Старик растерянно встал и стал запихивать в мешок меха. Шкурки топорщились, хрустели. Перепуганный Сережа помогал ему, ползая на полу. Саламатов стоял, укоризненно качая головой.
- Эх, князь, князь, никогда мы с тобой не ссорились, а теперь, видно, придется. Забирай свою взятку да помни, что революция в твоих мехах не нуждается!
Старик выпрямился, глянул прямо в глаза Саламатову и с силой в голосе сказал:
- Неправду говоришь, комиссар! Разве при революции красивой одежи не будет? - Тряхнул мешком так, что по лисьим хвостам, торчавшим из него, пробежали искры и крикнул: - Пошли, Сергуня, помирать пошли!
Они шли по темным, уже притихшим улицам. Сережка опять впереди, а за ним, держась за плечо, старый остяк. Падал тяжелый мокрый снег. Старик часто останавливался, словно в самом деле у него не было больше сил, и он шел помирать в свою курную избу. Сережке стало страшно, но и оставить старика ему было стыдно. Было уже очень поздно, когда они добрались до выселков. Старик раскинул шкуры на полу, долго смотрел на них, качал головой и что-то тоненько приговаривал на родном своем языке. Потом сказал по-русски:
- Врет комиссар: и меха нужны будут, и охотники нужны будут.
Потом приказал Сережке ложиться спать.
Сережка заснул, раскинувшись на черных и серебристых лисах, на коричневых соболях, на белых горностаях. Пожалуй, ни у одного короля не было такой дорогой постели, какая была в эту ночь у мальчика.
А утром пришли вчерашние остяки. Сережка еще спал, когда они появились. Заслышав чужие голоса, он проснулся и притаился в мехах, лежавших навалом у самой стены. Остяки разговаривали печальными, тягучими голосами, очень короткими фразами, подолгу молчали. Потом, как будто договаривая все, что было задумано и предложено в спорах, князь сказал по-русски:
- Жалко угодья бросать - каждая горка знакомая, каждое дерево дорогу показывает, куда в гости, куда на охоту, - а надо идти за Камень. Дорога будет через Лыпью и через Ошью, через Вышьюру и Ним. Кто дойдет - о нас вспомнит, а кто не дойдет - тому поминки на третий день устроить.
Помолчал и очень грустно сказал:
- Я не дойду. Мне жизни мало осталось.
Остяки стали что-то говорить быстро-быстро - должно быть, утешали старика, - но Сергунька уже не слушал. Он выбрался из-под мехов, прокрался к двери и выбежал на улицу.
Кругом было белым-бело, как в сказке или во сне. Следы еще не пятнали снега. Только сеновозчики проехали к реке, которая теперь заледенела вся, - лишь прорубь для водопоя чернела у берега на курье. Сережка бежал к дому, но печальные голоса остяков все не выходили из его памяти, все еще звучали в его ушах последние слова Каркудинова. И, не добежав до дому, Сережка повернул обратно и опрометью бросился к дому Никитиных.
Комиссар стоял на крыльце и умывался из рукомойника, над которым стоял плотный шар пара. Сережка остановился перед комиссаром, не зная, с чего начать. Комиссар вытер лицо твердым холщовым полотенцем, взглянул на парнишку, спросил:
- Ты чей? - Потом, припомнив, потрепал его по плечу. - А, знаю. Ну как, не умер твой старик? Ты что, свойственник ему?
- Нет, - торопливо сказал мальчик, стараясь точно ответить на все вопросы комиссара. - Я не свойственник, я Нестеров, а старик говорит, что всему народу уходить надо за Урал, а ему не дойти, он умрет.
Больше он не мог выдержать и при мысли о том, что сказочник, которого он так любит, должен умереть, заплакал. Слезы катились по его грязным щекам, он растирал их кулаком и смотрел на комиссара - единственного, кто мог помочь его горю. Комиссар все еще стоял с полотенцем в руках, пар шел от его рук и лица; он был красный, крепкий, молодой, но такой суровый, что Сережку брала оторопь.
- Это тебя старик послал? - спросил комиссар.
- Нет, я сам, - ответил Сережка. - Они опухли все, у них есть нечего, - сказал он, съеживаясь под строгим взглядом комиссара.
- Так, - сказал Саламатов. - Ну что ж, пойдем в избу… гость будешь, а если водки поставишь - хозяином будешь, - пошутил он, и лицо его стало совсем добрым.
В горнице Сережка стоял у порога и смотрел, как комиссар одевается. Его занимали ремни. Ремень на поясе, и еще ремень через плечо, и третий ремень от револьвера к поясу. Он совсем забыл, зачем пришел к комиссару, как вдруг тот подтолкнул его к двери и сказал:
- Ну, веди!
- Куда?
- К князю.
Сережка выскочил из горницы и побежал впереди, оглядываясь, на самом ли деле идет комиссар или только пошутил. Спустившись в лог и пересекая наискось крутой взвоз к выселкам, Сережка увидел, что у избы князя стоит олений обоз и низкорослые люди в малицах выносят из избы пожитки старика. Каркудинов стоял в стороне, глядя на дом, в котором прожил почитай сто лет.
Увидев Сережку, старик обрадовался, всхлипнул вдруг, сказал:
- Пришел, Сергунька, не обидел старика. Я так и знал, что придешь…
- Я не один, дедушка.
- С кем ты? Не признаю я, глаза тоской выело.
- Это товарищ Саламатов.
- Здравствуй, здравствуй, комиссар!
- Здравствуй, князь! - сказал Саламатов.
Он постоял немного, приглядываясь к остякам. Цинготные лица. Воспаленные глаза… Несут легкую ношу, а сами качаются, как от ветра.
Противоположный берег реки исчерчен оленьей ископытью, мелькают маленькие фигурки женщин и детей, собирающихся в дальнюю дорогу.
- Н-да!.. - сказал комиссар.
- Вот так, - сказал князь.
- Куда же вы теперь?
- На Обь.
- Да ведь туда и дороги нету…
- Тайная дорога, темная, трудная дорога, - печально сказал Каркудинов.
- Вот беда мне с вами, - сказал Саламатов. - Ну куда вы пойдете? Детей поморозите, оленей поморите, сами совсем ослабнете. Оставайтесь.
- Нельзя здесь оставаться: голодно, - сказал князь. - Раньше меха купцу дал, меха чиновнику дал - они муку дадут, сахар дадут, мануфактуру дадут, вино дадут. У тебя жены нет, тебе меха не нужны.
- Нужны, - сурово сказал Саламатов. - И ты меня этим не дразни. Не мне нужны, так другим. Это я глупость сказал. Оставайтесь. Из-под земли достану!..
Старик вдруг покачнулся к комиссару и обнял его. Саламатов смущенно отвернулся.
Потом Каркудинов закричал что-то тонким, похожим на птичий, голосом остякам, и слова эти вдруг понеслись от одного к другому, заставляя людей вскрикивать, бросать вещи, которые они грузили на нарты, смеяться, ликовать.
- Пойдем, Нестеров, - сказал Саламатов Сережке. - Пойдем, парень, государственное дело делать. Будешь мне помогать?
- Буду, - сказал Сережка счастливым голосом.
В тот же вечер Саламатов выехал в уезд.
Там он уговорил членов ревкома оказать помощь остякам. Из скудных запасов, которых Саламатов не трогал даже для нужд своего обносившегося и изголодавшегося отряда, он взял для остяков и мануфактуру и сахар. Муку получил из гарнцевого сбора бывшей земской мельницы. Так, по крохам, он насобирал для охотников почти всего. Не было только водки. Но, полагая, что водка нужна остякам для лечебных целей, - так усиленно просил ее Каркудинов, - он отдал приказ милиции объехать всех окрестных самогонщиков. Через два дня ему доставили десять ведер самогона и две бочки барды. С того дня как комиссар вернулся из своей отлучки, Сережка испытывал блаженное волнение. Целыми днями сидел он у Саламатова, если тот бывал дома, что есть духу бегал по его поручениям, а вечерами приходил к Каркудинову. Старик снова стал весел и рассказывал самые замечательные сказки из тех, что знал. Так мальчик приобрел двух взрослых друзей - сказочника и комиссара. Он не мог бы сказать, который из его друзей лучше. С одинаковым вниманием выслушивал он и сказки князя, и рассуждения Саламатова, говорившего с ним, как со взрослым, о всех своих больших делах, особенно если они требовали долгого и медленного обдумывания. И для Саламатова Сережка стал необходим. Одинокий человек, застрявший в холодном и неуютном северном крае, не мог обойтись без слушателя.
Самый счастливый день был для Сережки тот, когда Каркудинов принял по описи от Саламатова все добро. Мешки с мукой и тюки с мануфактурой, лагунки с самогоном и сахарные головы, обернутые в синюю бумагу, были аккуратно погружены на нарты. Погонщики угнали обоз. А к вечеру они вернулись обратно. Теперь нарты были нагружены мехами. Остяки сгрузили меха на дворе у Саламатова и потребовали расписку в том, что долги купцам уплачены сполна. И Саламатов дал требуемую расписку.
С этого дня у Саламатова стало два постоянных гостя. Старый князь приходил с утра, присаживался у стены и покуривал трубочку или строгал какую-нибудь палочку охотничьим ножом, а рядом с ним сидел Сережка, ожидая, когда из-под ножа старика выйдет занятная игрушка - деревянный бог с рыбьей головой или бегущий олень, а то и целая упряжка с нартами и погонщиком. Когда к Саламатову заходил кто-нибудь из отряда или приезжий комиссар из города и в горнице начинался разговор о чем-нибудь секретном, - Саламатов коротко бросал:
- Эй, князь, поди-ка взгляни на погоду.
Старик брал Сережку за плечо, и они выходили на улицу. Там Сережка исправно оглядывал улицу и морозные облака на западе, смотрел, в какую сторону дует ветер, и рассказывал об этом старику, который стал совсем плохо видеть. Но как только гость, которого слушал комиссар, уходил, оба они снова возвращались в теплую горницу и занимали свои места. И старому и малому доставляло одинаковое удовольствие сидеть у главного начальника.
3
День Николы зимнего был престольным праздником. Хотя и голодно было в селе, однако сельчане пригласили к себе бойцов, и каждый дом гордился своим гостем. По улицам ходили веселые группы людей с гармошками и балалайками. Несмотря на раннее утро, было шумно и людно. В церкви только что окончилась служба. Подвыпившие мужики и бабы вышли на взвоз ожидать запоздавших гостей.
С горы был виден обоз из пяти саней, медленно подвигавшийся по реке. Женщины запели величальную песню, приветствуя поезжан, прибывших на праздник:
Уж ты, сад, ты мой сад,
Виноград зеленый!
А и чей же то сад
Листом зеленеет?
Листом зеленеет,
Цветами играет…
Вдруг песня оборвалась. Послышался чей-то протяжный, испуганный крик. Затем странное молчание повисло над толпой. По главной улице уставшие лошади тащили возы. На розвальнях лежали тела бойцов, державших заставу против белых в деревне Ксенофонтово. Трупы были раздеты догола и закоченели в самых невероятных позах. Колотые и рубленые раны темнели пятнами на синей, оледеневшей коже. Каждый воз сверху был стянут веревками, чтобы трупы не выпали во время долгой дороги. Вожжи были привязаны к передку, лошади чувствовали их и могли идти без ямщиков. Саламатов выскочил из избы на женский плач, покачнулся и закрыл глаза руками. Сережка, выбежавший вслед за ним из горницы, увидел, как комиссар бросился к реке, будто хотел один, вот так, в чем был, догнать врагов, что убили и изуродовали его товарищей. Сережка закричал, потом захлебнулся слезами и, слепо глядя в небо, побежал за ним. Каркудинов, шедший навстречу от реки, схватил комиссара за руку и что-то заговорил быстро и прерывисто. Саламатов опустил голову и пошел вслед за ним в избу.
В эту ночь Каркудинов и два лучших охотника племени повели красноармейцев тайными тропами на Екатерининскую канаву.
В екатерининские времена была сделана попытка связать реки каналом вместо волока, по которому обычно перетаскивали суда на руках и при помощи лошадей. Канава пересекала водораздел, но уже давно никто ею не пользовался из-за мелководья, и в зимнюю пору служила она теперь лыжной дорогой для охотников. Старый остяк вывел отряд Саламатова в тыл белогвардейцам, воспользовавшись этой тропой.
К отряду примкнули все взрослые остяки, имевшие оружие. Кострами и дымовыми сигналами созвал их Каркудинов на речку Волосницу. Оттуда, разделившись на две группы, отряд Саламатова ударил ночью на белогвардейские заставы.
В ночном бою белогвардейцы были разбиты и рассеяны. Но старый остяк попал под картечный выстрел из шомпольного зырянского ружья и был тяжело ранен.
Саламатов исполнил последнюю просьбу князя. Он увез его на Чувал, где еще сохранились каменные боги остяцких племен. Там собралось все население Каменного Пояса почтить умирающего князя. Потом старика повезли обратно в село. Он верил в своих богов, но хотел обезопасить себя и от мести христианского бога.
Последний остяцкий князь вынес и это путешествие, но уже не мог говорить. Однако он чувствовал отсутствие Саламатова, и тому пришлось все время быть с ним. Сразу после причастия князь умер. Его похоронили на сельском погосте. И среди провожавших гроб, может быть, больше всех скорбели об умершем два человека - маленький Сережка Нестеров и комиссар Саламатов.
Дом князя разобрали на дрова для сельсовета. Бумаги, найденные в доме, передали в музей. Остяки откочевали обратно за Пояс. Саламатов снабдил их еще продовольствием и мануфактурой со складов, захваченных на Печоре у белых.
На всю жизнь запомнился Сергею Нестерову старый остяцкий князь. Мальчик взрослел, и тем занимательней становилась для него жизнь. Но он то и дело возвращался к воспоминаниям детства, хотя бы потому, что долго еще рядом с ним был Саламатов.
Итак, в Красногорске его ждут Варя и старый друг. А это уж не так мало.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Орлам случается и ниже кур спускаться.
Но курам никогда до облак не подняться.
И. А. Крылов
1
Преодолевая последние полтораста километров до Красногорска на разбитой грузовой автомашине, которая раскачивалась и словно плыла по грязной осенней дороге, кое-где уже затянутой ледком, Сергей вспоминал прощание с Варей перед разлукой.
Может быть, знакомая дорога, звонкий осенний ветер, похрустывание ледка на мягкой еще грязи да надсадное хрипение старого мотора напомнили ему эту разлуку. Тогда так же хрипел мотор машины, только шла она на запад, увозя его все дальше и дальше, а Варя все бежала вслед, пытаясь догнать и сказать еще что-то, чего не успела или не посмела вымолвить при прощании.
Полтора года разлуки… И вот он встретит Варю все в том же глухом лесном городке…
Когда машина остановилась возле большого деревянного дома экспедиции, собралась, как бывало и раньше, толпа встречающих: очень уж редки были новости в этом маленьком городке. Сергей не вдруг узнал Варю в этой толпе. Стоя в кузове, он оглядывал людей взволнованно и недоверчиво, как бывает, когда старые впечатления с трудом пробиваются сквозь многослойные отложения новых, нанесенных временем в неверном течении памяти. Варя, увидев его, вскрикнула, протягивая к нему руки, не таясь в чувствах, не пряча их. А ведь было время, когда она ото всех скрывала свою любовь, чтобы кто-нибудь не заподозрил ее в легкомыслии. Он спрыгнул с машины и прижал Варю к себе.
Она стояла перед ним одухотворенная, освещенная изнутри ясной радостью, но в то же время в ней проглядывал облик строгой руководительницы, какой она оставалась во все время их знакомства. Она, не сказав ни слова, уже допрашивала с пристрастием, одним только взглядом, как он жил, что он успел сделать, и он весь подобрался, чтобы точно и правдиво ответить ей.
Варя всегда считала, что призвана вести его по большой дороге жизни, а он подчинялся ей, только изредка позволяя себе легкую усмешку, когда Варя пыталась руководить и там, где ей самой дорога была неясна. Но он прощал ей эту самоуверенность, справедливо или нет, но полагая, что именно в силу подчинения одной из сторон любовь и бывает счастливой.
- Сережа! Приехал! - медленно проговорила она, и столько восторга и любви прозвучало в ее голосе, что она и сама смутилась, боясь взглянуть на посторонних зрителей. Он держал ее холодные руки в своих руках и не мог сказать ни слова, только вглядывался в это милое, дорогое ему лицо.
- Совсем? Навсегда? - все с той же непосредственностью первой встречи спросила она и вдруг осеклась. В толпе, окружавшей машину, стояли женщины да дети. Лица их были тусклы, губы сжаты, словно они, увидев, что их близких нет среди пассажиров, решили остаться здесь и ждать, ждать, ждать, пока не придет та главная машина, на которой приедут наконец и к ним…
На них глядели глаза с такой нечеловеческой тоской и укором, что Варя, схватив Сергея за руку, испуганно прошептала: "Идем! Идем!" - и быстро повлекла за собой в широко распахнутые двери, словно боялась, что кто-то остановит его, задержит и он снова исчезнет на долгие месяцы.
Сергей шел следом, чувствуя себя ребенком, который наконец-то нашел ласковую руку, под защиту которой можно отдаться.
Оказавшись в большой передней нового, перед самым отъездом Сергея заселенного дома, Варя облегченно вздохнула, словно только тут почувствовала себя в безопасности, и, оглянувшись на Сергея, вдруг прижалась к нему и мягко прикоснулась к его губам своими. Тело ее как-то сразу обессилело, и Сергей обнял ее, боясь, что она сейчас выскользнет из его рук и упадет. Но она уже справилась со своим внезапным волнением, осторожно высвободилась из объятий, тихо, извиняющимся тоном сказала:
- Подожди минутку, я только уберусь немного! Я ведь тебя не ждала сегодня! - смутилась, должно быть вспомнив, какой в ее комнате беспорядок, и взбежала по лестнице на второй этаж. Там она перегнулась через перила и крикнула ликующим голосом: - Я тебя позову! - И исчезла.
Нестеров остался один. Некоторое время он разглядывал большую двухсветную комнату - переднюю, в которую выходили двери жилых помещений первого и второго этажей, заставленную большими деревянными ящиками с коллекциями проб. Потом с удивлением заметил, что в передней царит полный беспорядок. Деревянные ящики с образцами пород стоят среди комнаты, чемоданы сложены горкой у стены, переметные мешки навалены беспорядочной грудой поближе к дверям. Похоже, что здесь все подготовлено к отъезду…
В эту минуту отворилась дверь черного хода и две девушки внесли еще ящик и поставили его у стены, одну из них, коллектора Юлю Певцову, он узнал. Вторая девушка, в ватнике и штанах, присела на ящик, отирая пот, и сказала, выговаривая слова с открытым "а":
- Не сильна я в литературе, никак не могу вспомнить, какому это гордецу бог приказал в наказание камни ворочать. Только и мне та же доля досталась. Узнать бы хоть - за что?
Юля сердито сказала:
- Глупости ты, Даша, говоришь! То называлось сизифов труд. А наш труд героический!
- Подумаешь, ка́менье…
- Ничему ты у нас не научилась, - насмешливо сказала Юля. - Оставалась бы уж лучше лесорубом. Ну зачем ты к нам перешла? За женихом погналась?