Люди из деревни были уже рядом. Слышался топот кованых сапог гардистов. Цирил, упав на труп отца, рыдал, вздрагивая всем телом. А Ёжо, вцепившись в руку русского, тянул его в лес и умолял:
- Убегайте! Гардистов много! Убегайте!
Гриша, не двигаясь с места, смотрел в открытые безжизненные глаза человека, к которому он два месяца шел таким трудным, далеким путем.
Наконец он повернулся к Ёжо:
- Если не боишься, проводи.
- Скорее, скорее! Вас заметят! - горячился Ёжо.
- Пусть они меня боятся, а не я их, - ответил юноша спокойно, забрал патроны у убитых гардистов и только тогда пошел за Ёжо.
Пройдя километра два и перевалив через вершину горы, Ёжо остановился и предложил отдохнуть в укромном еловом лесочке.
- Теперь не догонят, - махнул он в сторону дороги; оттуда еще доносились крики, ругань, стрекот мотоциклов.
Посмотрев на своего спутника, паренек несмело спросил, как его зовут.
- Гришка, - ответил русский.
- Гришькоо, - певуче повторил Ёжо. - Гришькоо…
Услышав такое своеобразное произношение своего имени, Гриша снова вспомнил старика Гудбу, его просящий, предсмертный взгляд и такое же певучее: "Гришькоо". А как только всплыл в его памяти образ старика коммуниста, в нем снова пробудилась жажда деятельности. Надо что-то делать. Нужно придумать какой-то выход.
- Найти бы второго! - Гриша судорожно, как утопающий, схватил проводника за плечо. - Ты знаешь всех жителей своего села?
- А как же!
- Называй мне все фамилии по порядку! Только не пропусти ни одной! - потребовал Гриша, надеясь услышать фамилию, похожую на ту, которую назвал перед смертью Вацлав Гудба.
Но только назвал Ёжо две фамилии, как до беглецов донесся тяжелый топот и шумное дыхание запыхавшегося человека. Потянув своего проводника за рукав, Гриша скрылся под большой елью.
- Гришькоо, не бойся, - спокойно сказал Ёжо. - То наш бывший учитель, пан Шпицера. Самый добрый человек на свете.
На поляне появился сухощавый, тщедушный человек лет сорока. Он боязливо озирался и близоруко щурился. Одной рукой поправляя пенсне, а другой прижимая к себе сверток, учитель остановился в нерешительности. Ёжо окликнул его. Тот подошел и, удивленно глядя в глаза Гриши, спросил:
- Рус?
- Да.
- Товарищ? - улыбнувшись, добавил учитель так, будто это слово было какой-то особой, присущей русскому фамилией. - Здравствуй, товарищ! - И, придерживая локтем сверток, он неистово, обеими руками затряс руку Гриши. - Хорошо, товарищ! Не бойся. Мы гардистов направили совсем в другую сторону, за Грон. Мы сказали: там много парашютистов и все с пулеметами.
- И они побежали за Грон?
- Такие побегут на край света! - Учитель даже отвернулся, словно боялся, что русскому неприятно будет видеть его исказившееся от негодования худое, зеленоватое лицо. - Наш комендант так старается, словно ему сам Тиссо пообещал портфель Шанё-Маха … - Вдруг он спохватился, заспешил: - Товарищ, вот возьми на дорогу. Тут аптечка, на случай, и еда. Я пойду в другую сторону, а то меня видел Ма-речек.
- Маречек?! - невольно воскликнул Гриша, услышав уже знакомую фамилию.
- Вы его знаете? - удивился учитель.
- Н-нет, не знаю. Откуда же? Просто нехорошо, если вас видели. Спасибо за аптечку, товарищ учитель. Пекне дякуем, - добавил Гриша по-словацки.
Учитель вынул из кармана зеленую с черными обводами бумажку в сто крон, сунул ее в руку Гриши, буркнув: "На всякий случай", - и поспешно ушел под гору.
А Гриша и Ёжо отправились дальше. Через некоторое время Гриша спросил Ёжо, не выдаст ли их учитель.
- Что вы! Он так ненавидит гардистов! Он очень больной, а то уже давно был бы в партизанах.
- Ты, кажется, сказал, что это бывший учитель? - вспомнил Гриша. - Он не работает или ты не учишься?
Ёжо гордо улыбнулся:
- Нас обоих выгнали из школы за одно и то же дело.
И Ёжо охотно рассказал историю своего исключения.
Однажды от проходивших через село солдат Ёжо услышал загадку: "Кто за что воюет?"
Придя в школу, он загадал ее ребятам.
Прошло два урока, а никто не отгадал. Тогда Ёжо сказал: "Русский воюет за Родину. Немец - за фюрера. А гардист - за одну крону двадцать грошей в день". Вместе с ответом он написал загадку на доске. Вошел учитель, этот самый пан Шпицера. Прочитал, улыбнулся и все стер. Но директор об этом узнал. И на следующий день пан Шпицера уже не был учителем, а Ёжо Спишак - учеником.
- Вот ты, оказывается, какой! - выслушав рассказ, обрадовался Гриша. - На ходу подметки рвешь!
- Зачем рвать подметки? - удивился Ёжо.
- Так говорят у нас про смелых.
- Тогда это лучше про Цирила. Он самый смелый! - Ёжо посмотрел по сторонам и добавил почти шепотом: - Он знает, где спрятана валашка Яношика.
- Да ну?
- Только я это одному вам. Потому, что вы - товарищ.
- Учитель помешал нам, продолжай называть фамилии жителей, - снова попросил Гриша.
- Я называл Томашека и Седлака? Да?.. Это на самом верхнем конце. А дальше - Маречек.
- Тот самый, про которого учитель говорил?
- Маречек у нас один.
- Почему учитель боится его?
- Плохо знает. А Маречек коммунист и очень смелый.
- Ты-то откуда знаешь?
- Знаю. Мы с Цирилом видели, как он в полночь приклеивал на стене листовку. Против Гитлера. Страшно запрещенная. За такую листовку у нас в школе можно выменять велосипедную камеру или даже лампу к радиоприемнику.
- Видели и никому не сказали?
- Мы ж не девчонки! Насчет тайны у нас с Цирилом, как у Яношика.
- А, кроме Маречека, в Туречке есть еще коммунисты?
- У нас здесь все коммунисты! - выпалил Ёжо. И пояснил, что коммунистами всех жителей села назвал сам комендант полиции пан Младек за то, что ни один парень из их деревни не пошел добровольно в гар-дисты.
Продолжали путь не спеша, Ёжо перечислил десятки фамилий, но той, какую хотел услышать Гриша, так и не назвал. Теперь одна надежда оставалась на бачу. Старый человек скорее что-нибудь придумает.
К середине дня забрались в чащу, сели возле ручья и пообедали бутербродами с паприкашем, которые оказались в свертке учителя. Решено было отдохнуть здесь до вечера, так как днем к баче могут прийти люди из села.
Показав на зеленевшую вдали лысую макушку горы, Ёжо сказал, что это и есть Крижна - гора, на которой стоит шалаш бачи.
Крижна казалась отсюда совсем небольшой сопкой, вокруг которой на склонах и отрогах синели бесконечные густые леса. На выпуклой зеленой макушке, как бородавка на бритой голове великана, чернел большой камень.
Гриша принял его за развалины крепости или древнего замка, каких он немало встречал в горах Словакии. Подобно сторожевым псам, покоятся эти руины на самых красивых голях и скалах. Гриша слышал немало местных легенд и преданий, связанных с борьбой против турок и мадьярских феодалов, которые совсем еще недавно были самыми жадными грабителями Словакии, Верховины и Моравии.
- Ёжо, я сам теперь пойду, - проследив мысленно путь до Крижны, заявил Гриша. - Ты возвращайся домой, а то влетит тебе от матери.
- Влетит? - Ёжо вздохнул и отвернулся.
- У тебя нет матери? Прости, я не знал.
- Есть, да только хуже, чем нет. Были бы дома отец да мать, так Боженка не пошла бы к коменданту, - тихо, словно жалуясь на судьбу, сказал Ёжо. - С нею и подруги не разговаривают за то, что служит у такого гада.
- А пошла бы к кому другому? - скорее спросил, чем посоветовал Гриша.
- Я уж не раз советовал ей. "Я, говорит, сама знаю, что мне делать. Я, говорит, здесь больше пользы принесу". Упрямая она у нас.
В ГОСТЯХ У БАЧИ
Темнело, горы окутались густым фиолетовым туманом, когда Гриша и Ёжо выбрались из лесу и стали подниматься на Крижну.
На самой середине этой необъятной лысины гордо чернела высокая скала, которая днем показалась Грише всего лишь большим камнем.
- Камень Яношика, - сказал Ёжо, кивнув на скалу.
- Камень? - недоуменно переспросил Гриша.
- Так называют.
Недалеко от Камня Яношика стоял курень. От костра, чуть поблескивавшего перед куренем, струился в темное небо сизый дымок.
- Вот и салаш бачи Франтишека, - сказал Ёжо.
- Шалаш, а не салаш, - поправил Гриша.
Но Ёжо настаивал на своем:
- Салаш.
Добродушно улыбнувшись, Гриша махнул рукой:
- Забыл! Мне сегодня почему-то кажется, что я у себя дома, на Алтае. Такие же горы, леса…
Между шалашом и Камнем Яношика, на траву, словно прилегла небольшая сизая тучка. Казалось, она только что спустилась с неба, чтобы немножко отдохнуть и вновь отправиться в путь.
Не то от шалаша, не то от этой тучки послышались тихие, как вздохи лесного ветерка, жалобные звуки.
Они напоминали и кукование тоскующей кукушки, и курлыканье улетающих журавлей, и тяжелый, угрюмый плеск Иртыша. Гриша, учившийся когда-то музыке, догадался, что это скрипка и играет кто-то на одной басовой струне.
Скрипка притихла. Чуть слышное эхо улеглось по кустам, обступившим Крижну, как толпа любопытных мальчишек. Послышался надтреснутый, старческий голос. И полилась песня, слова которой сразу же западали в душу, становились понятными даже плохо знающему словацкий язык:
Я сом бача вельми старый,
Не дожием до яры,
Не будут ми кукучки кукать
В тим моим старим кошари.
Гриша стоял, положив руки на винтовку, висевшую на груди. И взяла его за сердце такая тоска, словно он слышал не голос незнакомого человека, а кукование родной алтайской кукушки, тоже случайно попавшей в этот прекрасный, но все-таки чужой, непривычный край…
Помалу, овечки,
Голями, долами.
Я сом бача старый,
Не владзем за вами.
Гей, дзини-дзини дай дон!
Гей, дзини-дзини дай дон!
- Бача поет, - тихо сказал Ёжо. - Он всегда поет, когда один.
Смолкла скрипка. Замер голос певца. Лишь где-то во тьме, за шалашом, блеяли овцы. А позади, в лозняке, шелестел ветерок, уносивший с Крижны песню старого бачи.
Когда приблизились к шалашу, от которого веяло запахом сладкого букового дыма, Гриша увидел невысокого, совершенно лысого старика лет шестидесяти. На темном лице его ярко выделялись седые косматые брови да тяжелая серебряная подковка усов. А морщин на лбу было, пожалуй, не меньше, чем тропинок на Крижне. Одетый в белые суконные штаны и короткую жилетку, он сидел на пеньке возле костра, над которым висел огромный черный котел. Держа на коленях маленькую, почти игрушечную скрипку, старик помешивал в котле большим деревянным черпаком. У его ног, положив серую морду на лапы, дремала овчарка. Увидев посторонних, она зарычала, но, успокоенная хозяином, снова задремала. Бача подбросил хворосту в костер. Ярко вспыхнувшее пламя осветило все вокруг. И то, что издали Гриша принял за сизую тучку, оказалось отарой белых овец.
Бача встретил гостей молча и сдержанно. Посмотрев на Гришу спокойным, но глубоко проникающим взглядом, он вполголоса спросил:
- Рус? - и, не дожидаясь ответа, пригласил: - Садитесь, отдыхайте, - а повернувшись к псу, приказал: - Стереги!
Пес встрепенулся, навострил уши и поднял голову.
- Плохой из него сторож! - махнул Ёжо рукой и сел на траву рядом с Гришей. - Зарычал, только когда на хвост наступили.
- Э-э, нет! Он сказал мне о вас, когда вы еще по лозняку пробирались, - возразил старик. - Никто не видел, когда шли сюда?
- Только пан Шпицера.
- Не в добрый час все это стряслось, - покачал головой старик.
- Что? - насторожился Ёжо.
- Да я насчет убитых гардистов…
- Вы уже знаете? - удивился Ёжо. - Откуда так быстро?
Но бача будто и не слышал вопроса.
- Только что с этой фабрикой каша заварилась, а тут товарищ не стерпел… - Бача улыбнулся Грише так, что тому стало ясно: старик все знает. - Придется вам на недельку притаиться, а то по горам теперь начнут рыскать. Нарветесь.
Бача взял скрипку. Медленно разгибая спину, встал и ушел в шалаш. Гриша удивленно посмотрел ему вслед; красная кожаная жилетка, полы которой впереди свисали до самого пояса, совсем не прикрывала спины.
"Зачем шьют такие коротышки? - подумал Гриша и прилег возле костра. - Откуда это пошло? Может, еще от тех времен, когда вояки ходили в латах, прикрывавших грудь от пики или валашки, и когда поворот спиной к врагу был позором, равносильным смерти?.."
Гриша не раз уже видел эти традиционные жилетки, прикрывающие только грудь. Но сейчас вспомнил о них лишь потому, что в этот вечер мог думать о чем угодно, только не о том, что волновало больше всего. Смерть Яна Ковача выбила его из колеи. Надежда вспомнить вторую фамилию не оправдалась. Теперь осталось только одно: ждать счастливой случайности или довериться старому баче.
Старик вышел с огромной деревянной чашкой, наполненной белой жидкостью.
- Ты уже пробовал жинчицу? - подходя к Грише, спросил он.
- Пробовал, - загадочно улыбнулся Гриша. - Нельзя мне ее.
- Да, раз побывал в концлагере, то желудок у тебя не для жинчицы, - понимающе кивнул бача. - Без привычки ее и здоровому пить нельзя.
Старик передал чашку Ёжо и тут же принес коровьего кислого молока.
- Попей, это после дороги хорошо. А кашу с молоком будешь есть?
- Когда-то мама часто варила, - ответил Гриша, не отрывая взгляда от ярких угольков костра. - Любил. Да вот уж третий год не ел. Нас там только баландой поили.
- Что такое баланда? - широко раскрыв и без того большие черные глаза, спросил Ёжо.
- Пойло, которым кормят в Германии наших людей. В воду подболтают немного черной муки или отрубей, заварят и пей. Да и то по одной консервной банке в день.
Заговорив о жизни в Бухенвальде, Гриша вспомнил, как Вацлав Гудба учил его думать и верить.
Однажды вечером по концлагерю прошел шепот, что через час всех здоровых погонят на станцию работать. Узники знали, что придется грузить бомбы или снаряды. И каждый старался сказаться больным, лишь бы не быть выгнанным на позорную работу. Гриша тоже решил симулировать. Гудба спросил его, почему он не идет. И сам же ответил:
- Совесть не позволяет. А давай подумаем. Может, надумаем что-нибудь хорошее?
- Что тут надумаешь! - безнадежно махнул Гриша.
- А ты все же подумай, - настаивал Гудба. - Сколько вчера сожгли умерших от голода?
- Сорок.
- А сегодня?
- Шестьдесят два.
- А тебя когда унесут?
- Может быть, завтра…
И вдруг Гриша понял, что единственная возможность остаться живым - это пойти на работу, откуда иногда удается бежать. Пошли они с Гудбой на станцию и в тот же вечер бежали. Впоследствии не раз Гриша прибегал к рекомендованному Гудбой средству: искать выход и верить.
Однажды возле Иены Гриша расхворался и, обессиленный, был схвачен богатым бауэром. Отец двух эсэсовцев, бауэр и сам хотел выслужиться перед гитлеровцами. Он связал русского и, заперев в комнате, поехал в полицию.
Что мог придумать Гриша?
Если бы даже удалось развязать веревки, то и тогда не убежишь: ни решетки на окнах, ни дубовую дверь лбом не прошибешь. А в комнате, кроме рояля и нескольких венских стульев, ничего не оказалось. И все же Гриша решил действовать до последней возможности. Сперва перегрыз веревку.
Руки свободны! Ноги свободны!
Но как выбраться из дома? Из соседней комнаты доносился веселый разговор, смех: сын хозяина, гитлер-югенд, хвалился перед матерью успехами в муштре.
Вдруг в голове Гриши точно молния сверкнула. Он подбежал к роялю, на пюпитре стояли ноты вальса "Дунайские волны".
- Умирать, так с музыкой!
Раскрыв рояль, Гриша сел на стул, взял аккорд и сам удивился, когда пальцы привычно и жадно побежали по клавишам.
Высокая, светлая комната наполнилась звуками.
Дверь распахнулась. За спиной юноши раздалась грязная немецкая брань. К нему бежали хозяйка и сын. В руках гитлеровца чернел пистолет.
Схватив стул, Гриша двумя прыжками забежал за спину немки. Теперь гитлер-югенд не мог стрелять. Из-за живого прикрытия Гриша изловчился и ударил стулом по руке, державшей пистолет. Раздался выстрел. Пистолет полетел под рояль. Свалив с ног гитлер-югенда, Гриша схватил пистолет и через сад умчался в лес.
Вспомнив об этом случае, Гриша решил, что и на этот раз выход должен быть найден. Только надо думать и верить.
Повеяло прохладой ночи. Бача накинул на плечи старый дождевик.
Гриша и Ёжо, полулежа на траве, ели пшенную кашу из большой деревянной миски.
Старик положил ложку и для себя. Но к еде не притронулся. Достав из-за голенища полуметровую черную трубку, он не спеша раскурил ее и, окутанный сизым дымом, глубоко задумался.
- Обидно это, очень обидно… - словно продолжая давно начатую беседу, промолвил бача и вздохнул так тяжело, будто в душе его были собраны все человеческие скорби и страдания. - Сколько тюрем прошел человек, сколько потрудился, а светлого дня не дождался!
Гриша понял, что бача говорит о Яне Коваче.
Трубка дымилась. Струйка дыма, обволакивая руку и лицо его, уходила вверх вместе с тяжелыми думами. Мудрые темно-серые глаза бачи смотрели из-под колючих за рослей бровей куда-то далеко-далеко. Казалось, взор этот обнимает землю и видит все, что делается на ней.
- Тише, хлопцы! - Старик поднял руку. - Кто-то идет на гору. Не бойтесь - один, и небольшой ростом.
- Это он по шагам узнает, - шепнул Ёжо, зачарованно глядя на бачу.
Залаял пес.
- Спрячьтесь за салашом, - сказал бача и, когда гости скрылись, подбросил хворосту в костер.
Гриша и Ёжо присели между двумя березами, росшими за шалашом. Ярко вспыхнувший костер осветил склоны горы, и стало отчетливо видно мелькающее вдали белое платье.
- Опять Божка! - прошептал Ёжо и пояснил: - Сестра моя.
- За тобой?
- Откуда ей знать, что я тут!
- Что-то случилось в деревне?..
- Не в деревне, - возразил Ёжо, - она в Старых Горах живет. Это местечко, от нас три километра. Тут через речку рукой подать. Только очень крутые склоны. Да она у нас как коза…
- Хлопцы, тихо! - предупредил бача и подозвал пса.
Божена вприпрыжку подлетела к огню и заглянула в шалаш.
- Вы одни?
- Один.
- Никого-никого?.. - Божена нетерпеливо переступала с ноги на ногу. - Дедушка Франтишек! Уже все знают, что парашютисты пошли сюда, к вам. Вся полиция на ногах. Скоро будут здесь. Я их обогнала. Они через село, а я…
- Да погоди ты! Строчишь, как швейная машина. Расскажи все толком.