- Ладно. - Он сплюнул и отвернулся. Заломив кепку, смотрел на вылетевших чиграшей: на соседнем дворе была хорошая голубятня, и было странно видеть в небе совсем мирных, медлительных птиц. - Давай помогу, - сказал Серега.
Он вырвал у меня топор и довольно ловко расколол полено, лотом еще несколько.
- Я стрелять умею.
- Да ну?
- Валь, сколько еще война продлится, скажи?
- Теперь уж недолго ждать.
- Недолго, все так говорят. Ты скажи, в каком году: в этом или в следующем?
- Думаю, в следующем. Должно быть, в следующем, Серега.
- Нужно, чтобы в этом закончилась, - сказал Серега. - Так?
- Так-то оно так… Повоюем - увидим.
- Валь!..
- Что?
- Да нет, ничего… Поезжай.
- Чудак ты, а куда ж мне деваться?
…Я взял узелок с полотенцем, мылом, чистой манкой и пошел в баню к Рогожскому валу, а когда вернулся, то увидел накрытый стол, и на льняной скатерти бабкин сервиз, и блюдечко с вареньем из рябины, блины из тертой картошки. И сухари, и настоящий чай… Бабка не уставала выведывать у меня про мой житье-бытье, про мои приключения и называла меня мытарем А я сказал, что мытарь - это сборщик податей.
Я сел с книгами, и сна смотрела на меня, и мне стало неловко. Жалела она меня, что ли?.. Снова перечитал знакомые стихи и теперь, пожалуй, запомнил наизусть так много, что мне хватило бы этого запаса надолго: вспоминай и слушай, как звучат ясные рифмы Блока и Тютчева,
Поехал к Татьяне с биофака. Она жила с матерью у Крестьянской заставы, и на первом курсе мы иногда ездили с ней вместе на занятия Я долго стучал в дверь. Открыла ее мать Надежда Кирилловна, и долго всматривалась в мое лицо.
- Не узнаете? Это я, Валентин.
- Валентин. узнаю. А Таня скоро придет. На дежурстве она.
- Что нового?
Она рассказала, что биофак эвакуировали в Ашхабад, потом часть людей вернулась. Зимой вернулся профессор Формозов. Вроде бы кое-кто остался в Свердловске. Летом Танюша была в экспедиции, а отец давно не пишет… "Отец давно не пишет", - машинально повторил я про себя, спохватившись сказал:
- Напишет!
- А правда так бывает, что письма долго не доходят? - спросила Надежда Кирилловна.
- Очень часто именно так и бывает, - сказал я, - ведь это война
- Я тоже об этом думаю. Танюша к твоей бабке заходила и та ей сказала, что от тебя тоже долго писем не было, а потом вдруг написал…
- Да, и со мной было, - сказал я. - Я ведь в окружение попал, потом к партизанам.
- Ты в партизанах был? - всплеснула она руками.
В эту минуту дверь тихонько скрипнула и вошла Таня… Татьяна. Мы прошли в комнату, она села за стол, подперев кулаком подбородок, и молча смотрела на меня, точно хотела прочитать по лицу моему все ответы на волновавшие ее вопросы. А я только здесь, увидев ее и Надежду Кирилловну, вспомнив бабкины рассказы о соседях, начал представлять подлинные масштабы событий Выходило так, что больше половины мужчин было на фронте
Надежда Кирилловна рассказала о налете в августе сорок первого, когда с "юнкерсов" бросали осветительные ракеты и зажигательные бомбы Она дежурила в эту ночь Было много падучих звезд. Небо заволокло у горизонта дымами, на окраинах Москвы горели деревянные дома. Кое-где видно было пламя, но чаще - отсветы пламени на облаках, которые появились послр полуночи. На западе стояла сплошная завеса дыма и облаков. Рассказала, как выносили детей из развалин здесь, в рабочем поселке у Крестьянки.
Таня дежурила в ту же ночь в здании биофака с профессором Формозовым и еще двумя студентами. Александр Николаевич рассказывал про охоту на Нерли и Кубре весной сорок первого, а во время налета делал записи в дневнике. Таня прочитала запись, которую она с разрешения профессора переписала в лекционную тетрадь:
- "…Ночное дежурство. Летучие мыши средней величины, штук по пять-семь, летали над сводом во дворе МГУ и ловили ивовую волнянку, которая довольно сильно летит последние дни. В одиннадцать тревога. В сумраке сначала далекие и безмолвные вспышки зенитных разрывов Ближе, ближе. Вот уже начинается - слышится гул, бродят по небу бледные, прозрачные пальцы прожекторов, огонь над нами, грохот, и среди этого грохота мирно, безмолвно катятся вниз августовские падучие звезды! Всю ночь сильный огонь, несколько раз гул самолетов. Осветительные ракеты в районе Тверской, много ракет на северо-западе. Уже к полуночи целое кольцо пожаров по окраинам города; алый отблеск на облаках. Двенадцать, час, два - все нет конца налету. Кончился только к трем. Над городом дым, гнетущая тишина. Выходим на вышку. Чудесно, успокоительно бьют кремлевские куранты…" Что тебе еще о нас рассказать? - спросила она.
- Расскажи об эвакуации.
- Осенью фугаска попала, в октябре. Разбила памятник Ломоносову Сразу после этого двинулись в Ашхабад. Потом часть вернулась в Москву. При отступлении фашисты сожгли Звенигородскую биологическую станцию, помнишь?..
- Да, как же! Туда завуч возила нас на экскурсию. Знаешь, а у меня абсолютная память, - вдруг не выдержал я, - так что не задавай вопросов, я все помню.
Она замолчала. Потом спросила обо мне. Я рассказал, как мог, не самое главное, потому что о главном надо было еще думать Рассказал, между прочим, как слушали радиоприемник в отряде, рассказал, что на всякий случай занимался немецким языком. О Лёнчике - тоже…
- Мне повезло, - закончил - В рубашке родился.
- И опять… туда?
- Нет. В артиллерию. Сегодня же.
- Сегодня? - переспросила она.
- Решено У меня свои счеты…
- "Свои"! Все-таки индивидуалист ты, Валька! - И она впервые за весь день улыбнулась. - Или, может быть, это оттого, что у тебя абсолютная память? И она смутилась, потому что сказала не то.
- Может быть. - И я попрощался с ней и с Надеждой Кирилловной - Скажи, чтобы меня там, на факультете, не забывали! - крикнул я, обернувшись.
Обе они стояли у ворот и смотрели мне вслед.
ПРОИСШЕСТВИЕ С ТОВАРНЫМИ ВАГОНАМИ
На трамвае добрался до площади Прямикова. Забежал к Тамарке попрощаться, но ее не было.
Бабка приготовила мне узелок, я обнял ее и вышел на улицу. Кто-то несмело окликнул меня. Серега Поликарпов!..
- Ты что?
- Провожу тебя…
- Ну-ну…
Мы взбираемся на деревянный мост над Горьковской веткой железной дороги, спешим по Золоторожскому валу, где справа в приоткрытые заводские ворота видим багровые, раскаленные стальные слитки на открытых платформах Темнеет. Мы выходим на Лефортовский вал с его желто-серыми стандартными домами Вот и казармы… Я показываю в проходной увольнительную.
- Опоздал, - говорит сержант и строго смотрит на меня. - Часть ушла еще днем.
- Днем? Но меня лейтенант Антонов до вечера отпустил.
- Мало ли что отпустил. Пришел приказ - и все тут. Снялись и ушли, и лейтенант Антонов ушел.
- Куда?
- На вокзал, конечно.
- Как же мне теперь?
- Бывает… - Сержант сочувствовал мне. - Догоняй!
- С какого вокзала отправление?
- А ты как думаешь?
- С Белорусского, может?..
- Правильно думаешь. Только поезд уже ушел, вот в чем дело. Догоняй на попутном товарняке.
- Спасибо, сержант! Будь здоров.
- Привет фронтовикам!
…Только через час мы добрались до вокзала Огни погашен л, окна занавешены… Честное слово, хотелось расплакаться Я узнал, что состав отправился часа три назад. Начальник вокзала, войдя в мое положение, посоветовал незаметно пристроиться к товарному поезду.
- Авось доедешь… - сказал он обнадеживающе.
Так я оказался на подножке товарного вагона.
Город остался позади. Мелькнула пригородная станция.
Чистый алый закат впереди, там, куда спешит поезд, куда под стук колес спешу я. И стыки рельсов, ударяя по колесам, отделяют одну лермонтовскую строчку от другой.
Москва, Москва!.. люблю тебя, как сын,
Как русский, - сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль, зубчатый, безмятежный.
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул - он упал!
Вселенная замолкла… Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
Ветер, ветер бьет в лицо, тускнеет закатная полоса; я успокаиваюсь, пытаюсь задремать, присев на площадке Свежий рассвет застает меня на ногах. Поезд стоит. Четверть часа, полчаса… Я прыгаю на насыпь. И вдруг вижу, как вместе со мной на насыпь скатывается человек. Я слежу за ним Он прыгнул через вагон от меня.
Раздается голос
- Это я, Валь.
Серега. Это он. Я подхожу к нему. У него виноватое лицо Наклонив голову, слушает он отповедь своему маневру. Но постепенно я отхожу. Разве я на его месте не убежал бы на фронт вот таким же образом?.. Я умолкаю, и мы вместе идем к машинисту узнавать, что там случилось
Оказалось, что впереди занят путь, но до станции, где мы все равно будем стоять, потому что будут прицеплять вагоны, недалеко.
До станции мы добрались пешком. Близился вечер, мы сидели у насыпи, где горькая полынь клонилась под ветром. Перед нами раскинулось поле; едва слышно посвистывал перепел. У путей тускло светились два-три огонька. Шипел маневровый паровоз.
Серега принес со станции кипяток, мы пили его маленькими глотками из алюминиевых кружек, закусывая черным твердым хлебом. Через час пришел какой-то эшелон, мы вспрыгнули на подножку. Поезд тронулся. В лицо дул прохладный ветер, пахло донником. Совсем мирный вечер. Широкие поляны, перелески, серебрились кусты под луной. Прошел час. Поезд замедлил ход.
- Пешком быстрее, - сказал Серега.
- Подожди, доедем!
- Да ты посмотри, он едва ползет!
Прошло еще полчаса. Я не выдержал, спрыгнул с подножки и побежал к паровозу. Догнал. Пожилой машинист объяснил, что впереди разбомбили мост.
- Будешь стоять? - спросил я.
- Как прикажут. Найдут объезд, поедем назад.
Поезд остановился. Я вернулся и обрисовал Сереге обстановку.
- Делать нечего, - сказал он.
- Лучше вернуться на станцию… Ну-ка, ну-ка… поехали!
Наш поезд тронулся курсом на станцию, назад…
Было уже совсем светло. Над горизонтом появились черные точки, они быстро выросли… Одна, две… пять.
- "Юнкерсы"!
Самолеты прошли над составом, вздыбилась земля. Мы скатились под насыпь. Загорелся вагон, еще один… "Юнкерсы" ушли к станции. С той стороны доносились глухие звуки разрывов. Подняв головы, мы увидели бегущих к горевшим вагонам людей… Через час покалеченный, побитый состав вернулся на станцию. Было семь утра. Я хлопнул Серегу по плечу:
- Как знаешь, а я пойду пешком!
- Я с тобой!
Мы покинули станцию и отправились той же дорогой, какой нас вез поезд накануне вечером. Потом свернули налево, перед самым разбитым мостом. Отошли от него, искупались в реке и с полчаса лежали на траве. Солнце клонилось к закату, но красноватые его лучи еще грели руки и тело. На противоположном берегу реки отыскали грунтовую дорогу, которая вела через ржаное поле. По обочинам ясным лазоревым светом светились васильки. Из-под ног вырвался одинокий перепел. Поле было серым, пустынным. В глубокой воронке рядом с обочиной стояла ржавая вода.
Мы снова вышли к железной дороге.
Мимо нас прогрохотал поезд: вагоны со слепыми, заколоченными окнами, укрытые старым брезентом платформы, боец с винтовкой на последней площадке. Я присел на откос, и мы стали соображать, где ближайшая станция или разъезд. Пошли…
Пристроились к поезду. И скоро, очень скоро почувствовали близость фронта. Стало оживленнее: по дороге шли группами солдаты, тянулись бабы в спецовках с лопатами и кирками, за леском послышалось гудение машин И точно по сигналу этих машин поезд остановился.
- Пора! - сказал я.
И СНОВА КАПИТАН ИВНЕВ
И вот когда мы прошли рощицу, выбрались на поляну, обрадовались, что тут хорошая дорога и, судя по указателям, она ведет именно к линии фронта, вот тогда я увидел пятерых в гимнастерках, с автоматами. Справа от нас. Они заметили меня. Я остановился. Бежать было бессмысленно: это был патруль, я мог бы скрыться, но потом было бы труднее… С тыловой просроченной увольнительной лучше не нарушать фронтовых порядков.
А слева увидел я повозку, потом ездовых на лошадях, тянувших пушки, сбоку - всадника на темно-карем белогривом коне. Он тоже посмотрел в мою сторону, и я узнал… капитана. Конь его вытанцовывал, будто догадывался, что артиллерист - это в некотором роде бог войны.
- Капитан! - крикнул я.
- Никитин! - откликнулся капитан. - Живо ко мне!
Я, стараясь идти строевым шагом, направился к Ивневу. Удивительно быстро разобрался он в ситуации, я и трех слов сказать не успел.
- Пойдешь со мной! - сказал он громко, так, чтобы услышал патруль.
- Есть! - Я ответил ему тоже как полагается.
Капитан слез с коня и вел его теперь в поводу. Один из патрульных провожал нас взглядом. Он был молод. Рыжие курчавые волосы буйно торчали у него из-под пилотки, светлые карие глаза весело светились. Мы прошли мимо, а я все еще чувствовал за спиной этот взгляд.
- Это Серега, - сказал я, указывая на моего спутника. - Вот как все получилось… - И я, думая, что необходимо сейчас же рассказать капитану о Сереге, начал говорить, не пропуская ничего, ни одной подробности наших злоключений.
- Понятно, - откликнулся капитан. - Люди нужны. Разберемся.
И по тону, каким он произнес это, я догадался, что Ивнев сосредоточен до крайности и думает о чем-то своем. Впереди я видел ездовых, пушки, солдат в светлых от пыли кирзачах, и мне передалось предчувствие тревоги, которую предвещала эта сосредоточенность капитана и которую я хорошо умел угадывать еще в партизанском отряде. Я еще раз оглядел артиллеристов в белесых от солнца и дождей гимнастерках, заметил на лицах усталость - спутницу фронтовых дорог, увидел доверху нагруженные повозки. Мне передалось общее настроение - шел молча.
На коротком привале я узнал, что еще в июле партизанский отряд, в котором мы воевали с Ивневым, соединился с регулярными частями. Ивнев командовал теперь артиллерийским дивизионом.
Поздно вечером мы разместились в деревне, но выспаться как следует не успели: в шесть утра был получен приказ о выдвижении на танкоопасное направление.
В деревне, которая осталась за спиной, не было ни горячей бани, ни молока, ни привлекательных телефонисток и военврачей, догонявших свои части, ничего этого не было. С рассветом мы поднялись, умылись колодезной водой, погрызли зеленых яблок в большом церковном саду у пруда и оставили эти несколько затерявшихся среди неубранных пашен серых деревянных избенок. И три пожилые женщины в темных юбках и темных платках - половина оставшегося в живых населения деревни - смотрели нам вслед сухими серыми глазами.
Потом были шесть часов непрерывного марша под солнцем, когда нужно было выбраться по просеке на торную дорогу, и лошади не осиливали подъем, и нужно было разгружать повозки и тащить боеприпасы на себе, а в жарком небе вот-вот могли появиться "мессеры" или "юнкерсы".
Люди останавливались, отдавали ящики другим, шли подле орудий, потом, в свою очередь, снова принимали ящики на плечи, и каждый, наверное, пытался представить, что произойдет после полудня, и, отбросив эту мысль за ее ненужностью, возвращался куда-то совсем далеко - в свой город или в свою деревню.
Мы с Серегой тоже взяли ящики. Справа от нас тянулась зеленая стена леса, из которой выступали иногда вперед одинокие березы, клены, дубы. В случае воздушного налета можно было бы укрыться среди деревьев. Наверное, капитан учел это, когда прокладывал маршрут по карте.
Сейчас, в разгаре этого тяжелого дня, все происходившее уже во многом перестало интересовать капитана Он был мысленно там, на новых позициях, в его воображении рисовались далекие холмы, перелески, дорога-каменка, по которой могли выскочить танки. Все это он видел каждую минуту, так и сяк примериваясь к обстановке, пытаясь угадать, найти лучшее решение. Об этом я тоже догадывался, как там, в нашем партизанском отряде, накануне той ночи, когда мы двинулись к мосту. Иначе быть не могло. Всего несколько слов услышал я от капитана на привале, но их оказалось достаточно, чтобы разобраться в происходящем.