- Я ведь уже сказывал тебя, Ваня, - рано еще, - не проговорил - пропел он. - Для того и рублевик твой берег до самого последнего часа. Ну да уж ладно. Коли жаждется - изволь, провожу. - И услужливо посторонился, еще шире открывая дверь и оставляя достаточно широкий проход для Третьяка.
"Но ведь он же умер! - мелькнуло в голове. - Выходит, он меня проводит туда, куда… Э-э, нет. Сам сказывал, что рановато".
Вдруг с неистовой силой захотелось еще пожить, пускай немного, самую малость, но пожить, а тьма продолжала клубиться, увеличившись настолько, что, казалось, протяни руку - и коснешься. Он вспомнил про дверь, в которую вошел, оглянулся и с несказанным облегчением обнаружил, что она никуда не исчезла, оставаясь такой же прочной, пускай и неказистой, сколоченной из обыкновенных плохо оструганных досок. Шагнул к ней - тьма не препятствовала, хотя по-прежнему клубилась рядом. Она угрожала, но не нападала. Третьяк сделал еще шаг, и еще и наконец-то оказался рядом с дверью, затем с силой, опасаясь в душе, что не откроется, рванул ее на себя и без колебаний шагнул обратно к неказистому убранству.
- Правильно решил, Ваня, - раздался одобрительный голос Васятки у него за спиной.
Третьяк обернулся, чтобы последний раз посмотреть на юродивого, да и за рубль поблагодарить не мешало, но тут проснулся.
Глава 10
ТРЕТЬЯ ЖИЗНЬ
Разбудила его, как выяснилось, Желана. Легонько касаясь его лба рушником, вытирая обильную испарину, она смотрела на него с некоторым испугом.
- Что, устала за уродом ухаживать? - спросил он грубовато, дабы скрыть неловкость.
- Коль не прогонишь, государь, так я всю жизнь бы от тебя не отходила, - мягко выговорила девушка и вдруг ахнула, выронила рушник, прижала обе ладони ко рту и испуганно посмотрела на Третьяка.
Некоторое время оба молчали. Наконец она, как-то жалко улыбнувшись, пояснила:
- Я не к тому, государь, что… Ты не подумай, будто… Про уход я токмо рекла, что лучше меня за тобой…
Но щеки Василисы продолжали наливаться краской, фразы становились все более бессвязными, и она в конце концов умолкла.
- Ошиблась ты, Желана. Не государь я ныне.
- Сызнова станешь! - вновь обрел уверенность девичий голос.
- Не стану! - негромко, но твердо ответил Третьяк. - Коль один раз не сложилось, так чего уж. Да и негоже царствовать с такой-то рожей. Меня с нею даже в дьячки на селе не возьмут.
- Грех тебе на себя наговаривать, - упрямо замотала головой Василиса. - Ты и ныне самый пригожий в мире. Хошь всю Русь обойди - краше не сыскать.
- Ты что - всурьез эдакое сказываешь?! - несказанно удивился Третьяк.
На мгновенье даже промелькнула мысль, что Василиса, устав от ухода за ним, попросту издевается, но, приглядевшись, понял - нет. В лучистых глазах девушки сияло такое восхищение, такие восторг и… любовь, что Третьяк даже не поверил увиденному. Ну не может нормальная девка в здравом уме да еще вон какая красивая, статью вышедшая в мать, вылитая Настена, смотреть с такой нежностью на это "огородное чучело", как он сам себя называл.
Впрочем, скорее всего, это шло от ореола царской власти, нынче ушедшего в безвозвратное прошлое, которое, очевидно, продолжало легкой дымкой окутывать его. Окутывать, скрывая в своем сиянии нынешнее уродство. Оставалось только разъяснить неразумной, что она видит перед собой обычного мужика по имени Третьяк, а в святом крещении - Ванька, и все, что было - уплыло, да так далеко, что кидаться за ним вплавь не имеет смысла. Догнать не выйдет, а вот самому утонуть в погоне за утерянным - запросто. Хотя, честно признаться, разъяснять не хотелось - уж очень плескало на него из Василисиных глаз. Так плескало, что… жить хотелось.
"И как это я раньше не замечал", - подивился он, но вслух строго произнес:
- Ты вот что. Ты о том не думай. Ни к чему оно тебе, - и замолчал, почувствовав, что говорит совсем не то, да, пожалуй, и не так, как надо бы. Чуточку помешкав, он, уже больше по инерции, все-таки договорил: - У тебя, Желана, такой славный жених будет - куда уж мне, увечному. Да и нет у меня ничего за душой. В одном кармане клоп на аркане, а в другом блоха на цепи.
- А мне не надобно за душой! - гордо отрезала Василиса. - Лишь бы она сама на месте пребывала - того и хватит, - и усмехнулась, продолжив в тон Третьяку: - Можно подумать, что у меня поболе. Липовы два котла, да и те сгорели дотла, серьги двойчатки из ушей лесной матки, да одеяло стегано червленого цвету, а ляжешь спать, так его и нету…
- Я и впрямь гол как сокол, - перебил ее Третьяк.
- А вот с соколом ты себя славно сравнил, государь, - одобрил девушка. - Он и впрямь гол, да токмо когда на него глядишь - душа замирает. Царь-птица.
- Царь-птица - это орел, - поправил Третьяк.
- А оно кому как. В величавости тот и впрямь повыше всех прочих стоит. Может, и силы у него поболе - о том тоже спорить не стану. Зато тот… - и, не договорив, махнула рукой: - О пустом говорю развели, государь. Все мы разные, и по вкусу нам тоже разное подавай. Кому орла, кому - сокола, кому - ворона, а иная и воробьем ощипанным довольна, лишь бы притулиться где-нибудь. Чего уж тут - всякой Желане свой Желан по сердцу.
- А тебе, Желана? - тихо спросил Третьяк.
Он хотел и не хотел услышать ответа, ждал его и в то же время боялся. Ждал, потому что чувствовал, как ее любовь что-то согревает в его душе, растапливая ту невидимую корку, ледяным панцирем окутавшую сердце. Боялся же, потому что был уверен - нечего ему дать взамен. Она ему - огонь души, а он что в ответ? Черные головешки с пепелища? Негоже как-то.
- Ежели бы ты меня ныне Желаной не назвал - не ответила, - помолчав, медленно произнесла девушка. - Хотя, что уж тут таить, коли я и так чую - сам ты все видишь. Видать, и вправду люди сказывали, будто любовь, что шило, кое в мешке не утаить. Она тоже наружу норовит вылезти, да так шустро, что все едино - заметят. Помнишь, когда там, в избе, перед тем, как уйти, ты меня поцеловал?
Третьяк наморщил лоб, вспоминая, затем неуверенно протянул:
- Смутно как-то, - и виновато добавил: - Очень уж давно это было.
- А я помню. С тех пор и зареклась, что никого целовать не стану. И еще один разок - тот уж и вовсе пред глазами стоит. Даже вкус твоих губ помню, будто ты меня ныне своим поцелуем ожег.
- Так ведь оно по обычаю, - промямлил Третьяк.
- По обычаю, - эхом откликнулась Василиса. - Так это он у тебя по обычаю, - грустно улыбнулась она. - Для меня ж - иное. Ну, словно задаток. Ты не удумай чего - я ведь и не помышляла доселе. Куда уж простой девке до государя? Об одном надеялась - чтоб ты меня по просьбе Тихона к себе в палаты взял. Пусть изредка, но хоть одним глазком могла бы на тебя поглядеть. Мне и того хватило бы. Знаешь, когда милого хоть видеть можешь - уже радость на душе. Пусть он с другой к дети у него не твои - от этой другой, лишь бы все у него ладно шло. А уж о том, что ты меня когда-нибудь приголубишь, да Желаной назовешь, да дитем одаришь - об этом я и себе самой мыслить воспрещала. Хотя… чего уж тут… все одно - мыслилось. И впрямь, дура упрямая, - горько усмехнулась она, вспоминая, но тут же построжела голосом. - Зато теперь, государь, иное. Ты уж прости, но вышло так, что верхом на твоем несчастье мое счастье ко мне прискакало. И ныне я от тебя ни на шаг не отступлюсь. В том тебе мое слово нерушимое.
- Не ведаешь ты, что на себя берешь, Василиса, - перебил ее Третьяк. - В горячности ты слово это дала, но ничего - я от него тебя освобождаю. Мне ведь теперь даже в Москве нельзя оставаться. Почует братец, что я жив, - весь град перевернет, чтоб сыскать.
- И Тихон о том же бает, - кивнула Желана и пренебрежительно передернула плечами. - Ну так что ж. Куда ты пойдешь, туда и я следом поплетусь. Гнать будешь - отстану, но все одно - издали пригляжу, чтоб сокол мой не споткнулся. Нет тебе без меня пути. И от слова не освобождай, не в горячке я его дала, да и не сейчас, а гораздо ранее. Твердое оно у меня и нерушимое, - и усмехнулась, будто несмышленышу: - Сказывала ж тебе мать, что упрямая я. Такая вот уродилась твердолобая. А потому, государь, о том, чтоб одному тебе идти, и не помышляй. Все равно ничего не выйдет.
И так она это сказала, что Третьяку стало ясно - ни пяди не уступит Василиса. Коли сказала - по ее будет. И не сумел он подыскать такие слова, чтоб еще раз попытаться отговорить упрямую. Не сумел и… не захотел. Д и были ли они вообще?
Правда, честно предупредил:
- Мне тебе взамен дать нечего.
- Душа, яко поле у земли, - мудро заметили Василиса в ответ. - Срезали колосья, и стоит оно пусто. Нечего ему дать более. К зиме ж и вовсе снегом укрывается от печали. Ништо. Придет пахарь весной и сызнова его засеет. Вот тебе и новый урожай. Считай, государь, что я уже приступила к севу. А что всходов не видать - то не беда. Я ж упрямая - я дождусь.
- Не боишься, что лето неурожайное задастся? - не зная, как еще отвадить Василису, спросил Третьяк.
- А чего бояться? - усмехнулась та. - Это у года лето одно, а у человека их много. Сызнова засею. Меня все одно - не переупрямить.
И было Третьяку еще одно дивно. Все остальные - и брат Тихон, и мать Настена - даже не пытались отговорить неразумную, восприняв ее отъезд как должное. А может, и пытались, да потом махнули рукой - кто ведает. Провожая в путь-дорожку, Сычиха не плакала, лишь сказала, целуя на прощанье Третьяка:
- Ты уж побереги ее, государь. Одна она у меня окромя Тихона. Да когда осядете где-нибудь - весточку пришли, не забудь.
Пообещал ей Иван прислать весточку. Твердо пообещал. Он и правда ее прислал, но лишь через два года. Хотя тут уж не его вина. Никак не получалось у них встать накрепко. Поначалу они подались туда, где самая глушь, на украйну Руси, в лесистый древний Муром. Неоднократно разоренный татарами, он и сейчас, после того как миновала основная опасность, нет-нет да и мог подвергнуться нападению со стороны беспокойных заокских соседей.
Мордва хоть и вела себя тихо, ан порою тоже взбрыкивала.
Уезжал он не голым как сокол. Хоть и сказал так Василисе, да потом вовремя припомнил, что имелось у него в опочивальне заветное местечко, где лежали три неких мешочка. В одном Третьяк держал серебрецо, предназначенное для раздачи нищей братии - не обращаться же всякий раз к казначею. Монеты были разные, хотя преимущественно малые - деньга, копейка, то бишь две деньги, да еще алтыны в шесть денежек, да гривенки. В другом - рублевики, хотя и немного, десятка три, не более.
Зато, помимо серебреца, в третьем хранились перстни, которые царь тоже прихватывал с собой, когда заезжал в какую-нибудь из государевых слобод, чтоб если пожелается, то поощрить особо умелого мастера. С руки стягивать жалко - там даже повседневные и то все как один с крупными каменьями. Потому и повелел он изготовить жиковин попроще. Те были вовсе без камешков, да и золотые ободья куда тоньше. Словом, больше для почета, чем для богатства.
Были те мешочки не велики, но и не малы - Тихон-стрелец выносил их содержимое целых пять дней. Подсчитав, Третьяк сделал вывод, что на житье-бытье на первое время вполне хватит, а коли с умом, то и поболе. Правда, малую часть серебреца пришлось потратить, покупая в Муромском посаде скромный домишко. Если бы торговался за него бывший царь, то, пожалуй, пришлось бы выложить намного больше, но за дело взялась Василиса, так что дом обошелся вдвое дешевле.
- Ты с кого серебрецо стянуть решил? - напустилась она на седенького низкорослого, будто вросшего наполовину в землю мужика. - Нешто не видишь, что у нас всей скотины - таракан да жужелица, посуды - крест да пуговица, а одежи - мешок да рядно, - и попрекнула: - Эх ты! Шесть десятков прошел, а ум назад пошел.
- Дак нетути у меня шесть десятков, - возмутился хозяин дома.
- Тем хуже для тебя, - отрезала Василиса. - Ты на свою избу-то глядел хоть? Пол под озимым, печь под яровым, полати под паром, а полавочье под покосом. За что деньгу сорвать восхотел? А хошь, - озорно улыбнулась она, - я с боку стену подопру, и она у тебя рухнет?
- Не надо, - не на шутку испугался продавец, опасливо взирая на рослую и статную девушку, возвышающуюся над ним. - Согласный я подешевше отдать, согласный.
- На сколь? - деловито осведомилась Василиса.
- Четверть скошу, а боле не могу, - заявил тот.
- Что?! - взвилась на дыбки Василиса и вновь пошла сыпать присловьями да прибаутками…
- Ну и мастерица твоя баба торг вести, - сказал Третьяку бывший хозяин дома, после того как урядился в цене, и позавидовал: - С такой женкой по миру не пойдешь.
- С кем? - чуть не подавился яблоком Третьяк.
- С женкой, - недоуменно произнес мужичок и похлопал его по спине, помогая откашляться.
- А-а, - промычал Третьяк, после того как отдышался. - А то мне послышалось…
- Чаво? - полюбопытствовал мужичок.
- Да так, пустое, - отмахнулся Третьяк, но вечером, сидя на лавке в новом доме и с удовольствием уплетая мясную уху, не удержался от ехидного вопроса:
- А не скажешь ли, Василиса, в какой церкви нас с тобой обвенчали, а то я что-то запамятовал?
Та, не сводя влюбленных глаз с ненаглядного и с умилением следя, как тот уминает за обе щеки ее стряпню - какой хозяйке это не придется по нраву? - лишь рассеянно отмахнулась:
- Да и я тоже запамятовала.
- Когда хоть оно было? - осведомился Третьяк.
- Да нешто упомню я, государь, - взмолилась Василиса. - Известно дело - глупа баба и с умишком у ей худо, не дал господь разума, все мужу отвалил.
- А зачем вообще так сказала? - буркнул Третьяк.
- Ты уж прости, Иоанн Васильевич, что дозволения не спросила, - она встала и отвесила низкий поясной поклон. - Но содеяла я оное токмо ради покоя твоего. Ты сам-то посуди. Ежели иное сказать, ну, мол, отец с дочкой, али старший брат с сестрой - дак непременно самое большее, через месяц-другой жди сватов. И нужны тебе эти хлопоты - женихов отваживать?
- Отчего ж отваживать, - возразил Третьяк. - Можно и согласие дать.
- Согласие - оно и от девки надобно. У нас в церкви, коли я "нет" скажу, ни один поп венчать не станет. Да и до церкви жениху со мной дойти не выйдет.
- Это еще почему?
- Да потому, что меня в нее токмо спеленатую занести можно. Надорвется по пути. Во мне, почитай, пять пудов, не мене. У него пуповина по дороге развяжется, - хладнокровно пояснила Василиса.
- Да-а, оно, пожалуй, и впрямь тяжко, - согласился Третьяк.
- То им тяжко, - небрежно отмахнулась Желана. - Тебе ж о сем заботиться не следует. Коли позовешь - на крыльях полечу.
- А коль не позову? - уточнил Третьяк, теряясь от такого напора.
- Обожду. Я терпеливая, - спокойно ответила Василиса.
- Ну, пока ждешь, ты хоть Иоанном Васильевичем не зови. Так лишь царей величают, - уже не зная, что еще сказать, сменил тему разговора Третьяк. - Иван я, и все тут.
- Как скажешь, государь, - пропела Василиса.
- И… государем тоже, - промямлил он.
- Вот тут уж дозволь малое слово поперек сказать, - не согласилась Желана. - В государях испокон века и бояре хаживают, и окольничьи, да даже тех, кто у самых захудалых детей боярских землю пашут, и то так величают. В каждой семье кто голова, тот и государь. У нас же, стало быть, ты получаешься.
- Да какой я голова? - вздохнул Третьяк. - Я ведь и в поле бывал лишь изредка, а так все больше на конюшнях трудился, - напомнил он рассказ о собственной жизни, когда чуть ли не за два дня до отъезда из Москвы сознался Василисе, что завладел троном далеко не по праву.
Выслушав его тогда, она долго молчала, что-то прикидывая в уме и напряженно хмуря лоб. Затем отрицательно мотнула головой:
- Нет, не пойдет.
- Что не пойдет? - не понял Третьяк.
- Негоже такое ни матери, ни брату сказывать, - сказала она. - Добра не будет. Потеряешь ты кой-что в их глазах. Ныне-то они тебя совсем иным видят - вот таким и оставайся.
- А тебе как оно? Неужто я ничего в твоих глазах не утерял?
- Так ведь сказывала я тебе - мне все едино, - пожала та плечами. - Хотя нет. Пожалуй, даже обрел ты. Ближе как-то стал, роднее, словно с высот спустился. Ну, знаешь, как вот соколу надоело вверху парить, он и присел на плетень рядом с курицей. Той-то, ежели она не вовсе дура, понятно, что он вскорости сызнова в такую высь поднимется, что не угнаться, а сидеть рядышком все одно - честь великая.
- А коли не взлететь ему боле? Коли крылья обрезаны, да так, что им уж не вырасти? - глухо спросил Третьяк. - Тоже лестно?
- И лестно, и отрадно, - кивнула Василиса, пояснив: - А отрадно, потому как теперь в ее силах этому соколу подсобить. Тяжко ведь ему к оной жизни привыкать. По небу за добычей гнаться - одно, а по земле ступать да зернышки выискивать - иное. На все свой навык нужон. Вот я тебе и подсоблю на первых порах.
- А ты когда-нибудь видела, чтоб сокол не мясом, а зерном кормился? - грустно усмехнулся Третьяк.
- Потому он и есть птица неразумная, - пожала плечами Василиса. - Одним-единственным его господь наделил, вот он и не в силах, как бы ни тщился, себя поменять. Ты ж сосуд божий. Тебе многое дадено. Да что там долго сказывать - был ведь и ты уже в нашем дворе, и зернышки те тебе знакомы. Токмо ты их не в поле, а в конюшне клевал. Потом крылья отросли - взлетел. Ныне же, как их не стало, надобно за старое приниматься. Но вспоминать - не заново учиться, свет мой ясный. Поверь, что оно гораздо легче будет, - ласково произнесла она.
На том разговор и закончился. Но, напомнив о нем сейчас, Третьяк тоже ничего не добился. Вся его неуверенность от нынешнего шаткого положения всякий раз разлеталась на мельчайшие кусочки от напористой убежденности Василисы. Разлеталась, и хотя потом собиралась заново, но была уже далеко не тем нерушимым монолитом, от которого хоть в голос кричи: "Что делать? Чем заняться?" Вот и сейчас Желана ответила, словно хлестнула булатным мечом:
- Конюшни - оно хорошо. Но уж прости, государь, дуру глупую, коль она усомнится, что ты лишь на одно это годный. Вон сколь людей вовсе грамоты не ведают, а ты и честь, и писать, и считать - всяко умудрен. Святые книги тож чуть ли не назубок ведаешь. Или хошь поведать, что ни мечом, ни сабелькой махать несподручен?
- Сподручен, - согласно кивнул Третьяк.
- Вот! - торжествующе заметила Василиса. - Хотя нет - это я уж лишнее поведала, - тут же озаботилась она.
- Это почему? Боишься, что татары убьют? Да мне теперь…
- Не того, - отрезала Василиса.
Конечно, на самом деле именно это ее и тревожило, но не сознаваться же. Этим ее пока мнимого, но в будущем непременно настоящего супруга уж точно не остановить. Тут иное надобно. Ага, вот оно, нашлось.
- На сече смерть краснее, да и почетна, но тебе до нее еще дожить надобно. Тиша сказывал, что ты всякий раз по весне смотрины своему войску устраивал. А ежели и братец твой тако же?
- Не признает, - буркнул Третьяк.
- Зато почует, - отрезала Василиса. - А тебе в пыточной помирать нельзя - о детишках помни.
- Помню, - тоскливо вздохнул он.