Как сказали мы нашему Максу, в чем дело, тот совсем с ума спятил. Даже побелел весь.
- Я, - говорит, - хоть и выгнан со службы, но я - офицер. И честь моего мундира не позволяет мне допустить подобное варварство…
Подивился я: что эта за штука - честь мундира?
Во-первых, уж если на то, никакого подобия мундира на нашем приятеле никогда и никто из нас не видел.
Таскал он гарусную вязаную фуфайку, купил ее за доллар у одного солдата в форте Гуд-Хоп.
Затем была у него великолепная охотничья куртка из оленьей замши. Ну, когда бывало уж слишком холодно, то напяливал он на свои плечи еще эскимосскую "малицу", меховую рубашку с расшитыми рукавами. А мундир? Да его не было и в помине!
Но тут расходился наш "дутчмэн". Ходит петухом, усы закрутил кверху, глаза блестят:
- Не позволю! Не допущу!
Ну-с, чтобы долго не рассказывать, вышла тут такая история: задал наш Макс эскимосам вопрос, спрашивали ли они дух самого "Сурка", кто виновник его смерти.
Те глаза, извините, вылупили.
А "дутчмэн" на своем стоит:
- Да как же так? Да отчего же вы его не спросили?
- А как его спрашивать? Мы знаем, что лежит он, молчит. Вот и все. А чтобы еще его спрашивать, никому и в голову не приходило!
Ну, тут Макс в ответ:
- Пойдемте, я при всех вас его спрошу!
Переглянулись мы с Падди: что он, с ума сошел, что ли?
Но, однако, пошли всей компанией. Заинтересовала эта штука и меня.
А лежал "Сурок" на открытом месте: найдя его тогда утром у шалаша, сородичи по правилам положили труп на саночки, мальчишек да старух поставили сторожить, чтобы собаки его не слопали.
Приходим, окружили "Сурка" кольцом, "дутчмэн" положил свою руку на грудь трупа и спрашивает:
- Кто, о, великий охотник, могучий "Сурок", сын "Косого моржа", лучший из людей, в твоей смерти повинен? Кто послал твою душу туда, где почившие вечно сидят у огромных костров, пьют из кубков оленью кровь и едят китовый жир?
Три раза повторил он свой вопрос. А за третьим, вдруг, не то из-под земли, не то с неба, знаете, таким глухим, замогильным голосом, вдруг и отвечает наш приятель "Сурок":
- Никто не повинен в смерти моей. Просто прискучила мне жизнь на земле, ушла моя душа в поля, где эскимосы гоняются за "Белым Оленем", где пьют его кровь и где едят китовое мясо.
И что тут было, вы себе представить не можете: как шарахнулись эскимосы от трупа заговорившего "Сурка" во все стороны, да с криком, да с гвалтом, да падая. Старуху какую-то придавили, она визжит, как поросенок. Мужчины, да не какие-нибудь подростки, а настоящие охотники, или пластом на снегу лежат, или улепетывают.
Один, "Волчий Клык" его звали, так тот полез в чужой шалаш, да застрял: голова и плечи пролезли, а дальше ни с места, ни взад ни вперед.
Другой в снеговом сугробе застрял, насилу потом вытащили. И собаки проклятые еще переполоха подбавили: перепугались ли они, что люди шумят, а может быть, и сами по себе что-нибудь неладное заметили, только стали они метаться по всему поселку да выть, да лаять…
Такой гвалт подняли, словно на ярмарке в форте Гуд-Хоп, когда с одной стороны целое индейское племя со своими "сквоу" прикочует, а с другой - трапперов сотни три соберется да покончат одним духом с несколькими бочонками виски…
Словом, столпотворение египетское…
Каюсь, и я, как услышал этот замогильный голос, тоже карабин из рук выронил, чувствую, шапка сама с головы валится. До тридцати лет дожил, многое видел, многое пережил. Но чтобы мертвый, ей Богу, совсем мертвый человек с живыми разговаривал, - как хотите, это вещь совсем не простая. Без колдовства тут не обойтись.
Однако на этом не покончили: решил совет эскимосских старейшин, что ли, что от смертной казни, значит, "Находка" или Энни - свободна. Но родичи "Сурка" поставили ультиматум.
- Пусть отец или отчим Энни вернет родичам "Сурка" весь тот выкуп, который был за Энни заплачен, потому что, понимаете вы, Энни-то женой для "Сурка" не была. А пока не вернет, то Энни остается в семье старшего в роде "Сурка".
И всем нам стало понятно: загрызут девку. Ей-Богу. Там эти эскимосские бабы, чуть только молодость промелькнет, в формениых ведьм превращаются. Если при такой бабе крикнуть невзначай, хлопнуть ее, подкравшись, по плечу или выстрелить, с ней начинается припадок. Она крутится, как червяк на крючке, визжит, лает, хохочет. А то, испугавшись, может начать бросаться на окружающих с ножом, не разбирая щенка от собственного младенца, камня от живого человека.
Ну, и некоторые бабы отлично умеют пользоваться тем обстоятельством, что такая "одержимая духом" признается невменяемой. Ее нельзя судить, ее нельзя наказывать.
И вот, когда такая баба хочет сжить другую со света, ничего нет проще: притворится полоумной, да хоть собственными зубами соперницу загрызет, или копьем в нее шарахнет, или кипятком обварит, а сама тут же хлоп на снег, и пошла крутиться, как бесноватая, и никто ее тронуть не смеет. Иной раз, я это видел, и так бывает, что боятся даже помощь убиваемой оказать: твердят, что это какой-то дух потребовал себе жертву. Значит, нельзя мешать. А то, говорят, если вмешаться, то, знаете ли, какой-нибудь джентльмен Вельзевул, Люцифер или как их там еще называли древние ацтеки, разгневается, и на того, кто раненой оказывает помощь, накинется, живьем утащит его в преисподнюю. Может быть, вам, джентльмены, покажется все это очень странным: я про это невежество, про эту темноту эскимосскую говорю.
Но, джентльмены, не судите эскимосов очень строго! Лучше подумайте, при каких условиях они, бедняки, живут. Вспомните, что, не говоря уже о разных переживаемых опасностях, приходится им обитать в том самом краю, где бывает долгомесячная полярная ночь.
Счастлив ваш Бог, что вы-то с этой штукой не знакомы. Разве только по книжкам.
Упаси меня Боже говорить что-нибудь о книжках дурное: я хоть и простой "лесной бродяга", но я отлично понимаю, что книжка - великое дело. Но одно дело - слышать рассказ, хотя бы и самый ловкий, а совсем иное дело - на своей шкуре испытывать то, о чем в книжках говорится. Вы вот про полярную ночь прочтете в пять, много десять минут, да и баста. А не угодно ли вам пять или шесть месяцев пробыть, не видя солнышка?
В первый раз, как испытал я это удовольствие, верите, думал - не вынесу. Лучше руки на себя наложить. Лучше в какой-нибудь проруби утопиться, или, знаете, зарядить, как следует, карабин, разуть правую ногу, чтобы можно было приловчиться и большим пальцем ноги дернуть за собачку, спустить курок…
В этот первый раз застряли мы - целая партия трапперов - на берегах Баффиновой земли. И был с нами мой двоюродный брат, тоже Невилл, только его звали Пьером. Был он старше меня, опытнее, и я из его повиновения никогда не выходил. Увидел он, что творится со мной, и взял он с меня клятву, что я с собою не покончу самоубийством. Так, верите, я иногда перед ним по полчаса ползал, ноги ему целовал, все просил, чтобы он клятву с меня снял. И молил его я, и проклинал, и упрашивал, чтобы он своими руками меня прирезал, что ли. Лишь бы уйти мне от этой проклятой полярной ночи!
Вот до чего, джентльмены, доходит человек, которому приходится жить у нас, на краю света!
Но ведь мы-то, белые, большей частью только случайно надолго попадаем в те области, где полярная ночь царит и, испытав это удовольствие, возвращаемся на юг. А эскимосы живут там. Поймите это: живут там, где ночь полгода тянется!
Так можно ли строго судить этих пасынков природы? Можно ли от них требовать, чтобы они фокусов не устраивали, глупостей не делали?
Словом, судите сами.
Ну-с, так вот, дело находилось в таком положении: папаша или отчим Энни давным-давно промотал выкуп, полученный от покойного "Сурка" за девочку. Значит, возвратить его не может родичам Энни. Значит, Энни остается в семье "Сурка" на положении не то пленницы-заложницы, не то рабыни.
А у "Сурка" есть сестрицы, есть почтеннейшая мамаша.
Я, надо вам заметить, к леди всех сортов привык относиться с уважением. Вы можете спросить в форте Гуд-Хоп кого угодно, все вам в одно слово скажут, что Нед Невилл, охотник, даже здорово подвыпив, никогда не позволит себе в присутствии леди сделать какое-либо неприличие, будь эта леди не то что супруга майора Гордона, а хотя бы маркитантка Бесси, с которой, вы это сами, должно быть, знаете, у солдат форта постоянные истории бывают. Но при всем моем уважении к леди вообще, - эту милую роденьку блаженной памяти почившего на лоне фараона "Сурка" я никак не могу назвать иным словом, как сверхъестественная… ну, скажем мягко - дрянь. Ведьма на ведьме, и ведьмой ведьму погоняет.
Вот и представьте себе: что будет из Энни, если ее оставить в распоряжении этой компании?
Ясное дело - загрызут!
А то и сама, не выдержав каторги, затосковав, попросту удавится девка…
Узнавши про такое решение, то есть про то, что до обратного получения выкупа Энни должна оставаться заложницей, мы переглянулись.
Знаете, человек я, надо признаться, таки достаточно черствый, ведь всю жизнь проводил я в пустыне. И жил я чем? Надо сказать прямо: убийством. Или, правильнее, - систематическими убийствами.
Потому что хоть убивал я не людей, конечно, но ведь и лисица, и бобр, и соболь, и горностайка - ведь это же живые существа. А наш брат, охотник, только и делает, что уничтожает их жизнь.
Ну-с, я хотел этим сказать только, что эта охотничья жизнь, эта привычка к уничтожению живых существ, волей-неволей делает сердце человека почти каменным.
Столько крови проливаешь, столько смертей кругом себя видишь, что, право же, ко всему начинаешь относиться равнодушно.
Но и при этих условиях, когда подумал я об участи, которая ждала Энни, - защемило в сердце…
Вы, конечно, люди, живущие в городах, где и то, и се, и светло, и удобно, вы относитесь к эскимосам с высоты своего величия. А на эскимосскую женщину вы смотрите исключительно, как на нечто среднее между моржом и черепахой.
Правда, красоты в этих эскимосских леди мало. Против этого никто спорить не будет.
Лицо как лепешка. Скулы широкие. Глазки крошечные. Рот до ушей. Ноги кривульки. Кожа, словно дубленая.
Но, джентльмены, нет правила без исключений. И видал я среди эскимосов немало таких девушек, что глянешь на нее, и невольно подумаешь: должно быть, эскимосы-то эти что цыгане. Знаете, которые зачем-то крадут всегда детей лордов или графов и выстраивают с ними всяческие богомерзкие штуки.
Вот такова была и наша Энни: лицо не темное, а светлое, куда светлее, чем моя собственная шкура.
Глаза не оловянные, а голубые и ясные и светлые.
И хоть уж очень безобразен эскимосский женский костюм, знаете ли, но девочка-то эта ухитрялась как-то так носить его, что, ей-Богу, я для нее ничего лучшего и не придумал бы: словно хорошенький мальчишка, юркий, стройный, сильный…
А больше всего, знаете ли, нравился мне голосок Энни: такой звонкий, серебристый.
Словом, с какой стороны ни посмотри, - а жаль отдавать девку этим осатаневшим бабам, родственницам почтеннейшего "Сурка": положительно, не лежит душа.
Но опять-таки, и силой ничего не сделаешь.
Все-таки, как хотите, с одной стороны мы гости племени, а гостю не следует в семейные дела мешаться. Второе, мы находимся в полной зависимости от эскимосов, ссориться с ними нет расчета.
Так вот, стоим мы да переглядываемся.
Только, вижу, на губах у Макса Грубера проклятая улыбочка то мелькнет, то спрячется. Не смеется человек во все горло, а так, улыбнется да и сожмет губы. А я эту улыбку хорошо знал: всегда ею улыбался немец, когда кого-нибудь в дураках оставить хотел…
- Пойдем, - говорит он тут нам с Падди, - поговорим еще с эскимосами. Может, что-нибудь выйдет…
Ну, действительно, пошли мы. Залезли в тот шалаш, где совещание об участи Энни шло. Сидим, болтаем: тары, бары. Как будто совсем без дела пришли, просто поболтать со знакомцами. Правду сказать, уж очень тянуло меня уйти из этого шалаша: набралось тут, в шалаше, человек двадцать, дышать буквально нечем. Огонек вечно горящей плошки, и тот словно задыхается, чуть не гаснет. Но Макс сидит, значит, надо сидеть и мне, ждать, что из всего этого будет.
И, вдруг, слышим мы… Господи ты Боже мой! Что это? Откуда? "Бум-бум-бум!"
Все подняли головы вверх: как будто там, у дырки, куда дым выходить, кто-то сел сверху на шалаш и колотит рукой по крыше, по барабану: "Бум-бум-бум!.."
Кто-то из эскимосов выполз на карачках из шалаша посмотреть, что там такое. Кричит - никого нет. А мы ясно слышим: "Бум-бум-бум!.."
Лица у всех побелели, губы трясутся. Только один наш "дутчмэн" сидит, как ни в чем не бывало. Губы крепко сжал, не шелохнется.
Кто-то и говорит:
- Должно быть, дух!
А другой поддержал:
- Душа "Сурка", великого ловца!
А тут, словно в ответ, из угла, где всякие тряпки свалены были, как запищит:
- Да, это я, душа великого ловца! Я, я, я!.. Хочу говорить с вами. Не трогайтесь с места, а то покараю вас великим гневом моим!
Храбрее всех оказался тут наш немец.
Спрашивает он духа:
- Где ты прячешься? Покажись!
- В теле "белого деда", - отвечает дух.
А надо вам заметить, что в редкой эскимосской семье тех областей нет своего рода божков. Делают они истукан-чики, и довольно, иной раз, ловко, по большей части вырезая из моржовой кости или из обломков дерева. И славился род "Сурка" тем, что обладал этот род фигуркой белого медведя из великолепной кости. Считался "белый дедушка" или еще "старый господин льда" покровителем рода. И, бывало, ни на одну охоту "Сурок" покойный не отправится, не принеся предварительно "белому дедушке" жертвы. Но и то бывало, если говорить правду, что ежели охота окажется малоудачной, то вернувшись с нее, "Сурок" добрый час костит "великого господина льда" на чем свет стоит, и пушит его так, что уши вянут. Грозит, бывало:
- Я тебя, подлеца этакого, собакам скормлю! Разрублю на части, на мороз выброшу, в воду ледяную кину! Я, - говорит, - тебе постоянно жертвы приношу, а ты лживый, фальшивый, трусливый, поганый!
Ну-с, так вот, значит, открылось, благодаря, конечно, Максу, что дух "Сурка" в тело "Белого дедушки" вселился и говорить со своими сородичами хочет.
Правду сказать, было мне тогда довольно жутко, джентльмены: говорю же, никогда раньше за всю мою жизнь этого не было, чтобы покойник вдруг в разговоры пустился.
Но я себя скоро успокоил: во-первых, подумал, что у Макса нет-нет да и покажется его ядовитая улыбочка на устах. Это что-нибудь да значит. А во-вторых, я ведь никакого отношения к "Сурку" не имею. Он - язычник, а я - христианин. Хотя, правду сказать, при нашей жизни какого-нибудь патера реже увидишь, чем буйвола в посудной лавке…
Но, словом, заставил я себя подумать: все это - дела семейные, эскимосские. Я тут сторона. Значит, господин "Сурок" со мною и связываться не станет…
А дальше вышло вот что: говорит этот таинственный го лос из угла, чтобы, значит, Макс Грубер взял истуканчика "белого дедушки" в свои руки. Тогда, дескать, дух будет умилостивлен и все откроет.
Вижу я, идет себе Макс в угол, роется в лохмотьях, вытаскивает "великого господина льда", безбоязненно берет его в руки. Только зачем-то, должно быть, из предосторожности, обматывает его какой-то полоской меха так, что видна присутствующим только самая голова истуканчика.
А надо вам заметить, тот эскимосский искусник, который этого истуканчика соорудил, не напрасно над ним потрудился: голова белого медведя вышла как живая. Глазки из бисеринок вставлены в глазные впадины. Блестят, словно живые глаза. Ноздри и широко разинутая пасть кровью моржа вымазаны. Клыки видны. Словом, штучка - хоть куда.
Вот, как взял ее в руки Макс, опять слышно где-то, но уже не с потолка, а из-под пола:
- Бум-бум-бум! Молчите! Внимайте!
А потом и пошел катать "белый дедушка":
- Я, - говорит, - прогоню от становища вашего всех моржей. Я выловлю всю рыбу и пожру ее. Я, - говорит, перегрызу своими зубами все тетивы луков. Я нашлю "черную смерть" на детей ваших и на собак ваших…
Словом, такого страха нагнал "великий господин льда", что у эскимосов, и без того перепуганных, душа не только в пятки ушла, но и дальше еще на полкилометра…
Потом Макс и спрашивает:
- Да чего же ты желаешь, о, дух великого ловца моржей?
- Желаю, - отвечает тот, - чтобы дана была полная свобода возлюбленной жене моей, имя же ей А-на-ик. И еще желаю, чтобы отдали ей все ее пожитки. И пусть она поступает, как хочет.
- А еще каковы будут твои распоряжения, о, великий и гневный дух "Сурка"?
- А еще хочу: пусть белым охотникам, гостям племени моего, будет отдана "золотая корона", - великий талисман. Ибо узнал я от великого духа, что талисман этот грозит племени моему страшными бедами. Бум-бум-бум!..
Ну, на этом и покончилось. Сколько ни заговаривал после этого Макс с "белым дедушкой", молчит тот, как убитый.
И вот, готов поклясться я, джентльмены: когда истукан-чик отвечал на вопросы Макса, ей-Богу, казалось мне, разевает эта проклятая костяная штука свою окровавленную пасть, чуть ли зубами не щелкает. А окончилось собеседование, осмелел я и, хоть не взял в руки фигурку, но пристально поглядел на нее: фигурка, как фигурка. Ни-ни-ни… Ни капельки жизни в ней. А то была как живая.
Ну, вышли мы после всего этого на свежий воздух. А Падди вдруг как заржет… как хлопнет Макса по плечу:
- Ах ты, - говорит, - шут полосатый! Ах ты фокусник! Откуда, - говорит, - ты чревовещательству научился?
И сам Макс смеется.
Только и сказал:
- Тише ты, дурень! Не порти игры!
А потом добавил:
- А ведь правда, недурно спектакль сошел? Смотри: у нашего Неда и до сих пор зубы стучат…
Это они оба, понимаете, вздумали одурачить меня: вздумали убедить, что будто бы Макс чревовещателем был.
Но я не дурак, знаете ли, и таких шуток не допускаю. Что я видел, то видел. Что слышал, то слышал.
Сталь я на них кричать, конечно, не очень громко, чтобы эскимосов не переполошить. А они словно обезумели: оба по снегу катаются, за животы хватаются.
Хотел я, знаете, проучить если не Макса, то хоть проклятого ирландца. Схватил его за ногу. И только что было потянул его за эту ногу, чтобы ткнуть Падди головой в снежную кучу, охладить его веселье неуместное, а у меня из-под рук, ей-Богу, как запищит сапог… Поймите: самый обыкновенный сапог - человеческим голосом:
- Ой, боюсь! Ой, помогите мне! Ой, укусит меня глупый канадец. Хи-хи-хи…
Так я, знаете ли, отскочил от катавшегося по снегу Падди, как ужаленный.
Уж ежели не только что истуканы костяные разговаривать начинают, а даже сапоги из моржовой кожи…
А, да будьте вы все трижды прокляты, а я в ваши грязные дела не мешаюсь!..
Но, должен признаться, джентльмены, весь этот вечер Макс и Падди за мной наперебой ухаживали. Падди мне полпачки хорошего табачку подарил, Макс дал глоточек рома, который он берег, как зеницу ока. Но на том мы только и помирились, что, во избежание ссоры со мной не на живот, а на смерть, Макс раз навсегда эти свои проклятые штуки с вызыванием духов бросит, будет держаться, как подобает христианину, хотя бы и не католику, а лютеранину.
Ну-с, улеглись мы спать, знаете ли, наговорившись досыта.