Потому он и вышел следом за государем не раздосадованный, а, напротив, с чувством облегчения, что тягостное свидание наконец-то закончилось. Мысли же о том, что закончилось оно лишь на сегодня, но потом непременно грядет день завтрашний, Висковатый старательно отгонял от себя - уж очень они были ему неприятны, как и каждому из нас не по душе вопрос, на который никак не удается отыскать приемлемого ответа…
А то, чего больше всего боялся Висковатый, касалось… любви, но не совсем обычной.
Трудно сказать, что сильнее всего побудило царя вернуться к прежнему. То ли это исходило от его ненасытной похотливости, вдобавок еще и порядком изголодавшейся за тринадцать лет вынужденного воздержания, то ли назло Подменышу и наперекор его торжествующим словам, произнесенным некогда в избушке: "А содомитов твоих я всех до единого выгнал".
"Ты выгнал, а я верну", - злорадствовал ныне Иоанн и потому теперь, снова занявшись утехами юности, делал это уже чуть ли не демонстративно, ни от кого не скрываясь.
К тому же ему и впрямь очень понравился молоденький, с девичьим пушком на щеках и приятной улыбкой Федюша Басманов. И ручки-то у него гладкие, и голосок звонкий, и глазоньки яркие, а румянец до чего нежный - как заря алая. Залюбуешься. Если кто, конечно, понимает в том толк. Иоанн понимал. Замечаний и укоризны он не боялся. Пусть кто-то осмелится сказать хоть что-то поперек - увидит, что с ним станется.
Зная это, никто уже и не пытался перечить царю. Хватило примера князя Дмитрия Оболенского-Овчинина, чей отец умер в плену в Литве.
- Мы служим государю трудами полезными, а ты - гнусью содомской, - сказал он как-то в глаза Федюше, не в силах смотреть на кичливую надменность царского любимца.
Иоанн внешне остался спокоен, когда услышал жалобу Феденьки на дерзкого князя, но за обедом царь, якобы в знак особой милости, пригласил Дмитрия присесть рядом.
- Стало быть, ты, холоп и смерд, смеешь судить, кто и чем должен служить мне? - произнес он задумчиво. - А может, ты и в ином мне указывать станешь?
- Я князь, - гордо ответил Дмитрий.
- Ты слуга и пес! - в бешенстве - не было сил, чтоб сдержаться, - взревел Иоанн и с маху всадил ему в грудь нож. - К тому же плохой слуга и пес смердячий, - добавил он почти ласково, наслаждаясь видом умирающего Оболенского-Овчинина.
Глава 7
ХОЧУ ПО-СВОЕМУ
"Изведу твой род", - по-прежнему гремело у него в ушах, и головы продолжали лететь. Так, без вины, без суда убили князя Юрия Кашина, члена Думы, и брата его. Князя Дмитрия Курлятева, друга Адашевых, насильно постригли и тоже вскоре умертвили со всем семейством. В опалу угодил и один из победителей Казани князь Михайла Воротынский - вместе с женою, сыном и дочерью его сослали на Белоозеро. Ужас крымцев, воевода и боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, где царь самолично допрашивал истерзанного старика, вызнавая, где тот запрятал свои богатства. Правда, чуть позже его выпустили из темницы, и он еще несколько лет присутствовал в Думе, но, чувствуя недоброе, успел опередить Иоанна и сам добровольно принял постриг, укрывшись от мира в Белозерской пустыне. Был удавлен и его брат Никита Шереметев, думный советник и воевода, израненный в битвах за отечество.
Москва цепенела в страхе от льющейся повсюду крови, не подозревая, что все это лишь цветочки.
Правда, после каждой казни, как правило, наступало временное затишье. Подобно вампиру, Иоанн становился вялым, сонным, благодушным и на пирах весело шутил, нимало не чинясь и не высокомерничая. Но потом к сердцу вновь подступала какая-то неизъяснимая тоска, все начинало казаться отвратным: слуги нерасторопны (Подменыш распустил), собеседники скучны (ну и рожи!), а кушанья пресны и невкусны - кусок в горло не шел. Требовалось срочно подсолить их, и не той солью, что белая и сыпучая, но иной - красной, густой и ароматной.
Те из угодников, что поумнее, уже подметили, если во время пира у царя начинают нервно подрагивать ноздри широкого ястребиного носа, а белки глаз мутнеют, и на них появляются тоненькие красноватые прожилки, то лучше к нему не подходить, ибо чревато. Два этих верных признака неоспоримо показывали, что царь ищет. Кого он найдет на сей раз, в кого упрется его зловещий взгляд, не знал никто, да, пожалуй, и он сам.
Впрочем, это только на первый взгляд казалось, что все жертвы - после того как с родом Адашева было покончено - выбирались им бессистемно, методом тыка. Случалось, конечно, и такое, но далеко не всегда. Помимо наслаждения царь еще и извлекал из своей жестокости пользу, потому что должен же кто-то отвечать за то, что начатая Подменышем война с Ливонией так и не завершена. Более того, все успехи в этой войне как раз приходились на правление двойника, а не истинного Иоанна, а это уже и вовсе никуда не годилось.
Получалось, что, даже будучи мертвым, незримый Подменыш одолевал его и, словно насмехаясь, предлагал сравнить, что было раньше и что теперь. Иоанну было обидно, но он ничего не мог с этим поделать, потому что факты не люди. Факты не могут сгибаться в подобострастном поклоне и говорить то, что угодно самому христианнейшему из всех государей. Вместо этого они сухо и беспристрастно излагают то, что есть на самом деле.
Легко сказать: уничтожить и превзойти, а попробуй-ка сотворить это на деле. С одежей и мебелью куда как легче. Конечно, кое-что изготавливалось далеко не сразу, не раз приходилось ждать, но все равно со временем все делалось - дай лишь срок. С печатями и троном, несмотря на всю тупость Висковатого, дьяк вроде бы тоже управился, а вот с прочим…
Казалось бы, совсем пустячное дело и то не поддавалось. Взять к примеру церкву, что воздвигли люди Подменыша. Храм Покрова пресвятой богородицы получился и впрямь такой прекрасный, что у глядевшего на него впервые зачастую глаза заволакивались непрошеной слезой.
Не зря, ох, не зря дожидался Подменыш псковских мастеров Барму и Посника, занятых возведением церкви в небольшом сельце близ Коломенского. Само сельцо образовалось после того, как Подменыш повелел разместить поблизости от себя своих дьяков, подьячих и прочий люд, чтобы иметь возможность, проживая на природе, заниматься делами и в то же время не держать на подворье такую толпу приказных людей.
Уже спустя год после того, как они там разместились, Подменыш пришел к выводу, что и толпиться во время богослужений в его церкви, которую повелел поставить в честь рождения первенца Василий III, им тоже ни к чему. Заботился не о себе - об Анастасии Романовне, которой был не по душе тяжелый чесночно-луковый дух, зачастую смешанный с сочным перегаром, который оставляет после себя приказный народец.
Узнав, кто возводил ее, он повелел найти того же псковского мастера по прозвищу Посник и уговориться с ним о возведении небольшого каменного храма на холме, что высился сразу за оврагом, отделявшим Коломенское от места, где проживали слуги. Посника нашли, но он был занят, хотя царя все равно уважил - посоветовал пригласить своего друга и сподвижника Барму.
Подменыш предполагал во избежание крупных расходов поставить нечто небольшое. Будет где помолиться да перекреститься - и ладно. У Бармы была иная точка зрения. Когда царь понял его задумку, останавливать строительство было уже поздно - оставалось только наблюдать.
Увиденное же неожиданно заворожило государя. Чувствовалась в возводимом пятиглавом храме не просто красота, но сила сильная, которая бурлила, выплескиваясь наружу через причудливые изломы зигзагов, стремясь схлестнуться в решительной схватке с неким извечным покоем. Храм за счет своего центрального восьмерика, башнеобразным столбом безраздельно царящего над остальной четверкой, даже чем-то походил на замок и в то же время был истинно русским.
Потому государь и не торопился с приказом о строительстве еще одного храма, который пообещал митрополиту в честь победы над Казанью - дожидался, когда Барма завершит начатое да вернется из Ростова Посник. Правда, вместе они никогда не трудились, да и рискованно это было. Тут двух баб у одной печи поставить, и то скандал неизбежен - непременно свои горшки не поделят, а о мастерах говорить и вовсе не приходится. Каждый к своей задумке тяготеет, каждый стремится свое утвердить.
Но очень уж хотелось государю скрестить два храма - тот, чей купол стройно и уверенно восходил к небу в его Коломенском, и тот, что вырос по соседству, за оврагом на холме, поражая буйством и силой. Выйдет что-либо путное из этой затеи - он и сам не ведал, но - хотелось, и все тут. Потому и не оставлял своим вниманием мастеров, особенно поначалу. Чудно говорить, но если бы не государь, то и дело выступавший в их спорах третейским судьей, может, они, окончательно разругавшись, так и разбрелись бы, ничего не возведя.
Наконец урядились полюбовно. Половину куполов возводит Посник, а вторую половинку - Барма. Выходило поровну, поскольку храм насчитывал как раз восемь престолов . Именно столько заказал государь после совета с митрополитом. В центре главный, который Барма великодушно уступил Поснику, как старейшему, а вокруг него еще семь, как и пожелал Иоанн, потребовав, чтобы хватило боковых приделов для каждого святого, чьи праздники выпали на решающие дни Казанского похода, да к ним в придачу еще три главных. Из них два - Троицы и Покрова, потому как богоматерь и Троица покровительствуют Руси. Последний же сделать входом в Иерусалим в память о возвращении русских ратей в Москву.
- Осемь церквей проще содеять, - вздохнул Барма.
- Проще, - согласился Иоанн. - Но потому и хочу я, чтобы они все вместе были, яко Русь в том походе. Бок о бок стояли, друг дружку не затеняли, но слитно.
- А в честь каких именно святых? - полюбопытствовал Посник. - То не ради пустого любопытства вопрошаю - для дела. Может статься, и в самом творении нашем намек на них дадим.
- Вот в месяце зареве , числом тридцатого, одолели мы царевича Япанчу, а в сей день почитают пустынножителя Александра, что на речке Свири монастырь основал. Посему пусть и во храме будущем будет его престол наособицу, - начал перечислять царь, вспоминая слова Макария. - Спустя время взорвали мы Арскую башню Казани. И было это в день Григория Армянского. Ему тоже престол надобен. Казань пала в день Куприяна и Устиния - им опять же наособицу. Ну и батюшку моего помянуть не помешает. Он, как известно, пред смертью монашеский чин принял и в домовину с именем Варлаама лег, потому Варлаамовский придел надобен. Все ли уразумели?
Мастера молча поклонились и вышли, держа под мышками пачки дорогущей александрийской бумаги, которую им выделили специально для работ. Спустя неделю одна из пачек почти кончилась, а храм все никак не выходил. Ну не ставились у них эти купола, как им того бы хотелось. И так и сяк крутили мастера, но все без толку - что-то все время выпадало, что-то не укладывалось - хоть тресни.
Одно хорошо. Не зря в народе присказка есть: "Не было счастья, да несчастье помогло". В самую точку оно тут угодило. Решая задачу, мастера забыли все свои первоначальные раздоры и разногласия да так крепко сдружились - водой не разольешь. Это их общая беда так сблизила, которая решаться не хотела.
Барма, пока с ней мучился, полпуда сбросил. Но он-то мужик кряжистый, ему такое не страшно, а вот Посник, который и получил-то свое прозвище за то, что каждое новое строительство начинал не иначе как с поста, длившегося когда денек-другой, а когда и пяток дней, вовсе исхудал - кожа да кости остались. Да и то сказать - поголодай-ка две недели, вкушая одну воду, и поглядим, что от тебя останется. Может, она как освященная ума и впрямь придает, да брюхо-то ею не насытишь.
Лишь к исходу третьей недели перед их глазами стало что-то прорисовываться. Картинка была еще неясная, туманная, маячила в их воображении в каком-то зыбком мареве, грозя в любой момент исчезнуть и пропасть без следа, но - была. Причем была она перед ними такая стройная да пригожая - ни убавить, ни прибавить. Чтоб покрепче удержать, привязать к себе чудное видение, они даже начертали его на листах, чего ни за тем, ни за другим ранее не водилось. Однако и тут не слава богу. Куполов, маячивших на этой картинке и перенесенных на листы, было не восемь, а девять. Выходило не по царскому слову, а по-иному. И как тут быть?!
- Сам к государю пойду, - заявил тогда исхудавший Посник.
- Вместях мыслили, Иван Яковлич, вместях и ответ надобно держать. Воля твоя, а я за твою спину хорониться не намерен. К тому ж, - хмыкнул Барма, - тебе и до палат его дойти трудненько. Вона как шатает, а на улице как на грех ветрено. Снесет еще куда-нибудь в ров.
Придя к Иоанну, они бухнулись ему в ноги, и Посник, ни слова не говоря, протянул листки, на которых совместными усилиями они вычертили свою сказку.
- Славно, - одобрил залюбовавшийся увиденным царь. - Лепота. Теперь еще бы в камне точно также, и вовсе хорошо бы вышло.
- Коль повелишь, то сработаем и в камне, - осторожно отозвался Барма.
- Так я уже давно повелел, - недоуменно пожал плечами государь.
Мастера переглянулись. Видать, не заметил Иоанн Васильевич, что они нарушили его повеление. И как тут быть. "А может, и не надо ничего говорить?" - щурился в радостной улыбке Барма. "Все равно потом наружу выйдет, так что еще хуже получится, - отвечал строгий взгляд Посника. - Лучше уж сразу". И он глухо произнес:
- Так-то оно так, государь, да боковых приделов получается осемь. Выходит, что на один поболе, чем ты повелел.
- А убрать его? - спросил царь.
- Краса порушится, - сокрушенно вздохнул встрявший в разговор Барма. - Как есть погинет, - и предложил не без лукавства: - Да ты сам-то попробуй, государь, - тогда и узришь, что выйдет.
Иоанн попробовал. Получалось действительно гораздо хуже. Можно сказать, вовсе не получалось. И тогда он произнес то, на что надеялись мастера, да такими словами, коих они и вовсе не чаяли услыхать:
- Вы в своем деле - первейшие господари, а потому вам - первое слово. Первое и главное, - подчеркнул он. - Наше с владыкой Макарием опосля идет, следом. Посему повелеваю - красу не губить, а содеять все, яко вами и задумано. - И буркнул вполголоса: - Митрополит у нас зело умен, да и на выдумку горазд, так что коли потребно, он и еще одного святого где-нибудь сыщет.
"И храм заложиша не как было велено, а как разум даровался им в размерении основания", - записал потом летописец, не ведая, что строили-то они по своему разумению, но в то же время по цареву разрешению.
Иоанн и потом, когда навещал строительство, величал их не иначе как господарями да изуграфами камня. От такого возвеличивания у них сладко щемило сердце и кружилась голова. И когда речь зашла о тех же куполах - к царю они обратились совсем иначе, ибо верили - поймет.
- Хотим еще четыре маленькие главки на Входоиерусалимском приделе поставить, - сказал Постник и показал Иоанну, как оно будет выглядеть.
- Славно, - одобрил государь. - Токмо их тут вроде поболе намалевано?
- И у основанья главного шатра еще восемь замыслили, - сознался Барма.
Иоанн усмехнулся и заметил:
- Скоро, поди, вы и вовсе ничего из того, что мы первоначально с владыкой Макарием удумали, не оставите.
- Потому мы даже работу остановили, тебя с богомолья дожидаючись. Чтоб, значит, не самовольно, - пояснил Барма.
- А вот это напрасно, - попрекнул царь. - Отныне и впредь повелеваю: ежели меня в Москве нет, а вы что-то сызнова переделать удумаете, то дожидаться не след, а творить по-своему, ибо вы - каменны господари, а не я. Уразумели?
Потому они и не работали - песню на два голоса пели. И так славно она у них получилась - заслушаешься.
Недавний узник, едва впервые увидел эту красоту, как тут же и сам признал - хороша каменная сказка, ох и хороша. Дивный цветок расцвел у кремлевских стен близ Фроловских ворот. Красным и белым пестрели стены, ослепительным серебром сверкали купола - по одному над каждым приделом, изумрудами вспыхивали огоньки зеленой черепицы. Где начало, где конец? Нет их. Все слилось воедино в новом храме. В полной мере соблюли мастера одно из царских повелений - ни один из куполов не затенял соседний, словно девять богатырей сошлись поговорить о том о сем в дружеской беседе, в котором у каждого свое мнение и каждый его вольно высказывает - только вслушайся. Даже центральный купол не довлеет над боковыми, не давит на них, а, скорее, напротив, позволяет тянуться к себе, соединяя крепче крепкого в единое целое. Да что тут рассказывать, все равно, как ни старайся, а не опишешь - нет таких слов. Не зря говорят, что лучше один раз увидеть…
Худо в этом храме было только одно - возведен он по повелению Подменыша. Потому ныне у царя порою руки чесались от нестерпимого желания попросту взять и снести его с лица земли, как и не было вовсе. Но храм не человек. Он, в отличие от любого, даже самого именитого князя или боярина, сродни всем москвичам. Тронь его, и вся столица поднимется - поди, успокой потом. Опять же - красота неописуемая, можно сказать, божественная. Ее велеть разрушить - вмиг язык отсохнет. Господь, конечно, терпелив, но такого глумления над своим имуществом и он чинить не дозволит.
"Ладно. Пущай стоит, а мы иной воздвигнем, чтоб еще краше был", - решил Иоанн. С тем и вызвал мастеров, воздвигнувших это чудо. Поглядев на них, царь остался недоволен - уж больно гордо стояли они перед ним, словно говорили: "Ты над Русью царь, но и мы в своем деле тоже цари, да никак не меньше твоего, если не больше".
Но он и это стерпел. Коль ради дела надо, коль требуется утереть нос Подменышу, пущай кичатся своим мастерством, к тому же и впрямь есть у них на то право. Потому и говорил с ними ласково и приветливо, благодаря за тяжкие труды, а в конце беседы поинтересовался, смогли бы они построить еще одно такое чудо, да чтоб краше этого вышло.