- Не на его - на свое место он придет, - уже раздражаясь, но еще сохраняя внешнее спокойствие, втолковывал царь. - И не поднять ему в одиночку сей великий торг. Пупок развяжется. Тут купцам со всех иноземных стран по куску раздать, и то лишние останутся. И все на том! - звонко хлопнул он ладонью по деревянной спинке своего трона, пресекая дальнейшие разговоры. - Посему вот вам мое слово. Жидов, равно как и прочих купчишек, забижать воспрещаю накрепко, а кто ослушается - быть ему в опале.
Лишаться царской милости из-за каких-то жидов никто не хотел, а потому различий между жителями при захвате очередного города не делали.
Так было. Стало же совсем иначе. И первым это наглядно показал пример Полоцка. Всех евреев Иоанн приказал предать казни, хотя те и предлагали ому выкуп за свою жизнь. Топили целыми семьями вместе с женами, стариками и маленькими детьми. В тот день в Западную Двину погрузили в проруби более тысячи человек.
Было и иное.
- Каждый пусть верует в того, в кого хочет, - говорил Подменыш. - Лаской мы их не только привяжем к Руси, но и добьемся того, что они сами захотят принять нашу правильную веру.
- Будя ласкать-то, - криво усмехнулся Иоанн, когда ему напомнили о его же собственных словах, и веско добавил: - То я когда говорил-то? С тех пор пригляделся и зрю - не исправить нам их. Нет, не исправить. - И дозволил татарам, что служили в его войске, опробовать крепость своих сабель на католических монахах - бернардинцах. Надо ли говорить, что и среди них тоже никого не осталось в живых.
- Пусть жители по возможности даже не почуют, что мы их взяли под свою руку, - говорил Подменыш.
- Все едино - они за нас стоять не станут, - возразил тогда один из воевод князь Петр Шуйский.
- А нам и не надо, - отмахнулся Подменыш. - Лишь бы против не были, - и назидательно заметил: - На все нужно время.
Иоанн, после того как все тот же Петр Шуйский, оставляемый в городе, уточнил перед отъездом государя, в силе ли его распоряжение, повелел "литовских людей в город, приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать", а коли они в какой-либо особо торжественный день попросятся в Софийский собор, то "пускать их понемногу, учинивши в это время бережение большое, прибавя во все места голов".
Все это послужило еще одной причиной тому, что взятие Полоцка стало одной из самых последних, если не последней крупной победой Руси в кровопролитной войне. Да и то она, пожалуй, была сделана по инерции. Раскрученный Подменышем маховик еще вращался, но с каждым месяцем все больше замедлял свое движение.
Уже в начале марта этого же года вышедшее из Смоленска войско боярина Ивана Воронцова, имея в наличии до 150 орудий, так и не сумело взять небольшой Мстиславль. А ведь его защитники насчитывали в своем арсенале всего 38 пушек, не считая тяжелых гаковниц и рушниц .
Причина? Может, и впрямь от неумения брать крепости? Навряд ли. Не первой была она на пути русских ратей и даже не десятой. Тут иное. Утрачивался боевой дух, сменившийся неуверенностью в завтрашнем дне, а для иных - слабодушных - и вовсе откровенным страхом. Страх шел сверху, невидимый, обволакивая своими грязными серыми космами воевод, бояр и князей, а уж от них так же невидимо струился вниз, доставая и до тех, кому, казалось, особо бояться нечего. Но страх - он заразителен, как черная немочь.
Следом за малыми неудачами вскоре последовали и большие. По повелению Иоанна в январе 1564 года две большие армии должны были двинуться под Оршу, там соединиться и следовать далее к Менску и Новугородку . Одна из них, которую вел из Полоцка князь Петр Шуйский, насчитывала в своем составе порядка 17–18 тысяч человек. Опытный воевода, на сей раз Петр Иванович, подобно многим прочим, также начинал задумываться не о том, как победить, а совсем об иных вещах. Например, что случится с ним самим, если вдруг его рать не выполнит то, чего хочет от них царь. Любопытство было не праздным, мысли тяжелыми, а потому на сей раз он смотрел сквозь пальцы и на то, что воины из лени побросали на сани не только тяжелые доспехи, что в походе допустимо, но и оружие. Не проверил он и высылку вперед дозоров, что уж и вовсе было ему несвойственно.
Потому, когда Николай Радзивилл Рыжий вместе с воеводой Троцким (символичная фамилия!), имея в своем войске не более шести тысяч, напали на него в лесу близ реки Умы, боя почти не было. Кто кинулся к саням за оружием, да не добежал, кто вооружился мечом, но не успел повернуться лицом к врагу, а кто - из резвецов - даже принял бой, но недолгий.
Это меч, копье или саблю можно мгновенно схватить в руки, но со щитом надо уже повозиться. Пускай секунды уйдут на то, пока ты вденешь в него руку, но в бою лишних секунд не бывает. Каждая дорога, каждая даже не на вес золота, а куда выше - на вес жизни. Между прочим, твоей собственной.
Впрочем, храбрецов было не столь уж много. В основном запаниковавшие люди искали спасения в бегстве. Сам Шуйский, потеряв в бою коня, тоже вынужден был бежать. Пешком он пришел в ближайшую деревню, где крестьяне, увидев одиноко и богато одетого русского, мигом сообразили, что тут есть чем поживиться. Налетели скопом, и как Шуйский ни отмахивался, больше двух не положил, чем окончательно разъярил местных жителей, поначалу рассчитывавших раздеть и отпустить подобру-поздорову.
Когда его голым - исподнее тоже в хозяйстве сгодится - топили в проруби пруда, когда серая вода с комочками льда уже сомкнулась над его головой, Петр Иванович, как ни удивительно, был относительно спокоен и даже - самое чудное - успел усмехнуться напоследок. В усмешке было легкое злорадство. Сам того не ведая, сельский люд освобождал его от более страшного - от черных застенков пыточной в Москве, от долгих мук и от казни, которую не сравнить с патриархальным утоплением.
"Ушел, - подумалось ему. - И сам ушел, и род увел. Теперь на жену с сынами опалу не положит. Благодарю тя, господи, за избавление нечаянное".
Он хотел произнести в мыслях еще что-то, но не успел. Буль-буль-буль и… убежал славный покоритель Дерпта от праведного и справедливого суда своего государя. Иные же бежали еще раньше, уходя не в смерть, а… в Литву.
Напуганные тем, что стало твориться за последнюю пару лет, в Литву один за другим убежали двое князей Черкасских, ушел блистательный воитель князь Дмитрий Вишневский, а в апреле того же 1564 года стали бежать и те, на кого предполагал в дальнейшем - всего через десяток-другой лет - опереться Подменыш, то есть служивая мелкота. Да что там через десяток - он мог положиться на нее уже к началу шестидесятых годов, но ведь Третьяк подбирал людишек "под себя", с готовностью предлагая занять им места помощников, а то и советчиков - лишь бы голова была на плечах. Иоанну же нужны были иные - бессловесные холопы, угодливо смеющиеся, всегда поддакивающие и раболепно смиренные.
Может, в роли простых ратников такие тоже бы годились, особенно там, где надо просто стоять плечом к плечу в тесном строю, почти неосознанно выполняя раз и навсегда зазубренные движения мечом, копьем, щитом. Что же касается воевод, то тут требовалось совсем иное - инициатива, мысль, отвага и… уверенность в том, что если ты сегодня будешь побежден врагом - а в бою бывает всякое, - то завтра тебя не посадит за это на кол твой собственный государь. Уверенности же не было и в помине, поэтому неудачи множились и увеличивались с каждым месяцем.
Спустя всего полгода после разгрома рати Шуйского, в июле, литвинский воевода Пац налетел на осаждавшего крепость Озерище боярина Токмакова. И вновь русских было больше, и вновь они в беспорядке отступили, потерпев очередное поражение. А осенью литовское войско, одним из воевод которого был князь Андрей Курбский, предприняло крупномасштабное наступление, сначала к Полоцку, а затем к Чернигову.
Принятое Иоанном решение заключить перемирие со шведами, договор с которыми был подписан в сентябре все того же 1564 года, лишь отчасти улучшило положение Руси. Царю пришлось признать территориальные приобретения Эрика XIV в северной Эстляндии, включая все приморские города и оставив за Московским государством лишь Нарву. Но этим договором он лишь самую малость облегчил ношу своего государства, которая из неподъемной превратилась просто в очень тяжелую, и отсрочил день, когда народ окончательно над ней надорвется, всего на несколько лет.
Нужен был мир и с ляхами, что Иоанн умом понимал, но в душе упорно мириться с этим не хотел. Единственное, в чем он дал потачку разуму, так это в том, что перестал гнать воевод в бессмысленные бои. Во всем остальном поступал строго по велению сердца и в ответ на разумные речи и предложения литовских послов, в которых не было ничего унизительного - все захваченное Москвою, даже Дерпт и Полоцк оставались за ней, - думный дьяк Петр Зайцев лишь "лаял" их за якобы "непригожие речи, кои срамно и слушать, а не токмо отвечать за них".
Иоанну же было не до того. Пасмурным осенним утром, в пору безвременья, когда зима еще не наступила, а осень почти ушла, государь, потянувшийся к кувшину с квасом, стоявшем на поставце - вновь болела с перепою голова, наткнулся на придавленный этим кувшином исписанный лист. Забыв про квас, он взял лист в руки, некоторое время тупо вчитывался в него, стараясь уловить суть, но вскоре отрезвел и заревел раненым медведем:
- Кто?
На голос первым в распахнувшуюся дверь вбежал Малюта и непонимающе уставился на царя, застывшего посреди опочивальни в одних холодных портах и державшего в руках какой-то листок.
- Случилось чего, государь? - обеспокоенно спросил Скуратов.
Вместо ответа тот лишь злобно посмотрел на него и протянул ему бумагу:
- Чти, паскуда!
- Дак ведь я грамоте-то не обучен, - замялся Малюта. - Вести недобрые али как?
- Недобрые? - хмыкнул Иоанн. - Куда уж хуже. От неговести.
- От кого? - не понял Малюта.
- От него! - вновь повторил царь и уткнул трясущийся палец в Скуратова. - Ты виновен! - закричал он визгливо. - Ты его не добил тогда! А я тебе сказывал!
Малюта открыл было рот, чтоб напомнить, как было на самом деле, но… промолчал.
- Сыщем, государь, - заверил он вместо этого.
- Сыщем?! - свистящим шепотом повторил Иоанн. - Да уж сыщи, сделай милость, - издевательски попросил он, и вдруг новая мысль пришла ему в голову. - Так это что ж?! Это ж выходит, у него и тут свои людишки остались?! В моих палатах?! Ныне с грамоткой, а к завтрему с ножом войдут?!
- Не дозволим, государь, - уверенно произнес Малюта, но царь уже не слушал его, суетливо начал одеваться.
- Бежать, бежать, - бормотал он. - Немедля бежать отсель. А ты ищи. Шапку боярскую получишь, коль сыщешь. А я покамест…
Он еще не знал, что придумать, что сделать - один лишь страх, поселившийся и прочно осевший в его душе, владел им сейчас, нашептывая мысль о немедленном побеге. В любое убежище, лишь бы подальше отсюда, от этих палат с их бесчисленными тесными узенькими переходами и галерейками, в темноте которых так легко подкараулить с ножом в руке и через которые так легко пройти куда угодно, даже к нему в опочивальню, чему наглядное доказательство - этот бумажный листок, невесть каким образом попавший к нему и содержавший ни больше ни меньше как послание от Подменыша. Послание короткое, но многозначительное, суть которого можно было бы изложить в нескольких словах: "Уймись, не душегубствуй и царевичей не трожь, иначе…"
"Но откуда? - метался в мозгу Иоанна неразрешимый вопрос. - Убили же его! Не Христос же сей холоп, чтоб воскреснуть!"
Знал, что не получит ответа, и все равно мучился, пытаясь додуматься до истины, ибо в разгадке этого вопроса таилось избавление от панического страха, обуявшего его, а избавиться ох как хотелось…
Глава 9
ВАСЯТКИН РУБЛЬ
Третьяк не знал, как долго он пролежал без сознания. Очнулся же от бесцеремонной тряски - кто-то невидимый энергично тормошил его за плечо и настойчиво вопрошал: "Ты кто?!"
С трудом он разлепил веки и сумел-таки увидеть "трясуна". Как ни удивительно, но им был старший сын Настасьи Тихон. Вот только парень совсем не походил на себя. Обычно спокойный, хладнокровный и невозмутимый, сейчас он выглядел каким-то перепуганным и всклокоченным. Волосы на его голове чуть ли не стояли дыбом.
- Ответствуй, когда тебя стрелец царев вопрошает! - визгливо кричал он, что тоже совершенно не походило на его обычное поведение.
Разжать пересохшие губы было делом неимоверно тяжелым, но Третьяк честно пытался справиться с этим, напрягая всю свою волю. Мешала еще и боль в левой стороне груди. Огнем горела и правая щека.
"Да что же это со мной?" - удивился он, но как-то вяло, не желая тратить те немногие силы еще и на это. Наконец первые слова сошли с губ.
- Ополоумел, что ли, Тишка? Царя не признал? Лучше бы подняться подсобил. - И он, не дожидаясь помощи стрельца, попытался привстать самостоятельно, но левый локоть, попав в какую-то отвратительную жижу, соскользнул вбок, а правый с поставленной задачей в одиночку управляться отказался. Все тело немедленно ожгло острой болью, и Третьяк понял, что самому ему не управиться. Тихон же, застывший близ него на коленях, казалось, и не думал ему помочь. Да и взгляд у стрельца был странный - какой-то ошалевший, словно увидел пред собой нечто диковинное, чего быть не должно, но вот оно, перед глазами, и никуда не деться.
- Как ты можешь быть государем, когда Иоанн Васильевич к себе в город ускакал? - почти плачуще взмолился он и вновь с надеждой уставился на лежавшего - может, тот поможет разгадать эту тайну.
И словно яркой вспышкой высветились пред глазами Третьяка последние мгновения до того, как он потерял сознание - яростный лик его брата, невесть каким образом оказавшегося в Москве, и сзади низенькая коренастая фигура какого-то мужика с заросшей чуть ли не до самых глаз рожей.
"Добрался-таки, - подумал он устало и тут же добавил: - Сам виноват. Всех распустил кого куда, вот он и подкрался незамеченным. Но как же он вырвался?"
А потом все прочие мысли заслонила одна, главная: "Это как же понимать? Я вроде туточки лежу и никуда не ускакал, а он говорит, что я…"
И осекся, даже не стал додумывать, потому что получалось нехорошо, да что там нехорошо - вовсе худо. Ведь если он уехал к себе в город, то тогда получалось, что… И вновь голова отказывалась думать. Нужно было что-то немедленно предпринять, что-то делать, но что - Третьяк понятия не имел. Кто он теперь, беспомощно лежащий здесь в липкой грязи? Как доказать, что… Разве только мать Тихона Настасья поможет… Опять-таки, в чем? Сына убедить? Это да, тут она справится. А вот как москвичам все растолковать? К тому же во дворец все равно нельзя соваться. Оклематься бы хоть малость для начала.
- К матери своей снеси меня, Тиша, к Настасье, - попросил он гаснущим голосом. - Худо мне, - а убедить в чем-либо и пытаться не стал - глаза слипались, и тело начинало все ощутимее вновь устремляться куда-то вверх, в плавный полет, стремительный до тошноты, уносящий его в неизвестность.
Спустя несколько дней, пребывая в забытьи, он услышал звон колоколов. "К чему бы перезвон устроили? - подумал он. - По какому такому великому празднику они надсаживаются? Али праздник где храмовый? Хотя нет, тогда бы в одном храме звонили, а тут отовсюду слышно". Он прислушался и понял, что ошибся. Не перезвон стоял над Москвой, а перебор . Ну да, точно. Начинают малые, а заканчивают-то большие и потом сразу во все колокола одновременно . Точно - перебор. И тут его охватил страх. "Это кого же хоронят? Кого колокола на всех храмах в последний путь провожают? Сам-то я жив. Неужто с кем из сыновей беда приключилась? Или…" - и вновь его унесло на крыльях забытье, оказавшееся спасительным.
Снова очнулся он уже в каком-то темном и тесном закутке. Было душновато и приторно пахло свежей травой. Болели грудь и щека, но не так остро. Если притерпеться, то вполне можно привыкнуть. Сидевшая у его постели Настена выглядела необычно. Одетая в нарядный сарафан, Сычиха казалась такой же молодой, как когда-то у себя в избе, где она ворожила ему на воде. Хотя нет, пожалуй, еще моложе. Не было ни стрельчатых лучиков-морщинок, тянущихся от уголков глаз к вискам, ни обветренных губ. Словом, много чего не было. И получалось, что девке, что сидела у его изголовья, ну от силы лет двадцать, пускай с верхом, но небольшим. Или ему так в сумерках кажется?
"А сказывали, что у ведьм особая сила есть у других годы забирать, чтоб пожить подольше. И годы, и силу, и твердь телесную", - припомнилось Третьяку и, хотя он был убежден, что Настена по отношению к нему так никогда не поступит, да и никакая она не ведьма, но все равно почему-то стало боязно, и он легонько, самую чуточку пошевелился, пытаясь отодвинуться.
- Очнулся, государь, - заулыбалась Настена и, склонившись к нему близко-близко ловкими движениями рук взбила мягкую подушку, - голове и впрямь стало гораздо мягче лежать.
От резких движений у Сычихи свалилась со спины толстенная… девичья коса. Третьяк удивленно вытаращил глаза, вовсе отказываясь что-нибудь понимать, но тут наконец его осенило.
- Ай и выросла ты, Васька-Василисушка, - с облегчением вымолвил он. - Да как на мать стала походить. Сколь я тебя не видел-то?
- Да уж четыре лета, - отозвалась дочь Настены. - Как испоместил нас в слободе стрелецкой да брата мово на службу к себе приял, так боле и не захаживал, - добавила она с сожалением, смешанным с легкой укоризной.
- Точно, - подтвердил Третьяк, припоминая, как поручал разместить поредевшую семью Настены - мор унес двух ее младших сыновей, и как потом, переодевшись, по своему обыкновению, в одежду попроще, однажды вечером появился у Настены в Слободе, решив проверить, как обжилась на новом месте вдова.