Я поцеловал ее. Взял за руку и повел, как маленькую девочку, к зимовке. Я ничего не испытывал - ни радости, ни торжества, ни гордости, ни унижения, ни пустоты. Было немного грустно, будто с любимого дерева облетела листва. Хорошо, что Тася молчала. Так было легче.
В зимовке горят свечи, топится печь. Согнувшись над столом, сидит Мозгалевский, читает письмо от Костомарова.
- "Ни в коем случае не идите по подножию Канго. Идти косогором", - читает он, только на мгновение оторвавшись от письма, чтобы посмотреть на меня. Его взгляд пристален, но я делаю вид, что не замечаю этого, и придвигаю к себе миску с гороховой кашей.
Тася что-то весело мурлычет себе под нос, устраивая постель рядом с постелью Ирины. Если можно говорить о каком-то удовлетворении после того, что произошло, то я доволен тем, что она ведет себя так, будто между нами ничего и нет. И я постепенно успокаиваюсь. Потому что то, что произошло, мне мешает. Без поцелуя я жил легче. Жил просто, легко.
22 октября
Холодный сухой ветер жжет лицо. По Элгуни сплошняком идет шуга, трется о забереги. Шуршит. По небу быстро уходят на юг облака. От воды стынут руки, стягивает лицо.
- Бррр! - вздрагиваю я и бегу в палатку. Но не успел еще вытереть лицо, как откидывается полог и в проеме дверей показывается курносое лицо Шуренки.
- Сверху два бата идут, - говорит она.
С полотенцем в руке я выбегаю из палатки. А к заберегам уже пристает первый бат, и из него выпрыгивает человек в черной борчатке и финской шапке.
- Кирилл Владимирович! - раздается радостный крик Мозгалевского.
"Фу ты, ну как я не узнал его сразу", - думаю я и протягиваю Костомарову руку. Он крепко хватает ее и выскакивает на бровку обрыва. Окружив Костомарова, идем к зимовке. Вся борчатка у него обледенела. Он сбрасывает ее, ставит к столу карабин и оглядывает нас спокойным, радостным взглядом:
- Ну, как живете?
Мозгалевский рассказывает и про Зацепчика, и про питание, и про Градова.
- Градов сейчас у меня. Оленей ждет. В соседнюю партию перебирается, - сказал Костомаров.
- Говорил он вам, что у нас есть нечего.
- Наоборот, говорил, что у вас восемь мешков муки, - удивленно сказал Костомаров.
- Вот безобразие! - всплескивает руками Мозгалевский.
- Взял у меня три мешка для пятой. Зол он как черт, категорически против скального варианта. Если бы не Лавров, наверняка запретил бы вести на косогоре изыскания. Ну, это дело его, а наше - быстрей-быстрей двигаться друг другу навстречу. Я вам привез муку, сахар, картофель и немного оленины. Соснин, примите.
- Есть! - вытягивается перед Костомаровым наш помначпохоз и стремительно выходит из зимовки.
- В Байгантае все эвенкийское население посажено на строгий паек. Взял в магазине продукты в долг. Надеюсь, скоро прилетят самолеты. Говорил с Лавровым по радио. Он просит продержаться до первого ноября. Что-то с самолетами неладное. До смычки наших отрядов, Олег Александрович, километров двадцать...
- Неужели вы прошли пятьдесят? - кричит Мозгалевский. Он ошарашен.
- Но я не один, с Покотиловым. И берем на косогоре всего по три точки - подошва, середина и вершина. Кстати, нужен отчаянный малый. Нет ли у вас такого, чтоб по вершине бегал?
- Есть. Из заключенных, Михаил Пугачев, - сказал я.
- Отлично. Завтра я возьму его с собой. У Покотилова парнишка ничего, а мой трусит. Олег Александрович, хотите, я вам расскажу об экономической выгоде скального варианта?
- Пожалуйста, рад выслушать.
Костомаров подсел к нему поближе. Начались выкладки, вычисления. Костомаров волновался, глаза его блестели, я никогда таким его не видел.
- Сорок миллионов экономии! Каково, а?
- Это заманчиво, но цыплят по осени считают, - улыбаясь в усы, сказал Мозгалевский.
- Теперь тоже осень, - как-то сразу завяв, ответил Костомаров и, немного помолчав, спросил: - А сама идея укладки трассы по косогору вас не воодушевляет?
- Меня может привлечь только трезвый инженерный расчет, - ответил Мозгалевский, потирая колени. - Скальный вариант трудный, и, мне думается, именно эта трудность и увлекает вас...
Костомаров в упор посмотрел в тусклые, с расплывшимся зрачком, глаза старшего инженера.
- Я думал, вы лучшего мнения обо мне, - тихо сказал он. - Я вас не обманываю, когда говорю, что изо всех вариантов этот самый выгодный. Почему вы мне не верите?
Мозгалевский пожал плечами, будто ему стало холодно:
- Чтобы поверить, нужны варианты. Материалы для сравнения вариантов. Вы же инженер. Вы должны это знать не хуже меня.
- Не дай бог, если у начальника главка такой же недоверчивый характер, как у вас, тогда я пропал, - невесело улыбнулся Костомаров.
- Насколько мне известно, он человек трезвого инженерного расчета.
- Ну, тогда пропал. - Костомаров помолчал и, окинув взглядом зимовку, спросил: - А где же Покровская?
- В поле. Пошла к сопкам, - ответил Коля Николаевич.
- Так. Ну что ж, поеду обратно. Время не ждет. Как бы то ни было, а теперь вы знаете мой замысел, - сказал Костомаров Мозгалевскому, - и прошу вас неукоснительно придерживаться моих указаний... Что могу я вам сказать на прощание, Олег Александрович? Опыта у вас больше, чем у меня, но смею вас заверить, будет принят скальный вариант. И поэтому не тратьте напрасно время на сомнения. До свидания, товарищи. Желаю успеха. - Он быстро сбежал по крутому берегу к реке и вскочил в бат. За ним так же быстро пробежал Мишка Пугачев. Гребцы оттолкнулись от берега и легко пошли против течения, к своему лагерю.
Тетрадь двадцать первая
...Смешно и обидно. Из всех лагерников, а их у нас перебывало около сотни, осталось только одиннадцать человек. Но кто они? Почти сплошь жулье. Царек, Юрок, Резанчик. Чего только одни клички стоят! Но как такое могло получиться? Незаметно, день за днем, отбирали и отсылали лентяев, ненадежных, и теперь, в самый ответственный момент, вдруг оказались в окружении жулья. Уму непостижимо. Но работать надо. И мы работаем, не показывая вида, что боимся или недовольны ими.
Гора Канго неприступна. Чтобы ее обойти, пришлось отбить двенадцать углов. Все эти углы строго увязаны между собой. Стоит только где-нибудь ошибиться - и вся работа полетит насмарку. А рабочим на это наплевать.
- Мы здесь срок отбываем, а не работаем, - растягивая длинный рот и показывая редкие черные зубы, цедит Юрок.
- Нам здесь только номер отбыть, - вторит ему бронзоволицый Резанчик.
Канго - удивительно красивая гора. Утесы зеленые, поросшие мхом. Есть и голые, выложенные серым камнем. На редких склонах ютится лес. Следом за Канго - другая такая же гора, Соха. Чтобы заснять ее, надо перебраться на другой берег Элгуни и оттуда вести тахеометрическую съемку. Мозгалевский пробил легкий магистральный ход, привязал его к трассе левого берега; Коля Николаевич взял теодолит. Я к нему назначен записатором.
Ночью долго, почти до рассвета, занимались нанесением отснятого материала на план. Потом Олег Александрович укладывал по нему трассу.
Спали часа три, и опять на работу.
Сегодня я видел чудо. Отснятый материал был уложен на плане. По этому плану Мозгалевский запроектировал линию железной дороги. По плану трасса легла в двух метрах от большого утеса. И точно в двух метрах она легла сегодня на косогоре. Вот это работа! Правда, ее не так-то легко было сделать, и я не раз жалел, что со мной нет Мишки Пугачева. Юрок, несмотря на всю свою отчаянность, не очень-то решителен в те минуты, когда надо висеть над обрывом. Нелегко было и Первакову забивать деревянные точки в скалу. Но мы все же прошли утес. Еще труднее было с нивелировкой. Но Коля Николаевич, чуть ли не вися в воздухе, брал отсчеты.
25 октября
И Юрок и Резанчик начинают понемногу втягиваться в дело. У них еще нет большого желания, нет того стремления, каким охвачены мы, но и они стали живее и более охотно выполняют то, что им велишь. Может, сама работа, ее риск - ведь запросто можно свалиться в реку - заинтересовали их?
В полдень разожгли у подножия Канго костер, греемся, едим лепешки. Разговорился я с Юрком, и он, не утаивая ничего и не рисуясь, рассказал про себя.
Он с детства вор. Объездил почти весь Советский Союз. Семь судимостей, пять раз бегал из мест заключения и сейчас уже второй год отбывает наказание.
- А где же ты зубы потерял? - спросил я его.
Он усмехнулся и посмотрел на меня черными с синим белком глазами:
- Самосуд.
- Били?
- Били.
- За что?
- За то, что воровать не умел.
Вторым на ленте у меня Баландюк, толстый, неповоротливый мужик. Мы сидим, ждем, когда рубщики отойдут подальше.
- А что, скоро амнистия, может, и освободят? - говорит Баландюк. - Я-то скоро уйду, в ноябре... Ой, что я, нет, нет. Хотя да, да, в ноябре... Или нет! Нет! Вот дурак, хотя... да, да, в ноябре - или нет? - Он морщит лоб, подсчитывает, а мы с Юрком смеемся. Баландюк забавен.
- Баландюк, а сторожки ты заготовил? - видя, что рубщики уже отодвинулись, спрашиваю я.
- Сторожки? Нет. Хотя да, да... Нет, нет, еще парочку надо.
- Лента! - кричит Мозгалевский.
- Баландюк, скорей!
- Да, да, Алексеи Павлыч, хотя если б не было задержек, то теперь бы и делать было нечего.
- Это как же так?
- Все переделали бы до нас. Хотя нет, нет, да что я, вот чудак. Хотя...
Трасса идет но косогору. Сопки тянутся, тянутся. Один сплошной гребень вырисовывается на фоне чистого, голубого неба.
Мы уходим чуть свет и возвращаемся в темноте, когда уже крупные звезды прорежутся в ночи. Идя к дому, я думаю о Тасе. Первые дни после того поцелуя я себя чувствовал как-то неловко. Но прошли эти дни, и стало скучно. Скука началась с того, что я вспомнил ее глаза, вспомнил горячие губы, и уже не стало покоя. Но Тася вдруг изменилась. То сама заговаривала со мной, радовалась, когда встречала меня, теперь же делает вид, что не замечает.
- Почему? Что случилось? - спросил я ее.
- Ничего, - глядя на меня, ответила она.
- Но ведь что-то случилось, если ты так ведешь себя?
- Ничего не случилось, и оставь меня в покое.
- Хорошо. - Злой я ухожу от нее. Но не могу ни на чем сосредоточиться. Все время думаю о ней. Мне во что бы то ни стало надо помириться, хотя я не ссорился, иначе я не смогу работать.
- Послушай, Тася, так нельзя, - тихо говорю я ей; тихо, потому что рядом сотрудники.
Она не смотрит на меня, сидит, опустив свою шторку.
- Тася, объясни, в чем дело?
- Я не понимаю, что тебе надо? - шепотом говорит она и смотрит мне в глаза.
- Давай выйдем.
- Зачем? Никуда я не пойду. Оставь меня в покое. - Когда она произносит эти слова, я вижу, как у нее вздрагивают ресницы, будто она боится.
- Хорошо. Оставлю в покое, - злюсь я. Тревоги в ее глазах еще больше. Но она сбрасывает шторку, и я вижу только склоненную голову.
Что с нею? Ничего не понимаю.
- Дятел умирает от сотрясения мозга! - Соснин сидит один в углу палатки и хохочет. - Это я придумал. Го-го-го-го-го!
- Вы бы лучше составили план переброски лагеря, - говорит ему Мозгалевский. - Послезавтра переезд. Кстати, где ваши олени?
- Будут, как только замерзнет река. Тогда оленями, а сейчас на батах.
31 октября
...Гуськом потянулись люди. Впереди Мозгалевский, позади Коля Николаевич и Тася. В середине Ирина, Шуренка, вольнонаемные рабочие, заключенные. День солнечный. Горят голубым огнем на реке льдины. Воздух чист. Деревья недвижимо стоят, врезываясь черными ветвями в голубое небо. Идти легко. Всем весело, но Ирина почему-то задумчива. Мне бы подойти, спросить, но я не знаю, как это сделать. Тася что-то весело говорит Коле Николаевичу. И странно, ее веселая болтовня меня меньше волнует, чем задумчивость Ирины.
- Что с тобой, о чем ты думаешь? - заглядывая на нее сбоку, спрашиваю я. И - вот чудо - она отвечает мне:
- О хорошем. Что приходит к человеку только одни раз.
- Что это такое редкое?
- Об этом говорить нельзя. Можно только думать, мечтать.
- Ты влюбилась? - быстро спросил я, по какому-то наитию догадываясь, что она именно влюбилась.
- Наверно, влюбилась.
- В кого? Она молчит.
- В Колю Николаевича?
- Глупости.
- В Соснина?
Ирина смеется.
- В меня? - как бы шутя спрашиваю я и чувствую, как сердце замирает в груди.
- Ну что ты! - И это сказано так, что не верить нельзя.
- В кого же тогда?
- Конечно, если не в тебя, то больше и не в кого, - смеется Ирина. - Между прочим, смотри, как бы Коля Николаевич не отнял у тебя Тасю. Жалеть будешь.
- Почему я должен жалеть?
- Потому что это твоя судьба.
- Вот теперь ты глупости говоришь. Так в кого же ты влюблена? - И тут у меня мелькает догадка: неужели в кого-либо из рабочих? Да нет! А, все ясно! - Ты просто дурачишь меня. Ни в кого ты не влюблена.
Но вот и первая кривая. Тут надо поставить угловой столб, кроме того - установить оси пути. Со мной остается Перваков. Мимо проходят рабочие, проходят Шуренка с Яковом, нагруженные каким-то барахлом, Афонька, молодцевато шагающий с высоко поднятой головой. Вот прошла и Тася. Я отвернулся от нее, когда она со мной поравнялась.
- Петрович, выбирай подлиннее ствол, чтобы издали было видно, - говорю я Первакову. И тут же чувствую, как кто-то грубо дергает меня за руку. Это Тася. Она бледна. Глаза у нее злые, полные слез.
- Я никогда не думала, что ты такой нехороший, - говорит она.
- Чем же я нехороший? - ничего не понимая, говорю я.
- Всем! Ты хочешь, чтобы только за тобой ухаживали, чтобы к тебе были внимательны. Какая я дура, что полюбила тебя... Ну что ты на меня так смотришь? Иди сюда. - Она оттащила меня в сторону, чтобы никто нас не смог видеть. - Ты любишь меня? Ты же целовал - значит, любишь? Или ты так только?
Все это до того неожиданно, с таким натиском, что я не знаю, что и отвечать.
- Ну поцелуй меня, если любишь...
И я целую. Она закрывает глаза, губы ее становятся мягкими, рука крепко, до боли сжимает мне шею.
- Вот теперь я верю, что ты меня любишь, - тихо говорит она и бежит догонять ушедших. А я остаюсь ошарашенный всем, что произошло, понимая только одно: отношения с Тасей еще больше осложнились, и не испытываю в сердце ни радости, ни торжества. "Нет, такой ведь любви не бывает, - встревоженно думаю я. - Не бывает. Если человек любит, то он должен быть счастлив. Почему же вместо радости - чувство неловкости и тревоги?"
- Алексей Павлович! - зовет меня Перваков, и я иду к нему. Ставим столб, я пишу на гладкой затеске все нужные данные, и мы уходим вперед.
Канго позади, Соха позади, но еще километра на три тянется косогор, и вот уже светлеет слева от нас: похоже, горы расступились. Идем к Элгуни. Путь сплошь в завалах. Иные костры до десяти метров высотой, длиною метров на сто. Кроме того, все это поросло молодняком, переплелось, перепуталось. Попробуй продерись! Идем долго, то прорубаясь, то перелезая через нагромождения деревьев. Но вот и следы. Их много. Человечьи следы. Никаких сомнений быть не может. Только наши. Идем по следам, на сердце становится веселее. Теперь уж мы не разойдемся со своими и наверняка заночуем в лагере. Следы ведут нас к извилистой заледеневшей речонке. Они подводят к переброшенному громадному стволу - мосту, и мы на другом берегу. Следы уходят в лес. В лесу тихо, мертво. Под ногами пышным ковром стелется зеленый мох. На нем трудно различить следы. А тут еще начинает смеркаться. Какие-то дымчатые птички взлетают из-под ног и бесшумно исчезают в глуши. Снова мы выходим на Элгунь. И какое дивное зрелище предстает перед нами! Впереди - гряда снеговых вершин, по левую сторону от них - розовое небо, постепенно переходящее в синий, ледяной цвет, по правую - небо светло-желтое, сливающееся в выси с темно-розовым. Сказочный мир...
Берег обрывист, но вдоль него тянутся забереги, и мы быстро идем по льду. Лед хрустит, потрескивает. Снова появились следы. Они тянутся вдоль подножия скал. Выводят к протоке. Темнеет.
- О-го-го! - кричу я.
- О-но-но! - раздалось поблизости, и вскоре мы увидели костры и палатки.
- Чего ты кричишь? - услышал я голос Ирины.
- Я думал, далеко еще...
- Алеша! - ко мне подбежала Тася. - Ты устал?
- Ну да... Чего уставать?
- А я тебя так ждала, так ждала... Все время думала о тебе... А ты? Ты думал обо мне?
Мне бы надо ей сказать, что все это зря. Что я не люблю ее. Вернее, не то что не люблю, а не надо мне этого. Но не могу сказать, видя ее радость, видя, как она весело смотрит на меня.
- Идем, идем, - говорит она, - ты, наверно, есть хочешь? У нас сегодня хороший ужин Рабочие наглушили деревянными молотами рыбы из-подо льда. А Коля Николаевич убил зайца.
Все верно: и рыбы много, и заяц есть - но я как связанный, я не знаю, что мне делать, как жить дальше. И зачем я поцеловал ее тогда?
Рано утром Ирина с Цибулей и Савелием Погоняйло переправились через реку на ту сторону, чтобы обследовать карьеры. Никто не знал, что они там. Поэтому и отпустили эвенков с батом. Мы пробыли день на трассе, вернулись и только сели ужинать, как с косогора донеслись крики.
Кричала Ирина:
- Дайте бат!