8
К прибытию "Колгуева" курбатовцы, почитай, все на ногах, у пристани, где причаливают карбасы, а ребятишки - синие от холода, как когда-то мы с Васькой Гуляевым, - сидят на крыше. Но сегодня "Колгуев" особенно взбудоражил деревню. В толпе у пристани не было только бабки Парасковьи, должно быть, она решила дождаться сына в доме.
Что же до Афонина, то он, конечно, постарался прибыть на пристань раньше всех. Над горизонтом еще и дымок не заклубился, а он уже бегал на берегу и кричал, что карбас надо снаряжать немедленно и встретить товарища Гуляева в открытом море.
Дуся Прохватилова - ее окно как раз смотрит на пристань - пила чай. Афонин ее заприметил, кинулся к ней и начал торопить, да не на робкую напал. Дуся блюдце степенно осушила, поставила на стол, положила на перевернутую чашку огрызок сахара, потом показала Афонину язык и с треском захлопнула окно.
И правильно сделала! С какой стати непременно встречать в открытом море!
Афонин, понятно, взбесился и заорал еще громче, созывая молодежную бригаду, но это не привело ни к чему. Девушки взялись за весла, когда "Колгуев" бросил якорь в бухте. Афонин оттолкнул меня, с разбегу впрыгнул в карбас и как куль свалился на сиденье, злой донельзя и мокрый от пота.
- Распустились, - ворчал он сквозь зубы, с угрозой поглядывая на гребчих и особенно на Дусю. - Дисциплину черт съел! Полюбуется на вас Гуляев!
- А почто не любоваться, - отозвалась Дуся. - Мы не рябые.
- Позволяете себе, - не унимался Афонин. - Что хочу, то и делаю! Анархия полная.
- Хватит тебе, - вмешался я. - Карбас в положенное время вышел.
Но попробуй останови его! Он и так всегда привязывается к гребчихам, - с тех пор, говорят, как приударил за Дусей и та дала ему от ворот поворот. А сейчас Афонина ровно муха бешеная укусила.
Сегодня свара, пожалуй, некстати. И тут я сообразил, чем ее погасить.
- Слыхали, красавицы, - молвил я. - Матрос Алешка вернулся, плавник собирает.
- Нужен он нам! - бросила Лиза.
Значит, знают уже. Немудрено, Курбатовка невелика, новость, поди, в каждую дверь постучалась.
- Ишь ты! - сказал я. - Нет, он попался теперь. Мы его на какой-нибудь из вас женим, это факт, а не реклама!
- Куда его! Золото самоварное!
И Лиза упрямо повела плечом. Ох, гордые у нас девки! Шура, заведующая наша, тоже так… Я перевел взгляд на Афонина - он сидел, обдаваемый брызгами, ежился и ворчал.
- Проходимец, - донеслось до меня. - Морально разложившийся субъект. И его сюда, под одну кровлю! У преподобного Саввы всякой твари по паре.
Карбас между тем приближался к бару. С моря катились барашки и разбивались на отмелях. Лиза повернула руль, нос карбаса стал подаваться вправо, мы явно сползали с обычного курса.
- Лиза! - крикнул я.
- Сносит, дядя Евграф, - ответила она.
Не моргнула даже! Но я же видел, как она переложила руль! Или мне померещилось?
- Проскочим, - подала голос Дуся.
Правый проход мелок, а вода низкая. Однако Дуся и не помышляет выправить курс, она глядит на меня и лукаво посмеивается.
- Зубы скалить нечего, Авдотья, - строго сказал я. - Прихватит нас.
Дуся шепнула что-то белотелой, будто молоком умытой Нюре Панютиной, Нюра - Лизе. "Не первый раз они так перешептываются, - подумал я. - Что это они затеяли?"
- Где же прихватит, дядя Евграф, - заметила Лиза. - Налегке идем.
- Перышком плывем, - тоненько пропела Нюра.
Встречный ветер усилился. Бригада налегла на весла, брызги чаще стали влетать в карбас, и больше всего почему-то доставалось их Афонину. Он ругался и отряхивался. Китель его с начищенными пуговицами и выглаженный к приезду начальства намок и обвис.
Но я и вообразить не мог, что ожидало Афонина. Карбас коснулся дна. Правда, следующая волна тотчас подняла судно, но потом воровато выскользнула из-под него, и мы еще раз ударились килем о песок. У Нюры Панютиной весло чуть не выскочило из уключины, ведро сорвалось с места и, грохоча, налетело на мои ноги.
- Тьфу, лешачихи! - крикнул я, но, наверно, никто этого не расслышал. Пришла еще волна, но уже не могла подхватить нас, а только протащила карбас по дну. Песок держал нас, точно тысяча острых зубов, и с непривычки - от противного скрежета внизу - могло показаться, что карбас разламывается на части. Афонин побледнел. Вокруг нас пена, впереди морские волны, и хотя к нам они доходили уже ослабленные, подрезанные песчаными косами, всё же борта карбаса сотрясались от частых, сильных ударов.
Афонин, совсем белый, дрожащей рукой крутил пуговицу кителя. "Так и надо, - невольно подумал я, - давно пора тебе получить морское крещение!" Но он не выдержал его. Он вдруг встал, шагнул с карбаса в воду, туда, где открылась горбинка песка, и, подтягивая резиновые сапоги, побежал по отмели к близкому берегу.
Волны догоняли его, обдавали до пояса. На берегу он снова обрел голос. Он кричал что-то и размахивал кулаками, а мы уже снялись с мели и вышли в море.
Всё рассчитали, шельмы! Уперлись все разом веслами в дно, помогли волне, и песок только один раз прихватил нас слегка и освободил.
Всё произошло так быстро, что я не успел и слова выговорить. Гребчихи давились от хохота.
- Ой, дядя Евграф… - покатывалась Дуся. - Мы же его попугать хотели. Чуток попугать!
- Бесстыжие вы! Озорницы! - укорял их я, но, признаться, лишь для виду, - у меня самого всё внутри рвалось от смеха.
- А вы бы схватили его, дядя Евграф, - бойко вставила Лиза.
И верно, я бы мог ухватить Афонина за штаны и усадить, - стоило протянуть руку. Почему-то я не сделал этого. Ну, жалеть нечего. С одной стороны, это даже хорошо. Встречу Гуляева первый.
Разговоры смолкли - грести против ветра стало труднее. "Колгуев", окутанный дымкой тумана, стоял неподвижно, как будто на сваях, но, когда мы приблизились, я увидел, что и он качается, - медленно, неохотно поддается морю, а мелкая посудина, приткнувшаяся к его черному стальному боку, так и прыгает.
Под самым шторм-трапом занял место катер с маяка. Он принимал груз, пассажиров с парохода не выпускали. Я перебрался на катер, поймал стропы, и стрела подняла меня на палубу.
- Смотри, почтальон, - крикнул мне машинист с лебедки, - спущу я тебя когда-нибудь в трюм!
На белой стене надстройки блестела медная дощечка с мягким знаком вместо "б" в слове "Гамбург", она бросалась в глаза сразу, а под ней оказалась серая шляпа Гуляева, зажатого в толпе.
- Мое почтение, - сказал я, протиснувшись к нему. - К нам поедем? Милости просим!
Его толкали, он жался к стене.
- И канитель же тут с высадкой, - сказал он, сопя. - Безобразие!
- Маячный катер сунулся вперед всех, пройдоха, - ответил я. - Верных минут двадцать отнимет.
Гуляев хмыкнул и двинулся к открытой двери, ведущей в первый класс, я последовал за ним, хотя он и не звал меня.
"Васька! Да неужели ты не поедешь?" - так хочется сказать, но что-то мешает мне.
Вот он достает из кармана ключ, и качка не дает ему сразу попасть в скважину, а я еще не раскрыл рта. И тут я слышу:
- Заходи, Пропеллер.
Опять прозвище мое школьное вспомнил.
- Садись, - произнес он. Я сел и он тоже. Нас разделял столик, на нем лежал фотоаппарат, придавленный туго набитым портфелем. Скоро, наверное, бумаги в чемоданах будут носить, столько их развелось.
- Ну, как мамаша моя? - спросил он. - Очень на меня обиделась?
- Уж не без этого, - ответил я. - Конфетами бабку Парасковью не задобришь.
Кому-кому, а нам-то ее характер известен. Бывало, Ваську оттаскает за уши, да заодно и мне достанется.
- Как у тебя однажды ярус запутался! - молвил я, смеясь. - И она тебя… Или запамятовал?
На ярус - на бечевку, усаженную крючками, - мы ловили камбалу к обеду, я и Васька. И вместе в его доме снимали рыбу. Тут и свалялся Васькин ярус узлом. Но не за это поколотила его мать, а за то, что он, развязывая, потерял терпение и заревел. Будущий-то рыбак!
- Затрещина тебе и сегодня приготовлена, - пригрозил я шутя. - И горячая.
Он тоже развеселился. Нос у него поморщился, как у прежнего Васьки Гуляева, и мне показалось на миг, что мы снова мальчишки и держим совет, как избежать гнева бабки Парасковьи. Я показал на фотоаппарат и сказал:
- Ты ее на карточку, Василий. Она это любит. К сестре ее, к сказительнице, приезжали фотографы, так всё норовила ей под бок.
- Нет, эту машинку я спрячу. Ну ее! Жена пристала - заведи да заведи! Тот снимает, этот снимает, а ты чем хуже, говорит. С аппаратом, говорит, внешность более интеллигентная. Занятие интересное, но мне, сам можешь понять, уделять много времени некогда. Главное, Гуляевых чуть не половина деревни. Родня все! Прибегут сниматься…
- Не умеешь еще, что ли?
- Дело не в том, - сказал он, смутившись. - Мелешко работает?
- Работает.
- Ну вот!
Что-то он иначе повел речь! Ну ничего, по крайней мере откровенно.
- Я в отношении мамаши хотел тебя просить, Евграф. Предупреди ее, чтобы она не слишком… Я со следующим карбасом могу съехать, а ты сходи к ней. Понял? Сердита она на меня, так пусть не афиширует, понятно?
Чего тут не понять, всё ясно! Не затем ли он и позвал меня к себе в каюту. Эх, Васька, Васька! Плачет по тебе ремень, да вот беда - большой вырос, и еще областное учреждение представляешь.
- Предупредить можно, - сказал я. - Только напрасно это. Я так полагаю, мать именно при народе захочет тебя пристыдить. Если тебе неловко, если ты, Василий, своей семьи чуждаешься, тогда лучше и не заявляйся туда. Никто не неволит.
Такого ответа он, верно, не ждал. Ловко я подобрал слова!
- Нет, - сказал он. - Поеду.
Я и не сомневался, - отказаться ему нельзя. Я одобрил решение, а он вздохнул и молвил:
- Был бы я на твоей работе, почтальоном! Горя мало и воздух здоровый!
Я представил себе, как мы меняемся местами. Он надевает мою фуражку со значком связиста, мою ватную куртку, залатанную на плече. Да нет, не полезет она на него - раздобрел! Мне он отдает свое серое пальто, шляпу, свою квартиру в Чернолесске, приличная, должно быть, жилплощадь, или как это у них там, в городе, называется. И кабинет с телефонами, бумаг необозримые груды. Нет, обоим станет кисло!
- Эх, Пропеллер, - вырвалось у него. - Надо мной ведь тоже начальство есть. У вас плохо, а теребят ведь меня!
Говоря так, он обращал взор к выбеленной подволоке, то есть к потолку каюты, по которому скользили отсветы моря.
- Афонин тоже всё наверх глядит, - сказал я.
Я хотел добавить, что надо почаще смотреть вниз, на простых людей. Но в эту минуту постучала к нам коридорная. Выгрузка кончалась, пассажиров, едущих в Курбатовку, просят в карбас.
Гуляев встал, сунул фотоаппарат в портфель, и мы вышли вместе.
Трюм уже задраен. На люковой крышке водружен диван, должно быть купленный в Чернолесске. Владелец дивана, рябой парень в ушанке, сидит на нем, держа на коленях гармошку.
- Что ж, Афонин! - слышу я. - Чем он вам не угодил? Критика нам нужна.
Гуляев приосанился, расправил плечи, втиснулся в толчею, и на лице его снова нет ничего Васькиного. И я не отвечаю ему. Правда, я очень мало успел сказать тебе, Василий, но потом, в Курбатовке, мы продолжим разговор. Впрочем, ведь я не один! Найдутся и другие, чтобы потолковать с тобой о наших делах по совести и напрямик.
9
На берегу, у пристани, было черным-черно, - видать, вся деревня высыпала встречать Гуляева. Ребятишки оседлали перила на террасе сельпо, крышу бани и даже остов недостроенного бота, возвышавшегося над пристанью, будто скелет акулы. Но я и сейчас не мог отыскать среди курбатовцев бабку Парасковью. Нет и председателя нашего, Саввы.
Зато Афонин, конечно, тут как тут. После своей прогулки вброд он не просох, сапоги его громко чавкают, когда он рысцой трусит по сходням на бон.
- Здравия желаю, товарищ майор! - орет он, вытягиваясь перед Гуляевым.
- Привет, - отвечает Гуляев, - привет, товарищи! - и оглядывает Афонина со снисходительной усмешкой. - Гвардеец! Пуговицы сменил бы… Пуговицы короля Михая…
Это последнее, что до меня донеслось. Я прежде Гуляева спрыгнул с карбаса и спешу к Шуре - передать ей почту. А потом к бабке Парасковье! Нет, Гуляев не повторял своей просьбы предупредить ее, но надо же выяснить, почему она не показалась у пристани.
"Ох, почтальон Мелентьев! - говорю я себе. - Везде-то ты должен поспеть! Не про тебя ли поговорка - дурная голова ногам покоя не дает! Что тебе, больше других нужно?" Однако ноги мои не останавливаются, они сами несут меня задворками, кратчайшим путем, к дому бабки Парасковьи.
Бабка, конечно, вознамерилась проучить своего сынка, потому и дома осталась. Она сидит, верно, в красном углу под иконой древнего письма, в окружении отцов и дедов, корабельщиков из рода Гуляевых, чьи портреты развешаны по стенам, - сидит и вяжет цветные варежки. И правильно! Пускай Васька сам найдет дорогу к ней да попросит прощения. Нет, ему нечего гнушаться своей родни. У бабки, чуть поправее иконы, висит старинная картина под стеклом, называется она "Подвиг крестьянина Ивана Гуляева в 1855 году". В тот год англичане штурмовали Соловецкий монастырь, и одна военная ладья ихняя толкнулась было к нам, в устье Заманихи. А Иван Гуляев в лесу капканы ставил. Усмотрел он англичан с холма, да и начал палить из своего охотничьего ружья. Те подумали - засада, боя не приняли, поскольку их была всего горсточка, и убрались прочь. Потом Ивану прислали медаль, но ее присвоил себе волостной старшина, и она только после революции водворилась у Гуляевых. Лежит, верно, в жестянке из-под печенья, на бабкином комоде.
Всё это вихрем проносилось в уме, пока я спешил, и мне представлялось, как она вынимает медаль из этой коробки, вмещавшей когда-то соленое печенье фабрики Абрикосова и украшенной трехмачтовым парусником, и показывает сыну, как показывала прежде, лет тридцать назад, ему и мне.
Вот и околица деревни, а там и пригорок, ощетинившийся чашей пеньков, и дом. Вернее сказать, терем, где покойная Гуляева, сестра бабки, складывала свои былины. Что и говорить, славный род!
Перед входом, под резным навесом крыльца, что-то белело. Я вгляделся.
Вот так штука!
Бабки-то дома нет! Может, померещилось мне? Нет, к двери приставлены два весла, крест-накрест. Знак этот по всему побережью понятен. Если бы она ушла ненадолго, скажем, к овцам, в лес наломать веников, то выставила бы одно весло. А два весла - значит и ждать нечего. Вернется нескоро.
Я подбежал и на всякий случай дернул скобу. Нет, бабка еще и заперла дверь. Заглянул в окно. В избе пусто, на столе брошенное вязанье.
Ну и бабка! Верно, она крепко обиделась на сынка, раз выкинула такое!
Но где она? Не могла бабка уйти далеко. Верно, заперлась и сидит где-нибудь в доме, в задней комнатушке, за печью. Я побарабанил в окно, затянутое изнутри, потом кинулся к черному ходу. Заперто и здесь! "Ну, а ты чего суетишься, Евграф? - сказал я себе. - Тебе-то что нужно? Ступай-ка на почту, забирай письма, газеты…"
В это время, пока я топтался у черного хода, кто-то постучал в дом с другой стороны, сперва тихо, а потом сильнее.
Я завернул за угол. На крыльце стоял Афонин. Сверкая пуговицами короля Михая на ворсистом кителе, он раскачивался и молотил кулаками в дверь так, что гудел весь дом и дребезжали стекла. Я подошел, но он, занятый своей работой, не замечал меня.
- Потише! - окликнул его я.
- Спит она, что ли! - он отступил на шаг, тяжело дыша. - Куда она делась, почтальон? Черт ее задави! Гуляев приехал, а она…
- Парасковьи Степановны нет, - сказал я как можно спокойнее. - Видишь, весла! Нечего и грохотать зря. Гуляеву надо будет потерпеть да выпросить прощения у матери.
Афонин поглядел на весла. Вид у него был ошеломленный. Он сбежал с крыльца и уставился на меня. Сапоги его уже не чавкали, из широких раструбов пахло потом, и я отшатнулся.
- Дурака не валяй, почтальон, - бросил он. - Товарищу Гуляеву некогда. А ты чего потерял тут? А-а-а, понятно! - вдруг выпалил он и потемнел. - Сговорились! Понятно, всё понятно! Ишь, затеяли… Всё ясно, для чего ты тут околачивался. И тебя на свежую воду выведем! Ишь ты! Нашли темную старуху, из ума выжившую…
Остановить его я не мог. Он кричал как бешеный. Оба мы не заметили, как подошел Гуляев.
С ним был Савва, наш председатель, заведующий рыбозаводом Никандров, Мелешко и несколько стариков, в том числе Кузьмич, румяный, с косой бородкой да, как всегда, с ехидной ухмылкой.
- Нашли дуру, - бушевал Афонин. - Использовали как орудие! Да за это, знаешь ли ты… Где бабка? Зови ее. Я вправлю ей мозги, ведьме старой.
И тут он осекся. Кажется, Савва подал голос и остановил его. Афонин глотал воздух, рот его шевелился, как у рыбы, выброшенной из сети в лодку. А Гуляев смотрел на него, сжав тяжелые кулаки.
Однако Афонин овладел собой. Он с усилием подтянулся, выпятил куриную грудь и двинулся вперед.
- Разрешите доложить, - начал он, приближаясь к Гуляеву четким солдатским шагом. - Нездоровые настроения… Вот, извольте видеть, во что вылилось. Демонстрация против руководства. Факт налицо.
Гуляев молчал. Афонин ступил на корень, поскользнулся, походка его сделалась не столь уверенной. Но он всё-таки шел, смело шел на Гуляева. И тут Гуляев выставил вперед руку. Она была по-прежнему сжата в кулак, - похоже, что он сейчас ударит Афонина. Все притихли, слова Афонина, вылетавшие с какой-то отчаянной решимостью, раздавались как бы в пустоте.
- Я сигнализировал, - донеслось до меня. - У них тут шайка-лейка… Председатель и все в правлении… Сговорились все.
Афонин подошел еще ближе, - вот-вот он наткнется на вытянутую руку Гуляева. А Гуляев не отводит руку. Афонин говорит что-то, но то ли голос его упал или расстояние увеличилось, - я никак не могу разобрать, какую еще несусветицу он городит, чтобы спасти себя.
Гуляев разжал кулак и схватил Афонина за пуговицу. За самую верхнюю, у ворота. Оторвал ее, выпустил из пальцев и взялся за вторую.
Минуты две ничего не было слышно, кроме треска отрываемых пуговиц. Они падали и мерцали на тропе, пуговицы с гербом короля Михая, краса Афонина. Другой бы на его месте сгорел от стыда, исчез. След бы его простыл, только пуговицы бы и остались от него на истоптанной земле.
- Напрасно обижаете, товарищ Гуляев… - бормотал Афонин, рывками запахивая китель. Борта выскальзывали из его пальцев, открывали грязную майку.
- Уходи-ка ты лучше, - пробасил Савва. - Уходи да приведи себя в порядок.
- Ладно. Я уйду! - крикнул он с угрозой. - Но я докажу… Я, товарищ Гуляев, докажу…
И тут на рейде протяжно загудел "Колгуев", словно и он решил вмешаться. Над трубой взлетело белое облачко пара, растаяло, - пароход дал второй гудок.
Гуляев вытащил часы, а Кузьмич, сощурившись, протянул:
- Приглашают вас, Василий Поликарпович.
"Вредный твой язык! - чуть не произнес я. - На что ты подбиваешь Гуляева? Чтобы он, не получив материнского прощения, уехал?"