12 августа
...Караван продвигался вдоль правого берега, вплотную поджимаясь к высокому утесу. Вдали зеленые, словно одетые в бархат, сопки. Тихо. Но с прежней яростью мчит свои воды Элгунь. От дождей все выше вода.
За утесом Элгунь отделила от себя проток. Только мы хотели свернуть в него, как раздался крик. Я увидел в воде Зацепчика.
- Греби! - крикнул я и, повернув лодку на середину, взмахнул веслом. Высокий вал с размаху ударился в борт и, плюхнувшись на дно, чуть не затопил нас. Афонька в замешательстве закатил глаза под лоб. - Греби! - снова крикнул я. И лодка пошла прямо на Зацепчика. Я подал ему с кормы руку и втащил в лодку. И тут же увидел подпрыгивающий на быстрине мешок. - Греби!
- Давайте к берегу! - закричал Зацепчик.
Но я стал тащить мешок в лодку.
- К берегу! - завопил он.
- Втаскивай! - закричал я Афоньке. И мы втащили. - Греби! - И опять на быстрину. Догнали чью-то фуражку. "Откуда же фуражка? Чья это?"
- Моя фуражка! - закричал Зацепчик. - Сейчас же подымите фуражку!
- Только не командовать! - сказал я.
Он было нагнулся, но лодка качнулась, и Зацепчик в страхе отпрянул назад.
- Черт с ней, - сказал он. - Ищите чемодан...
- Что? - На него неприятно смотреть. Он посинел, трясется.
- Чемодан ищите... Вернее, лодку. Чемодан привязан к ней.
- А что еще было?
- Это не имеет значения. У меня чемодан, в нем все...
- К берегу, к берегу, - машет нам рукой Мозгалевский. Он стоит на маленьком островке - с одной стороны Элгунь, с другой - проток. Островок гол: ни травинки, ни куста.
Мы пристали к берегу. Мозгалевский, плотненький, в черной кожаной куртке, напряженно смотрел в бинокль.
Подошла лодка Соснина. Скрежеща, вползла на берег. Помначпохоз, стоя, сказал:
- Ваша лодка, Тимофей Николаевич, обнаружена.
- А чемодан? - сразу взбодрясь, спросил Зацепчик.
- Лодка под корягой. Глубоко. Поедемте, нырнете...
- Что вы! Я не могу. Я и так уже себя плохо чувствую... Там у меня есть бутылка водки. Тому, кто достанет чемодан...
Я видел, как Бацилла отозвал Мишку Пугачева, и через минуту Мишка уже говорил:
- Я поеду.
Мы быстро мчимся вниз. Спустились на километр и остановились у большой черной коряги. Рядом с ней торчит из воды корма лодки Зацепчика. Подъехали к ней, держась за корягу, стали подымать утопленницу. Вода ревет в корнях коряги, обдает нас брызгами и, урча, проносится дальше.
- Сначала надо достать вещи, а то сломаем лодку и все пропадет. Миша!
Вода холодна. Свеж вечерний воздух.
Мишка Пугачев разделся. Опустился в воду меж лодок. Нырнул. И скоро показался.
- Есть чемодан. Давайте веревку... - И опять ушел в воду. Теперь его не было долго. Вынырнул. - Дайте нож, у него привязан... не развязать... - И снова скрылся с ножом. Прошло не меньше минуты, и Мишка, цепляясь за борт руками, вылез из воды. - Тяните.
И вот чемодан показался из воды.
- Григорий Фомич, там водка есть, мне ее, - сказал Мишка, трясясь от холода. Он сидел скорчившись.
- Хорошо. Что есть еще в лодке?
- Сейчас посмотрю, - и Мишка опять нырнул. - Больше ничего нет, - еле выговаривая синими губами, сказал он, появляясь из воды.
Стали тащить лодку, но сразу, же поняли: бесполезно, нос лодки был разворочен.
- Ремонт исключен, - определил Соснин, пуская лодку на волю реки, и, подумав, многозначительно проговорил: - Там бабушка в кожаном кресле, как изваянье страшна, слепая, сидит без движенья, и слова не молвит она.
- Что это за стихи? - удивленно спросил я.
Тетрадь одиннадцатая
- Мои. Марш! Марш! В обратный путь! Зрело! Зрело!
Я решил обязательно поговорить с ним. Если он пишет стихи, даже такие странные, - это интересно.
- Итак, товарищ Зацепчик Тимофей Николаевич, радуйтесь. Ваш чемодан спасен, - сказал Соснин, как только мы приблизились к берегу. - Благодарность можете объявить юноше Пугачеву.
Зацепчик кинулся к лодке, схватил обеими руками раздутый от воды чемодан и потащил его, сгибаясь, к палатке.
- У вас там водка, отдайте ее, - сказал Мишка.
Зацепчик промолчал.
- Тимофей Николаевич...
- Не дам, - помрачнел Зацепчик.
- Вы обещали...
- Отстань!
- Нехорошо, - вмешиваюсь я. - Ведь это он лазал в холодную воду, да еще на быстрине...
- Вы что, хотите споить рабочих?
- Да вы с ума сошли!
- Вы не смеете так разговаривать со мной! Я инженер, и извольте мне подчиняться!
- Обманщику - никогда!
- Коренков! Коренков! - кричит Мозгалевский. - Сейчас же ко мне! - И когда я подошел: - Я вам запрещаю так разговаривать с инженером. Вы младший техник и не должны забывать этого.
- Даже если он не прав?
- Да. Даже если он не прав.
- Субординация, - пожав плечами, сказал Коля Николаевич. - Скорее рвись, Алеша, в начальники партии, тогда будешь всеми командовать и наводить справедливость.
- Покончим с несправедливостью, - сказал Соснин, появляясь с бутылкой в руке. Не надо было обладать великолепной памятью, чтобы вспомнить о той самой бутылке, которую в свое время Коля Николаевич заполнил водой. - Смельчаку и справедливости всегда иду навстречу, - важно сказал Соснин. - Зовите его.
Коля Николаевич смотрел на него и затаенно улыбался.
Пугачев прибежал с кружкой. Вслед за ним приплелся Бацилла. Соснин щедро наполнил половину кружки из своей бутылки.
- Пей!
- Я тут не буду... - сказал Мишка. - Я в палатке...
- Буду поощрять и впредь благородный подвиг, - сказал Соснин, удерживая за рукав Бациллу. - А вот вы, - это он уже говорил ему, - могли бы тоже заслужить мою благодарность, но не оправдали доверия. Впрочем, все впереди.
- Ладно, ладно, борода. Авось и мне отколется, - благодушно сказал Бацилла и неторопливо пошел к палатке заключенных, где находился Мишка.
А спустя короткое время Мишка стоял, перед Сосниным. Он закрывал рот рукой, но все равно кровь протекала у него сквозь пальцы.
- Что такое? - кричал Соснин.
- Нате, нюхайте, - неожиданно зло сказал Мишка и сунул Соснину кружку. - Зачем обманывать-то? Вода ведь...
Соснин недоуменно взял кружку, понюхал ее. И рванулся к своей палатке. Вышел оттуда растерянный. В руках у него была бутылка.
- Кто же это?.. Кто? - горько улыбаясь, сказал он.
Ладно, что ему было не до меня. Но все же на всякий случай я отвернулся. И увидел Бациллу. Он стоял неподалеку и криво усмехался, глядя на Мишку Пугачева. Коля Николаевич стоял потупившись.
Бледно-голубое, чистое, свежее небо, и по нему - барашки облаков. Будто мылось оно, да не всю пену смыло. После пасмурных дней радостно видеть солнце! Но снова пошли тучи. Затянуло все. На соседней сопке, в гуще деревьев, как собаки, лают вороны. Пасмурно и холодно. Высоко кружатся два орла. Вдруг один из них падает камнем, исчезает и минуту спустя взмывает вверх, плавно опоясывая невидимыми нитями вершину сопки. Дует ветер.
- Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли! - кричит кто-нибудь простуженным голосом, и люди, до предела напрягаясь, сволакивают на полшага но каменистому дну тяжелую лодку... Нескладные наши лодки. Пусть плоскодонные, пусть с задранными носами, но какие тяжелые, какие неуклюжие!
Впереди всех, толкая лодку обеими руками в корму, раскидывая брызги, до пояса мокрый, бороздит воду Костомаров. Его светлые волосы раздувает ветер. Днище лодки скрежещет о гальку. По ногам, как мелкая рыбешка, бьются окатанные камешки. Перекат. Как он выматывает силы! Воды но щиколотку, а люди мокрые по грудь.
- Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли!
Пять километров в день, больше не пройти. И то еще хорошо!
После переката лодки дали течь. Надо шпаклевать, смолить. Мне делать нечего, взял ружье, пошел на охоту. Один шаг от реки - и сразу же вековой, дремучий лее. Тихо, сумрачно. В ногах путается нераздираемая, диковинно сочная трава. Опьяняюще дурманят болиголов и багульник. Но лес пуст. Даже удивительно, такая глушь, тут, как говорится, и нога человека не ступала, и вдруг нет зверя, нет птицы. Только над оранжевой калужницей кружатся большекрылые голубые бабочки. Это на маленьких не то чтобы полянках, а просто проплешинках леса. Но что это? Качаются ветви. Тихо, а ветви качаются! И тут же я различаю голову с ветвистыми рогами.
Сохатый! Я никогда его не видал, но сразу же определил, что это он, только он! У меня куда-то вниз покатилось сердце, руки затряслись. Не помню, как я вскинул ружье, как навел мушку (хорошо, что патрон был заряжен жаканом!), как грохнул выстрел.
Эхо, усиливаясь, забралось, словно по лестнице, вверх и далекими раскатными отголосками затихло вдали у сопок.
Когда дым рассеялся, я увидал сохатого. Он бился, храпя, плотно прижимая голову к земле, ерзал передними ногами, вырывал траву. Удивленно косился на меня его влажный агатовый глаз. Не веря своему счастью, я стоял над ним. По тут послышался какой-то шум.
Ко мне бежал старик в рваной меховой куртке и черных штанах.
- Мой олень! - сказал он тонким голосом. - Твоя зачем стреляй?
Все это было похоже на какой-то дурацкий сон: вместо сохатого оказался олень, да к тому же домашний, но мало этого, тут же его хозяин старик с красными слезящимися глазами.
- Я не знал... я думал, это сохатый...
- Какой твой люди?
- Техник я... экспедиция мы...
- Твоя зачем стреляй?
- Так не знал же я, что это олень. Думал, сохатый... Идемте к нам, тут недалеко. Мы дадим табак, сахар. Я вам дам порох, дробь...
Старик оживился:
- Однако ладно... - Он вытащил длинный узкий нож и стал свежевать тушу. Снял шкуру, кинул ее мне, потом вырезал окорок, взвалил себе на плечи, и мы пошли. Чувство тревоги не покидало меня: я не знал, как в лагере отнесутся к этому происшествию. Но все обошлось хорошо. Костомаров даже обрадовался: солонина была на исходе, рыба поднадоела, а тут свежее мясо. Соснин отрядил рабочих, и они ушли с эвенком за тушей. Тася глядела на меня большими глазами.
- Если хочешь - возьми, - сказал я. Нет, этого я не хотел, но получилось так, что я раскинул перед ее ногами оленью шкуру.
- Спасибо. Я тебе очень благодарна...
За обедом только и разговоров было, что обо мне.
- Тут, знаете ли, хладнокровие надо иметь, выдержку, так сказать, - говорил Зацепчик, управляясь с большим оковалком мяса, - другой растеряется и ничего не убьет.
- Хорошо, если б это почаще случалось, - сказал Коля Николаевич, - тогда совершенно дармовой харч был бы. Верно, Тимофей Николаевич?
- А как же, это замечательно, - согласился Зацепчик. - А при чем здесь смех? Молоды еще смеяться надо мной! Ах вот как, всем смешно. Странные люди.
Со стариком был разговор такой.
Он сидел в палатке Костомарова. Пил чал, ел печенье, курил трубку.
- Значит, колхозник? - подвигая банку с сахаром, спросил Костомаров.
- Да, - мотнул головой старик, всовывая в рот кусок сахару.
- Где же ваш колхоз?
- Там, - махнул рукой на север старик, - в сопки ходи.
- Как зовут тебя?
- Кононов я...
- А где Прокошка?
Кононов удивленно посмотрел на меня.
- Ты Сашка Кононов? - спросил я.
- Я Васька Кононов, - важно сказал старик и стал пить чай.
- Не мешайте, Алексей Павлович, - сказал Мозгалевский. - А стойбище Байгантай где?
- Туда ходи. - Кононов показал вверх по реке.
- Далеко?
- Да.
- А ты что здесь делал?
- Ягель ищи...
- Пастбища для оленей искал, - пояснил Мозгалевский, хотя все и так понимали, что говорит старик.
- Покенова знаешь? - спросил я.
- Да, - важно ответил Кононов.
- Кирилл Владимирович, вы понимаете, в чем дело? Помните рукопись? - сказал я.
- Конечно, - ответил Костомаров и спросил Кононова: - Откуда вы знаете Покенова?
- Однако председатель наш, - с важностью ответил Кононов. - Однако пойду.
- Опять не тот, - смеясь, сказал Костомаров.
Кононов вышел из палатки. На берегу его интересовало все. Он нюхал развешанные для просушки вещи, щелкал пальцами по расставленным треногам, пробовал муку. Увидав Ирину, зачмокал толстыми морщинистыми губами. Его узкие глаза почти совсем скрылись в набухших веках.
Ирина стояла у реки, о чем-то думала. В последнее время я часто видел ее задумчивой. Кононов подошел к ней и осторожно взял в руку прядку светлых волос:
- Ай-ай, какой волос, паутина осенью... Дай, рыбку солнечную из волос делать буду, хариус поймаю. - Он по-детски наивно прищелкнул языком и достал из чехла нож.
- На мои волосы рыбу ловить будете? - улыбнулась Ирина. - Вот никогда не думала. Режьте! - И склонила голову.
Легко взмахнул ножом Кононов и отошел от Ирины, держа на ладони светлую прядь. Но остановился и в раздумье посмотрел на Ирину.
- Еще надо? - засмеялась Ирина.
Кононов грустно покачал головой:
- Жаль мне тебя... Молодая, красивая... Умрешь скоро.
Ирина вздрогнула. Но тут же рассмеялась.
- Откуда ты знаешь? - спросила она.
- Река злая, всех берет, и тебя возьмет, и его возьмет. - Он кивнул на вышедшего из палатки Костомарова. - Старик я, один. Жена была, рыбу на реке мыла - утонула. Сын был, играл на берегу - утонул. Брат-охотник плавал по реке - утонул... Все тонут, и ты утонешь... Молодая ты... Мужик есть? Он твой мужик? - Кононов ткнул пальцем в Костомарова.
Ирина вспыхнула. Быстро взглянула на Костомарова, на меня и, сердито сказав: "Какие ты говоришь глупости, дедушка!", отошла к своей палатке.
Я смотрел на старика. У меня из головы не выходило слово, каким он охарактеризовал реку. "Злая"! Так же называли реку в рукописи Покенов и Кононов.
- Слушай, дед, - подошел я к Кононову, - ты знаешь Покенова из Малой Елани?
Тут к нам подошел Покенов.
- Вот Покенов, - засмеялся Кононов и показал проводнику прядку волос.
- Где Малая Елань? - спросил я.
Кононов пожал плечами.
- Стойбище Малая Елань?
- Стойбища Малая Елань нет. Так, Покенов?
- Так, - сказал Покенов.
- А Микентий Иванов где? - спросил я.
- Стойбище Байгантай. Председатель он. Я почувствовал, как у меня начинает кружиться голова. Все перепуталось. И я не знал, где правда, где выдумка. Из своей палатки выглянул Соснин и позвал Кононова. Я машинально пошел за ним.
В палатке у Соснина наиболее ценное из казенного имущества. Поэтому она забита связанными попарно сапогами, хлопчатобумажными костюмами, брезентовыми куртками и штанами, остатками сахара, последним ящиком махорки.
- Наряжайся, старик! - Соснин бросил Кононову хлопчатобумажный костюм, брезентовую куртку и дал еще табаку и сахару.
Кононов с удовольствием оделся во все новое, погулял но лагерю, поговорил с Покеновым, причем оба тоненько посмеялись, и ушел от нас.
- Чудной старик, - сказал Коля Николаевич.
- Несчастный, - усмехнулся Зацепчик, - хотя счастье вещь относительная. Возможно, он и счастлив: получил табак, сыт. Что ему еще надо?
- Оригинальное у нас понятие о счастье, - заметил Зырянов
- А в чем я не прав? Тунгус-старик не знает, что такое театр, что такое ресторан. Города никогда не видел. Но он о нем и не грустит, потому что не знает. И не надо ему города, как, например, нам с вами. По-моему, чем больше человек знает, тем больше ему надо для счастья. Потому что счастье это полное удовлетворение всех потребностей. Но для большинства людей это невозможно.
- Даже при коммунизме? - спросил Зырянов.
- Зачем вы такие вопросы задаете? - настороженно спросил Зацепчик.
- Хочу до конца проследить вашу мысль.
- А вы свою прослеживайте. А меня не трогайте. Знаю я эти штучки. И не желаю с вами разговаривать! - визгливо выкрикнул Зацепчик.
- Да вы с ума сошли, - сказал Зырянов. - Как вам не стыдно. - И вышел из палатки.
- Действительно, - сказал Мозгалевский, - еще год работы в тайге, а вы уже теперь нервничаете. Стыдитесь...
По ночам рабочие кашляют. У многих чирьи. Все время вода. Холодная вода. Одежда не успевает просыхать. Даже в коротком забытьи послеобеденного сна люди сжимают пальцы так, будто в их руках шесты или весла.
Идет дождь. Знобкий, порывистый ветер с силой бросает холодные капли в лицо. Будто и не середина лета, а самая неприютная осень.
Заболел рабочий - опухли от воды ноги.
- Тут недолго и подохнуть к чертовой матери, - злобно ругается он.
Тащимся. Надоела вода. Надоело мокнуть. Поскорей бы к устью Меуна. Уже ничего романтического я не вижу. И все чаще думаю о тех, кто завоевывал Советскую власть. О тех, кому на долю выпало мучиться от ран, страдать от голода и холода, умирать в тифу. Вряд ли они видели во всем этом романтику. Но проходило время, оставались позади страдания, и выкристаллизовывалось то благородное, имя чему - подвиг, и дети отцов принимали его в наследство и скорбели, что не жили сами и то романтическое время и не были участниками этого подвига. И не замечали, что сами живут под флагом романтики, не думали о том, что пройдут годы и их дети будут сожалеть, что не жили во времена своих отцов. И так всегда было и будет: романтика для человека, живущего сегодня, - это времена прошедшие.
Наверно, кто-то будет завидовать и мне и говорить: "Вот это было время! Это была жизнь!" Что ж, я не отказываюсь от той жизни, которой живу. Но я знаю только одно: нам трудно. Впереди еще труднее. И ничего уже романтического в этом трудном я не вижу.
На одном из перекатов с чьей-то лодки упал ящик.
- Лови! Держи! Печенье!
По быстрине, подкидываемый волнами, несется ящик. Я как был - в одежде, в свитере, в сапогах - бросился его ловить. Течение сбило с ног. Вплавь я все же догнал ящик. А он пустой...
С лодок несется хохот. Смеется Бацилла! Опять Бацилла! Что-то слишком часто я стал встречаться с ним. Если так и дальше пойдет, то должен скоро наступить этим встречам конец. Какой? Не знаю... Боюсь ли я Бациллы? Нет. Скорее, отвращение у меня к нему, чем страх.
Бечева. Брод. Бечева. С косы на косу, с берега на берег. Лодки разваливаются, и хотя уже немало потоплено груза, все же остальной размещается по другим лодкам, и моя так нагружена, что при малейшем крене вода переливается через борт.
Трудная экспедиция. Тяжелый путь... Заветное устье Меуна все еще остается в стране желаний. До него не меньше ста километров, а мы от силы проходим в день десять.
Дома почему-то предполагалось, что каждому рабочему должно на неделю хватить пары рукавиц, на самом же деле брезентовых рукавиц хватает только на день. К вечеру они уже превращаются в тряпки. Дома почему-то казалось, что весь речной путь можно покрыть за месяц, но вот уже месяц на исходе, а впереди...
- Я не понимаю, неужели нельзя было перебросить нас на самолетах? Ведь это же какой-то кустарно-первобытный способ - так добираться, - возмущается Зацепчик. У него не сгибается шея. На ней прочно сидит чирей.