В романе рассказывается о судьбе молодого чекиста Михаила Сибирцева.
Печатался в виде отдельных повестей "Долгий путь на Баргузин", "Сиреневый туман", "Мой друг Сибирцев", "Четвертая пуля".
Содержание:
Виктор Вучетич - МОЙ ДРУГ СИБИРЦЕВ - Роман 1
Глава I 1
Глава II 14
Глава III 29
Глава IV 60
Виктор Вучетич
МОЙ ДРУГ СИБИРЦЕВ
Роман
Героям-чекистам посвящаю
Глава I
Верхнеудинск - маленький городок. Со всех сторон его окружают сопки, одетые хвойным лесом. Нынче, накануне рождества, трескучие морозы сковали своенравную Селенгу, намели метели высокие снега, утопили в сугробах одноэтажные дома, дворы, обнесенные двухметровыми оградами из лиственничных плах, амбары, сараи, пристанционные постройки и железнодорожные пути.
Солнце, уходя за сопки, в последний раз облило стылым огнем сизые шапки изб, бревенчатые стены, коротко сверкнуло в маленьких оконцах и угасло. Мгла окутала городок.
В чту пору по накатанной ленте Селенги, вдоль Баргузинского тракта, мелко трусила запряженная в сани низкорослая бурятская лошадка. Груз казался велик для нее: двое широкоплечих, кряжистых ездоков, горбящихся под заиндевелой медвежьей полостью, и обложенный сеном узкий длинный ящик, конец которого высовывался из саней. Но лошадка привычно тянула свою поклажу. В виду городка она прибавила рыси. В морозном тумане, спустившемся в долину реки, глуше стали равномерный перестук копыт и скрип полозьев; заворочались, покряхтывая от долгого сидения, ездоки, выбрались из саней и торопливо зашагали рядом, шумно вдыхая сладковатый печной дым, подталкивая сани и помогая лошади подняться по береговому откосу в узкую улицу.
Сбивая сугробы, тесно обступившие проезжую часть, путники выбрались к железнодорожной станции и въехали в товарный двор, исполосованный санными колеями, притрушенный сеном и покрытый черными пятнами мазута. Остановились под навесом пакгауза, огляделись. Двор был пустынным.
- Никого вроде… - сипло сказал один из путников. - Я пойду, дед. - Он помолчал, вздохнул. - Может, у нас заночуешь? Лошадь укроем…
- Нет, Олеха, - медленно заговорил второй. - Ни к чему это. Есть у меня знакомый… Полукровка он, но обычаи нашей веры соблюдает, да. У него остановлюсь. Рождество Христово встречу, к заутрене схожу. А там и обратно. Ступай, Олеха, - лошадь застынет.
Алексей Сотников, или Олеха, как звал его старик Лешаков, постоял еще чуть, покивал утвердительно и пошел в глубь двора. Он отсутствовал долго. За это время Лешаков на ощупь проверил упряжь, стряхнул игольчатый иней с мохнатой спины лошади и, ласково потрепав ее по холке, скормил малую горбушку хлеба.
Наконец невдалеке показались силуэты четверых мужчин. Лешаков поспешно отступил во тьму навеса, соображая, что, хотя Олеха привел своих людей, все же лучше, чтоб было меньше лишних глаз да языков. Береженого и бог бережет, особенно в такое смутное время.
- Мы это, - услышал он голос Олехи и легонько кашлянул в рукавицу.
Похрустывая валенками, четверо подошли к саням, разгребли сено, приподняли ящик и поставили его поперек саней. Алексей разглядел старика, шагнул к нему, сказал вполголоса:
- Спасибо тебе, дед…
- Дак пошто благодаришь-то? Все мы православные, все под ним ходим. Прощай, Олеха. В случае чего, помни разговор. Поеду, мне не след задерживаться.
Алексей вынул ладонь из рукавицы, сжал дедово плечо и, повернувшись к своим, негромко сказал:
- Поднимай.
И подставил свое плечо под узкий и длинный ящик.
Лешаков посмотрел вслед уходящим, не снимая рукавицы, перекрестил их и подхватил вожжи. Лошадь дернула сани…
Они медленно несли ящик мимо сараев и пакгаузов, вышли на железнодорожные пути и, перешагивая через заметенные снегом рельсы и стрелки, направились туда, где гукал и посапывал маневровый. Возле одного из товарных вагонов их встретил хрипло и натужно кашлявший мужик в длинной, до пят, дохе. Ни слова не говоря, он откатил в сторону дверь вагона и, когда ящик опустили на пол и придвинули к стенке, закрыл дверь и опломбировал ее.
Сибирцев проснулся сразу, будто его кто толкнул. Откинул жаркий овчинный полушубок, вытер ладонью испарину на лбу и висках. В закутке, за печкой, где стоял его топчан, было темно и душно.
Он потянулся к столу, нашаривая спички; наткнулся на твердую кобуру маузера, опрокинул ненароком консервную жестянку, служившую ему пепельницей, и, наконец, нащупал жирный бок керосиновой лампы. Свет зажженной спички резанул по глазам. Сощурившись, Сибирцев подкрутил коптящий фитилек лампы и щелкнул крышкой "Павла Бурэ". Четверть пятого. Это значит, он вовсе не спал. Короткое пятиминутное забытье.
Спустив ноги с топчана и ощущая голыми ступнями тонкие струйки холода, сочившиеся по-над полом, он достал из кармана кожаной тужурки кисет, оторвал от газеты узкую полоску и стал неуверенными пальцами сворачивать самокрутку, размышляя при этом, какая причина вышибла из сна его, усталого, не спавшего толком уже несколько ночей подряд. Причины вроде бы не было. Но она была - не могла не быть.
Пристально разглядывая подрагивающий огонь лампы, Сибирцев послюнивал самокрутку, набитую крепчайшим хозяйским самосадом, и машинально оттягивал первую затяжку, словно бы не готов был еще закурить… А мысли текли. О чем? О службе? Пожалуй, нет. Она была привычной. Другой Сибирцев, по сути, и не знал. Как началось в восемнадцатом, так и по сей день. Вот уж два года, считай… Последние месяцы, по возвращении в Иркутск, стало вроде бы поспокойней. Вроде бы. Потому что среди своих.
Сибирцев приподнялся, потянулся самокруткой к надколотому стеклу лампы и, втянув щеки, прикурил. Тронул ладонью подбородок и подумал, что надо бы побриться, но подумал вяло, как о постороннем. Он задохнулся и со всхлипом закашлялся. И тут же услышал, как на печи закряхтел, заворочался под жестким тулупом хозяин дома Семен Каллистратович.
- А? Чего?.. - забормотал он сонно. - Слышь, Лександрыч, случилось чего? А?
Сибирцев усмехнулся: "Случилось… Ни днем ни ночью нет старику покоя. Нашел постояльца на свою голову".
- Спи, дядя Семен. Рано еще. Пяти нет. Просто покурить захотелось. Спи.
- А-а, - глухо вздохнул хозяин, - а я уж подумал чего…
И в этот миг сквозь толстые стены и наглухо запертые ставни донесся до Сибирцева визг кольца по тугой проволоке, протянутой наискось через двор, а следом свирепый рык и басистый гулкий лай старого кобеля Бурана. Совсем уже старого. Так, видимость одна, что сторожит.
"Вот и случилось", - мельком подумал Сибирцев, вслушавшись в наружные звуки. Крепко, видно, прихватил мороз.
В ворота громко застучали чем-то железным, вероятно рукояткой нагана. Звук был отрывистым и нервным. Спокойно, будто давно ждал этого стука, Сибирцев размышлял, кто бы это мог быть. Мизинцем стряхнул пепел в банку, еще разок затянулся и пригасил окурок.
"Небось Шумков", - решил он. Все-то нервничает, спешит, словно оправдывает свою фамилию. Трудно ему в милиции. Тут нервозность - гроб с крышкой.
Сибирцев понимал, конечно, что все это у Шумкова от возраста, от молодости. Себя он молодым не считал, хотя и был всего на пять лет старше. Но в эти его пять лет вошли война, революция и снова война.
Однако что-то действительно случилось. Не стал бы его Евстигнеев будить. Пожалел бы.
Заскрипела, застонала лесенка, приставленная к печи. Простуженно кашляя и неразборчиво матерясь, с печи спускался хозяин.
- Погоди, дядя Семен, - позвал Сибирцев, - я сам встречу.
- Сам, сам, - бормотал хозяин. Он шлепал босыми ногами по полу, шумно отыскивал в темноте катанки, сердито сморкался. - И чего им, к черту, не спится?.. Ты вот собирайся давай. Портки-то надень, не за мной, поди, пришли…
Хлопнула дверь, и Сибирцев вздрогнул, почуяв морозную струю воздуха, хлестнувшую по пяткам. Быстро одеваясь, он услышал сердитый окрик хозяина, и Буран вмиг смолк, полагая, что честно отработал свою кормежку. Потом загремели засовы, пронзительно завизжали петли отворяемой калитки и раздались быстрые, хрупающие шаги. Забухали сапоги в холодных сенях - это пришедший сбивал снег, много его нынче в Иркутске. Снова хлопнула дверь, впустив клубы ледяного пара, и вошли хозяин с Шумковым, закутанным до глаз в желтый башлык.
- Ждраштвуйте, Михаил Александрович, - с трудом проговорил Шумков, обеими руками оттягивая край башлыка, застекленевшего на морозе, - шичаш… - С трудом развязал узел, откинул концы башлыка на спину и тяжело сел на лавку.
- Здоров, - с легкой иронией отозвался Сибирцев. - Чего это ты, брат, расшумелся, а? Всю, понимаешь, улицу согнал с печи, всех соседей переполошил. Опять небось говорят, в милиции чепе, коли среди ночи своих собирают.
- Виноват, Михаил Александрович, бежал, - с готовностью подтвердил Шумков, но видно было, что нисколько он себя виноватым не считает, хотя бежал - это точно. - Товарищ Евстигнеев велел передать срочно явиться. Серьезная беда, Михаил Александрович.
- Что за беда? - отрывисто бросил Сибирцев и поднес лампу к самому лицу Шумкова. - Говори, можно, - он кивнул в сторону хозяина.
Шумков поморгал ресницами и шмыгнул носом.
- Творогова привезли, - сказал он наконец.
- Как привезли? В каком смысле привезли? - Сибирцев вонзил взгляд в Шумкова, и тот отвел глаза.
- В гробу привезли… Сотников…
- И Сотников? - воскликнул Сибирцев.
- Нет, Сотников привез, - поправился Шумков, снова шмыгнул носом и утерся рукавом худой своей шубейки.
"Совсем мальчишка, - глядя на него, тоскливо подумал Сибирцев и тяжело опустился на лавку. - Как же так? Что ж это ты, Творогов?.."
Замерла огромная, во всю стену, тень хозяина. Сибирцев смотрел на нее и тщетно старался поймать какой-то ускальзывающий вопрос, какую-то важную мысль.
- Нынче привезли, - снова заговорил Шумков. - Вот как вы ушли… Товарищ Евстигнеев велел дать вам маленько поспать, а теперь вот, значит, послал.
Сибирцев нагнулся, стал шарить под лавкой. Шевельнулся хозяин, достал из припечка сапоги с обернутыми вокруг голенищ портянками, подал Сибирцеву.
- На-ко, Лександрыч. Я их тут поставил. Теплые.
Сибирцев кивнул благодаря, начал закручивать портянки, натянул сапоги. Медленно прошел в свой закуток, надел куртку, сунул в карман кисет и спички, перекинул через плечо ремень маузера. Вернувшись, увидел запавшие скорбные глаза хозяина.
- Вишь, какая беда, дядя Семен…
Хозяин участливо покивал, спросил:
- Может, хоть пожуете чего? Надолго, поди?
- Да ведь кто знает…
- Тады погодь малость, - заторопился он и загремел печной заслонкой. - Эх ты, горе, щи-то мы с тобой, почитай, выхлебали. Картохи вот есть. Теплые. Сальца сейчас отрублю… - он зашлепал к двери.
- Голодный небось, - не столько спросил, сколько подтвердил Сибирцев, услышав, как сглотнул слюну Шумков. - Давай-ка, брат, подкрепись. Знатное у деда сало… Что случилось - того не воротишь. А чтоб голова варила, се кормить нужно. Садись к столу. Шубу-то брось.
Сибирцев подвинул Шумкову пяток картофелин, сваренных в мундире, деревянную солонку, а сам, достав кисет, начал сворачивать новую цигарку, прикурил от лампы. Возвратился хозяин с куском замерзшего сала в сверкающих крупицах темной соли. Хорошее сало, с прожилками мяса. Хозяин нарезал его толстыми ломтями, посунул на середину стола.
- Поел бы, Лександрыч.
- Спасибо, дядя Семен. Я уже сбил аппетит. Давай, Шумков, нажимай, брат.
Шумков деликатно очищал кожуру, двумя пальцами присыпал картофелину солью и тут же запихивал ее в рот целиком. Голод брал свое, какая уж тут интеллигентность. Он жевал, откусывал сало, жирным пальцем утирал хлюпающий нос, и глаза его - видел Сибирцев - так и норовили закрыться в истоме.
"Их-то за что? - возник наконец все тот же немой вопрос. - Павел ведь ровесник этому губошлепу. Тоже мальчишка был. Уже был…"
Многое видел Сибирцев. Сердце, бывало, рвалось на части от жалости, а то от ненависти. Но больше всего боялся он увидеть трупы расстрелянных, замученных мальчишек. Срыва боялся. А сорваться никак было нельзя. Работа была такая. Да, многое он видел, в конце концов, понимал, что всегда присутствовала в его профессии некая железная необходимость. Но ведь это для него. Для него! А они-то- мальчишки. Их-то за что?..
Самосад показался горьким, от него першило в горле, стоял жесткий ком, и никак его невозможно было проглотить.
Хозяин неслышно двигался по избе, шебаршил чем-то, бормотал под нос.
Сибирцев встал. Немедленно поднялся и Шумков, взглянул виновато.
- Дядя Семен, дай ему клок газеты… Заверни остатки да возьми с собой, - сказал Сибирцев Шумкову. - Там доешь… Идти надо, дядя Семен, ты уж прости, служба такая.
- Да что служба, - бормотал хозяин. - Я ить службу понимаю. Идите, сынки, с богом. Берегите себя. Ты, Лександрыч, того… особо не того… Не подставляйся. Пуля, она не понимает. Я-то знаю. Ну, Христос с вами…
3
Кабинет начальника губернской милиции Евстигнеева был тесным и низким. Собственно, это был временный кабинет. Постоянным помещением милиция еще не разжилась. Здание старое и сырое, бывшая контора складских помещений, и эта комнатка с единственным забранным решеткой окном была, по сути, тоже единственным местом, где усталые милиционеры могли отогреться. Половину кабинета занимал диковинный, под зеленым сукном стол, черт-те как попавший в это строгое учреждение. Сбитые его края, мощные формы и витые фигуристые ноги определенно указывали на бильярдное происхождение. На этом столе по очереди спали дежурные. Помимо него в кабинете находилась гордость всей милиции - настоящая чугунная с литыми узорными дверцами "буржуйка". Она стояла у окна на железном листе, и на ее раскаленных докрасна конфорках постоянно шумел чайник. Тускло светила под потолком электрическая лампочка.
Евстигнеев - худой, болезненный мужчина, в застиранном старом френче, поверх которого он постоянно носил меховую душегрейку, шаркал подшитыми валенками, маяча от стола к окну. Увидев вошедшего Сибирцева, он молча кивнул и жестом пригласил садиться. Сибирцев сбросил на стул полушубок и шапку, сел на соседний. Сунув руки в карманы широких галифе и зябко подергивая плечами, Евстигнеев продолжал толочься в узком пространстве, поглядывая то на телефонный аппарат на дальнем конце стола, то на закипающий чайник.
Среди бумаг на столе, до которых Евстигнеев был небольшой охотник, стояла загодя приготовленная кружка со щепотью сушеного брусничного листа. Когда чайник наконец закипел, Евстигнеев ловко подхватил его и быстро залил кружку кипятком, помешал черенком столовой ложки и прикрыл надколотым блюдцем, чтоб настоялось. Взглянул вопросительно на Сибирцева; тот, отказываясь, качнул головой и потянулся за кисетом. Тогда Евстигнеев наклонил, как бык, свою лобастую лысеющую голову, подошел в упор к Сибирцеву и скрипучим голосом произнес:
- Его сейчас Шильдер осматривает. Составляет протокол. - Он вздохнул, отошел к столу. - Взглянешь сам потом?
Сибирцев кивнул.
- Всё бумаги, - снова проскрипел Евстигнеев и приподнял блюдечко. - Человек погиб, а им бумаги…
- Кому им? - Сибирцев поднял голову.
- Нам, - вяло отмахнулся Евстигнеев. - Видел я его… Страшной смертью погиб Павел. На-ко вот, - он протянул Сибирцеву несколько листов, плотно исписанных расплывчатыми чернилами. - Сотников это. Я велел, чтоб самым подробным образом. Все факты, и никаких фантазий. А дальше - мои соображения.
Сибирцев прошел за стол Евстигнеева, потеснив его к окну, раздвинул бумаги и положил перед собой листки. Сел, сжав ладонями виски, начал читать. А потом вдруг задумался, пристально глядя куда-то поверх бумаг. За сухими, грамотными фразами показаний Сотникова он снова увидел многомесячную мрачную и кровавую историю колчаковского исхода в Сибири…
События, о которых невольно вспомнилось сейчас, разворачивались еще в апреле восемнадцатого, когда во Владивостоке высадились десанты японцев, а позже - американцев и англичан. Тогда же в Харбине, при штабе главно-начальствующего в полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги Дмитрия Леонидовича Хорвата - "длиннобородого харбинского Улисса" - как тайком звали его подчиненные - появился недавно вернувшийся с германского фронта бывший прапорщик Михаил Сибирцев. Хоть в чинах он был невысоких, зато фронтовая закалка: такие скоро становились штабс-капитанами, а то и полковниками. Именно здесь, под негласным покровительством и на денежные субсидии Хорвата и, кстати, с помощью оружия, которое от имени главы японской миссии в Харбине генерала Накашимы доставлял полковник Куроки, формировались отряды спасителей родины под главенством Семенова, Орлова и других. Для этих вольных атаманов не существовало никаких законов, и слушались они лишь тех, кто давал деньги. А контр-адмирал Колчак, только что приплывший из Сингапура, был назначен для начала членом правления КВЖД и, видимо, еще не совсем четко представлял себе судьбу, уготовленную ему английскими союзниками. В общем, то были дни всеобщего помешательства на идее реванша, скорого и жестокого, отождествляемого со спасением России. Сибирцев запомнил эти слова, сказанные знакомым штабным офицером из окружения Хорвата; они потом сошлись накоротке, и странным показался Сибирцеву этот поручик, польский князь, невесть за какие грехи заброшенный сюда от далекой своей ясновельможной. Но в какой связи вспомнился этот офицер? Ах да, это он отослал Сибирцеву письмо, передал с оказией, - очень неосторожное письмо, хорошо, что в эту пору был еще Сибирцев вне зоркого ока семеновской контрразведки. Дорого могло бы оно обойтись. Так вот, писал он Сибирцеву на станцию Маньчжурия: "…а штабные должности у нас, дорогой Мишель, нынче переполнены, и всюду еще толпы прикомандированных. Я спросил давеча опору нашего всероссийского правительства, полковника Маковкина, - вы должны помнить его, Мишель: смутьян и бабник, - зачем же так-то раздуваются штаты? Знаете, что он ответил? "Сие нужно для флага и для получения содержания: надо же как-нибудь кормиться". Нагл, да хоть откровенен… Все харбинское начальство обзавелось стадами личных адъютантов, по городу носятся автомобили с супругами, содержанками и ординарцами высшего начальства и всяческих кандидатов в атаманы. Семенов завел себе атаманшу из харбинских шансонеток и на днях преподнес ей колье в 40 тысяч рублей. И уже вовсе новость: появились "кузины" милосердия. В штабах теперь порхают для красочности, поднятия фантазии и настроения многочисленные машинистки с голенькими ручками. Мы же помним, что Наполеон проиграл Бородино оттого, что отяжелел, и потому заранее обеспечиваем себе легкость мысли… Ах, милый друг, ей-богу, настроение такое, что будь деньги, попробовал бы пробраться на Дон…"