И тут оба допустили оплошку, не решившись самовольно прибыть в Москву, а отписали царю просьбу свести их лицом к лицу с обвинителями, будучи уверенными в том, что в этом случае вся правда непременно всплывет наружу.
Но Иоанн, отнюдь не желая того, поставил вопрос об их возвращении на Думе - надо ли дозволять. Иной раз выяснить, какого именно ответа добивается человек, очень легко - достаточно выслушать вопрос, а паче того - вдуматься в тон, каким он задан. Иоанн спрашивал так, что одновременно подсказывал, а потому подобранные в число будущих судей монахи Вассиан Веский и Мисаил Сукин первыми чуть ли не в один голос заявили, что не надо бы их допускать пред царские очи.
- Ежели мы виним их в чародействе, то отсюда непременно следует и то, что оба они, яко ядовитые василиски, единым взором могут околдовать тебя, государь, а коли оно не получится, ибо ты силен и могуч, пойти к простому народишку, опутать его лживыми словесами и поднять их на тебя, - уверял Веский.
- Опять же глянут они на твоих ревнителей, кои их винят, и те вмиг замолчат. Будут силиться тщетно, но страх неведомый сомкнет их уста, и словеса забудутся, и впадут они в немоту великую.
- Ну, коли они - чародеи, тогда и впрямь такое возможно, - глубокомысленно заметил царь и с силой топнул посохом. - Повелеваю ни Сильвестру, ни Адашеву на суде не быти.
Однако полностью переложить обвинение бывших любимцев на плечи Захарьиных все равно не получилось. Очень уж жиденько и бесцветно излагали они их мнимые вины. Пришлось приняться за дело самому царю. И пускай в словах государя тоже, по сути дела, не было ничего такого, за что можно было бы их осудить, но зато всем стало до конца ясно - чего хочет Иоанн.
- Ради спасения души моей, - заявил он громогласно, - приблизил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему сану и разуму будет мне споспешником во благе, но сей лукавый лицемер, обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с Адашевым, чтобы управлять царством без царя, ими презираемого. Они раздали единомышленникам города и волости, сажали кого хотели в Думу, заняли все места своими угодниками. Воистину, я был невольником на троне. Могу ли описать страдания свои в сии дни уничижения и стыда? Яко пленника завлекли они меня с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую и не щадили ни здравия моего, ни жизни моей. Велят мне быть выше естества человеческого, запрещают ездить по святым обителям, не дозволяют карать немцев… К сим беззакониям прибавляю еще измену - когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв верность и клятву, в упоении самовластия хотели мимо сына моего взять себе иного царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости сердец своих чем платили нам за оное? Ненавидели, злословили царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу. Что ж тут дивного, что я решился, наконец, не быть младенцем в летах мужества и свергнуть иго, возложенное на царство лукавым попом и неблагодарным слугою Алексием?..
В чем угодно можно винить Иоанна, но только не в отсутствии ума. Вот и здесь ему хватило понимания, чтобы сообразить - ни к чему повторять за иными дурачками нелепую ложь в том, будто они повинны в смерти Анастасии. Уж очень оно глупо.
После этой речи все точки над "i" были расставлены до конца, и дело пошло гораздо живее. Доброхоты Адашева и Сильвестра предпочли ради собственного блага промолчать, а ненавидящие их после короткого совещания почти сразу заявили, что злодеи уличены в своих грехах и достойны казни. Все бы прошло совсем гладко, но под конец дело немножко подпортил владыка Макарий, сидевший все это время в горестном оцепенении. После того как судьи вынесли вердикт и царю осталось лишь огласить приговор, он недовольно пожевал губами и негромко заметил, что ради истины надо бы призвать и выслушать самих Сильвестра и Адашева. И как знать, чем бы все обернулось, если бы в ушах присутствующих еще не звучали отголоски речи Иоанна. К тому же сразу после слов митрополита царь так многозначительно поморщился, что тут и дурень догадался бы - на чьей стороне ныне государь.
Ну а раз так, то и им не след ломить вдогонку за владыкой, которому терять нечего - и так на ладан дышит. Потому и кинулись наперебой кричать, будто дело настолько ясное, что вовсе не требует их появления, что им все равно не оправдаться, что неведомо, какие они могут учинить козни, и вообще оба они столь опасны, что для блага Руси надлежит немедленно их покарать.
Макарию было что сказать и что возразить, а кто посмел бы перебить духовного владыку Руси. Но первым, кто угодливо поджал хвост и кинулся лизать царские сафьяновые сапоги, сердито гавкая на прежнего хозяина, был Левкий. Тот самый Левкий, которого Макарий за угодливые доносы возвел из ничтожного подкеларника Троицкой лавры в настоятели Чудовой обители. По всей видимости, сан архимандрита уже не устраивал пронырливого монаха, жаждущего гораздо большего.
"И ты, пес?!" - безмолвно произнес митрополит, глядя на расплывающуюся - натруженные от постоянного чтения и письма глаза все больше и больше отказывались служить - фигуру архимандрита.
Левкий уловил этот взгляд, на мгновение повернулся к Макарию и торжествующе скользнул по его старческому лицу, оглаживая его Иудиным поцелуем. Ну, прямо аллегория - веселый шакал терзает полумертвого льва. И владыка, раскрыв было рот, так и закрыл его, не вымолвив ни слова - настолько его поразило это предательство.
После этой заминки все вновь пошло на лад. Правда, скрепя сердце царь решил внешне проявить милосердие. Сильвестр был сослан в Соловецкий монастырь, причем было повелено содержать его как особо опасного в самой отдаленной обители и уединенной ото всех келье. Адашеву дозволено было проживать в Феллине, но чуть погодя его перевели в Дерпт, где он и скончался через два месяца, заболев горячкой.
Однако просто так закончить это дело государь не мог. Душа вампира жаждала крови, а в ушах звенело библейское: "Род изведу", - и он последовал строго согласно словам вседержителя, как и подобает примерному христианину. Полетели одна за другой головы адашевской родни. Одним из первых стал жертвой брат Алексея - окольничий Данило Адашев. Его казнили вместе с двенадцатилетним сыном. Пенящийся кровавыми пузырями поток гнева, изливающийся из смрадных недр царской души, унес в пучину погибели и трех Сатиных, чья вина состояла лишь в том, что некогда они выдали свою сестру за Алексея Федоровича. Туда же, в мертвый водоворот небытия, угодил и еще один - Иван Шишкин. И вновь кара последовала ко всем, то есть и к жене его, и к детям.
А уж когда царю кто-то сказал, что Адашев околдовывал государя с помощью некой Марии, которая из милости жила в доме Алексея Федоровича, то тут его радости и вовсе не было предела. Он сразу вспомнил разговор семилетней давности, который состоялся у него с двойником, и как тот говорил о какой-то ворожее. На всякий случай спросил, сколько у нее детей, и после того как ему ответили, что их пятеро, а мужа нет, для государя все окончательно встало на свои места.
"Точно она", - уверился он, и вскоре несчастная женщина вместе с пятью сыновьями оказалась в застенках, а спустя несколько дней ее голову умелые палачи искусно отделили от истерзанного пытками тела.
В те дни вообще достаточно было лишь шепнуть, и можно считать, что твой недруг скоро станет покойником. Правда, шепнуть не просто так, а умеючи.
- Будя! Государь я али кто! - слышалось все чаще из перекошенного злобой рта Иоанна, - Мне дерзить?! Мне указывать?! Псы смердячие!
Глава 6
ЛИШЬ БЫ НАОБОРОТ
Иоанн прекрасно понимал, что на самом деле никто не догадывается о произошедшей в очередной раз смене правителей, но трусоватое сердце все равно продолжало чего-то опасаться, потому он и стремился обезопасить себя с лихвой, видя опасность там, где ее не существовало вовсе.
А вдобавок он еще и пытался наверстать упущенное за тринадцать лет отсутствия. Правда, под упущенным он подразумевал не державные дела, а исключительно развлечения, которых его так несправедливо лишили.
Но первое, и самое важное, что он поставил перед собой - искоренить все, что сделал на Руси Подменыш и даже чего он касался и чем пользовался, свершив таким образом некую посмертную месть ненавистному двойнику. Хотя нет, кое-что приходилось оставлять, например те же Казанское и Астраханское царства. Возиться с новыми законами тоже было не по нему - очень уж долго и муторно. Тут он успокоил сам себя пояснением, что, скорее всего, они и не принадлежат Подменышу - кишка у холопа тонка такое измыслить. Зато вся старая мебель нещадно выбрасывалась из палат, спешно заменяемая новой. Повод для этого нашелся превосходный - дескать, она напоминает Иоанну о его безвременно усопшей супруге. Следом за нею царь заменил и свой гардероб. Тут он тоже ссылался на Анастасию Романовну.
- В этом зипунке я с нею на богомолье ходил в Троицкую лавру, - проливал Иоанн крокодиловы слезы. - А в оной шубе я с нею в Кирилло-Белозерский монастырь ездил, - продолжал он сыпать подробностями.
Стоявший рядом постельничий только успевал удивляться, поскольку хорошо помнил, что и в обитель-то царь хаживал в другом зипунке, не алом, а лазоревом, на красной подкладке и с серебряными пуговицами, который лежал в самом низу другого сундука, и в шубе он той в Кирилло-Белозерский монастырь никак не мог ездить, поскольку появилась она у него всего пару лет назад. Да и кафтан на собольих пупках, цветной, с золотом и десятью серебряными пуговицами, тоже совсем новый. Но встревать не стал и возражать не осмеливался. И без того видно, что человек явно не в себе от такой тяжкой утраты.
Ненависть к Подменышу у Иоанна между тем перешагивала все мыслимые и немыслимые пределы. Вот, скажем, титул. Двойник как величался? Да совсем просто. Взял да перенял у него, Иоанна. А как теперь его изменить? Перечень земель убирать нельзя - умаление царского достоинства, а больше в нем, почитай, что ничего и нет. Но не беда. Нет, так теперь будет.
И едва пришедший к нему на доклад дьяк Висковатый начал зачитывать заранее подготовленную грамотку польскому королю Сигизмунду: "Мы, божьей милостью царь и великий князь…", как Иоанн тут же перебил его и властно произнес:
- Отныне начинать мою титлу повелеваю инако! Пиши, - и принялся уверенно диктовать, не обращая ни малейшего внимания на изумленный взгляд Висковатого: - Троица пресущественная и пребожественная и преблагая, правоверующим в тя истинным крестьяном дателю премудрости, преневедомый и пресветлый и крайний верх направи нас на истину твою и настави нас на повеление твое, да возглаголем о людех твоих по воле твоей! - И грубо ткнул пальцем в оторопевшего Ивана Михайловича: - Почто воззрился? Забыл, яко писать надобно?
- Пишу, государь, уже пишу, - заторопился он, стряхивая с себя оцепенение и недоумевая: "Что же это за титла такая? Тут больше на молитву похоже, а не…", но возражать не стал и вслух свои сомнения не высказал, решив для начала хотя бы дождаться ее окончания.
Иоанн между тем, продолжая все так же безостановочно расхаживать по небольшой светлице, все диктовал и диктовал, накручивая один цветастый оборот на другой:
- Сего убо бога нашего, в Троице славимого, милостию и хотением и благоволением удержахом скифетр Российского царствия, мы… - и остановился, милостиво махнув рукой: - А далее ты уж сам возьми все из прежней титлы.
- Записал, государь, - ответил дьяк и на один краткий миг, не выдержав, одним только краешком губ, улыбнулся в бороду, подумав: "Чем бы дитя ни тешилось… Думал, он - муж умудренный, ан выходит, что не до конца все-таки. Странно только, что я раньше за ним этого не примечал".
Но глаз Иоанна был зорок, и эту мимолетную усмешку он подметил, отложив у себя в памяти среди прочих обид. Вслух попрекать дьяка пока не стал - так только, отложил в памяти до других времен. Пока же лишь буркнул раздраженно:
- Сию титлу надлежит и на моей большой печати вырезать.
- Сделать можно, - невозмутимо отозвался дьяк, - но уж больно велика она получится. - И вновь неприметно усмехнулся в бороду.
Иоанн, перестав расхаживать подле стола, за которым сидел Висковатый, остановился напротив дьяка и мысленно представил себе, сколько потребуется места, чтобы разместить в грамоте прибавку к своему титулу. Получалось и впрямь нечто несуразное. Менять что-либо не хотелось. К тому же в этом случае мимолетная усмешка на лице дьяка сулила обернуться в откровенную насмешку, а этого Иоанн не хотел бы. Знал царь, что тогда он уж точно не выдержит и Висковатому несдобровать, а терять его не желал - уж больно умен.
"Чего не отнять у проклятого Подменыша, так это умения подбирать нужных людишек", - отметил он про себя и от этого пришел в еще большее раздражение. Однако с нужным ответом нашелся быстро, не дав паузе затянуться до неприличности:
- А я и не сказывал все полностью из нового на печать переносить. Надобно лишь добавить: "Бога в Тройце славимаго милостию" - и все, - и презрительно усмехнулся, возвращая должок: - Тороплив ты, дьяк, чрез меры. Не дослушал, а лезешь. И как токмо с такой припрыжливостью дела посольские правишь? Не тяжко тебе?
- По воле божьей и по твоей милости, государь, управляюсь понемногу, и нареканий от тебя, Иоанн Васильевич, покамест не получал, - промолвил слегка побледневший Висковатый.
- То-то и оно, что покамест. Коль далее будешь так же понемногу управляться - непременно получишь, - пообещал царь и от испуга дьяка, столь явственно написанного на его лице, вновь пришел в хорошее расположение духа, мысленно решив: "Поживи еще… покамест".
Вдохновившись успешным началом реформаторства, он на следующий день принялся указывать своему печатнику прочие изменения, которые необходимо внести на печатях, как большой, так и малой:
- На малой печати шипы из корон убери, а то они торчат на главах орлов, яко ежи из кустов, прости господи. - И вновь озлился, но на сей раз на себя за неудачное сравнение.
Однако бросив пытливый взгляд на Висковатого - сызнова примется ухмыляться или как? - остался доволен. Дьяк потому и встал во главе Посольского приказа, что умел и хорошо, и быстро учиться и не повторять ошибок дважды. На сей раз печатник сделал подчеркнуто серьезное, чуть ли не каменное лицо и деловито черкал гусиным пером на отдельном листе бумаги. Только и уточнил:
- Вовсе убрать, государь, али повелишь замену им учинить?
- Знамо замену, - буркнул Иоанн. - Пущай зубцы помягче будут да покруглее, вроде листов. Так-то оно куда как краше. Да трех, пожалуй, хватит. Ни к чему нам обилие. А уж на большой печати можешь и пяток учинить. Да на ней же, на большой, пущай в середке крест водрузят, чтоб он прямо из венца над орлиной главой произрастал из середнего зубца. И потом, слыхал я, - не блеснуть лишний раз своей ученостью, если только появлялась к тому хоть малейшая возможность, Иоанн просто не мог, - что в иных землях у нашего брата цесаря и в прочих, гербы принято малевать. Так ты вот что сотвори. Повели-ка вкруг моего орла такие же гербы учинить.
- Так ведь, - растерянно поднял голову Висковатый, - их у каждого не более одного, государь. У тебя и так, вон, орел имеется - куда ж тебе больше?
- Земе-ель, - насмешливо протянул Иоанн, наслаждаясь своим превосходством над дьяком, и повторил: - Земе-ель, дурья твоя башка.
Такое, походя брошенное оскорбление, больно резануло по сердцу Висковатого, но он стерпел, лишь желваки нервно заиграли на скулах. По-прежнему сохраняя непроницаемое выражение на лице, он сухо уточнил:
- Все могут не войти, государь, да и - уж прости, что повторяюсь, - мелковаты будут.
- Тут да. Тут ты прав, - неожиданно согласился Иоанн, но закончил вновь оскорблением: - Вот только если бы ты не спешил яко козлище поперед меня запрыгивать, то и от меня такое же услыхал бы. Помечай себе, что оставить надлежит самые важные. Новгородского наместника, Псков, Казанского царства, Астраханского, Псковской земли, непременно Смоленской, ну и далее хочу тебя послушать. А то получается, что я все один да один тружусь, - а про себя тут же решил, что какое бы ни назвал сейчас Висковатый, все равно отметет в сторону.
- Владимирской земли, - уверенно произнес печатник. - Рязанской, Суздальской, Ростовской, Ярославской, - и вопросительно посмотрел на царя, который злорадно ухмылялся. - Неужто я что-то неправильно сказал?
- Да не токмо что-то, а и вовсе ни одной нужной не назвал, - и поучительно заметил: - Негоже Владимир возвеличивать. Ныне времена иные, а потому пусть лишний раз свое место знает и ведает, что оно не сразу после Москвы, а где-то во втором десятке. Далее про Рязань ты молвил. К чему ты ее приплел?
- Великим княжеством считалось, - совсем иным тоном, без малейшей уверенности в голосе, выставил аргумент в защиту своего предложения Висковатый.
- То-то и оно, что считалось, да на деле им не было. Ладно уж, - снисходительно махнул царь рукой. - Пойду я тебе навстречу. Коль так тебе возжелалось, пущай будет на моем гербе одно из бывших великих княжеств, даже два. Впиши туда Тверь и Новгорода Низовския земли. Про Суздаль с Ростовом да Ярославлем сказывать ли, в чем твой промах, али сам все понял?
И вновь столь же неуверенный кивок головой. На самом деле Иван Михайлович давно уже перестал что-либо понимать в извращенной логике царя и попросту махнул рукой, честно заявив:
- Про иное не вопрошай, государь, а лучше сам надиктуй - так-то оно скорее выйдет.
- Тогда пиши, - торжествующе ухмыльнулся Иоанн и начал надиктовывать из того остатка, что еще имелся: - Пермская земля, Югорская, Вятская, Болгарская и… Черниговская.
В душе ему было немного жаль, что дьяк назвал Ростов и Суздаль, но особенно Рязань и Владимир. Правда, зато он утер нос печатнику, и это успокаивало, примиряя с потерями, которых бы не было вовсе, если бы дьяк не стал так не вовремя умничать. Потому и спросил грубовато:
- Все ли записал, Ивашка?
И это обращение тоже пришлось не по вкусу Висковатому. Казалось бы, совсем недавно царь называл его не иначе как Ваней либо Иваном Михайловым, а когда хотел похвалить, то и с "вичем". Ныне же только и слышишь от него - Ивашка да еще Ванька, а уж коли Иванец назовет, то это как праздник .
"Что и говорить, переменился царь после смерти супружницы, - сокрушенно подумал дьяк, но тут же попытался его оправдать: - С иной стороны взять - шутка ли, жену утратить да еще такую. Ведь любил он ее, ох как любил. Может, и блуд свой вселенский учинил, чтоб умом в одночасье не тронуться. Такое, сказывали, тоже иной раз бывает. Вон как ходит и ходит, а раныпе-то все сидел рядышком. Не иначе как душа у него вот так же бродит в смятении. Ладно. Авось, отойдет еще", - и сочувственно покосился на царя, продолжавшего расхаживать вокруг стола.
На самом деле привычку эту - ходить во время рассуждения или размышления над чем-либо - Иоанн приобрел еще в избушке. В тесном и замкнутом пространстве молодое тело неустанно требовало от своего хозяина каких-либо физических действий, и что еще Иоанну оставалось, как не вышагивать час за часом из угла в угол.