Помню, один раз такое мне приснилось, что я стал кричать, как сумасшедший и, проснувшись, долго не мог опомниться.
Снилось мне, знаете, что я на лыжах гонюсь с карабином за плечами за огромным волком, удирающим от меня во все лопатки. Мчимся мы через долы и горы; по лесам и пустыням. И вот, настиг я его, даже не стреляя: ударил по башке шестом, сразу уложил. И будто так я голоден, так мне хочется есть что, не перерезав даже волку глотку, попросту принялся я будто готовить себе обед: сижу над ним и кромсаю один кусок мяса за другим, пока от всей нижней половины волка только голый остов, окровавленные кости остались. И вдруг под рукой у меня кости эти зашевелились. Я отскакиваю. Смотрю. Господи ты Боже мой! Что же это такое?
А на снегу передо мной лежит уже не волк, а мой родной брат, Том Невилл, тот, который без вести пропал в окрестностях Медвежьего озера.
И, собственно, не лежит он, а, опираясь руками о снег, волоча за собой ноги, тащится за мной, глядя мне в глаза полным муки, боли и укора взором. И шепчет мне:
- За что? Что я тебе сделал? За что ты убил меня? Зачем отрезал от костей моих тело мое? Неужели ты так голоден, что будешь есть тело родного брата? Брат, брат!..
Вот, знаете, я бегу от него, закрыв руками уши, чтобы не слышать его стонов, зажмурив глаза, чтобы не встречаться с его взором, бегу, задыхаясь, чувствуя, что вот-вот не выдержит сердце и лопнет. Останавливаюсь перевести дыхание, оглядываюсь, а он, этот человек с ногами скелета - тут, он опять ползет, корчась, извиваясь по окровавленному снегу, ко мне…
Ну, тут и сну моему был конец, говорю: проснулся я с диким криком, вскочил и, как безумный, побежал от нашего логовища, от переполошившихся товарищей, которые подумали, что я с ума сошел… Они кричат, они зовут, а я, ошалелый, во все лопатки убегаю от них. Едва не заблудился. Да Энни нагнала меня, вернула.
А кончились метели, установилась более или менее ровная погода, поплелись мы, волоча сани, опять в путь, и тут подошла, подкралась к нам такая беда, самой возможности которой мы не подозревали.
Я и раньше замечал, что с Максом Грубером, нашим "проспектором" или разведчиком, как мы его шутя называли, делается что-то неладное.
Видел я не раз: идет он, идет, как будто и ничего. А потом вдруг остановится да и хватается руками за глаза, трет их. Возьмет снег, прикладывает, словно горят у него очи.
Дальше - чаще, чаще.
И вот однажды вдруг на полном ходу остановились мы, а Макс и спрашивает:
- Вьюга, что ли, будет? Небо-то тучами покрылось черными!
А я в ответ:
- Протри глаза. Заспался ты, что ли? Ни единой тучки нету. Звезд сколько угодно. Хоть в мешок собирай…
- Ярко светятся? - спрашивает Макс странно изменившимся голосом.
- Чего лучше?! - отвечает Падди, смеясь. - Ни дать ни взять, как новехонькие доллары серебряные…
- А я… я… я ничего не вижу! - вдруг сказал Макс.
И повалился он, знаете ли, ничком на снег, и уткнулся лицом в сугроб, и только стонет:
- Ничего, ничего не вижу!..
Тут оборвался смех Падди, и у меня замерло сердце, а в висках кровь словно молотками застучала.
А Макс все катается-катается по земле, роет снег руками да кричит:
- Убейте меня! Добейте меня! Ослепну я… Уже дней шесть, как по временам целыми часами почти ничего не вижу. Как будто перед глазами сетка стоит или вода льется. И… и вел я вас наугад. А теперь слеп я, совсем слеп. И куда идти, где наше спасение, я не знаю. Погубил я вас, погубил. Убейте же, убейте меня!
А мы, слушая эти вопли и стоны нашего несчастного товарища, стояли, не смея пошевельнуться, около него в угрюмом молчании. Только Энни не выдержала: упала на снег рядом с Максом, охватила его своими руками, прильнула лицом к его лицу и говорила ему полным ласки голосом:
- Не плачь, не тоскуй. Ты потерял свет глаз? Но это - чары зимней ночи. Когда уйдет мгла, когда выкатится из-за горизонта ясное солнце, отогреет твою застывшую кровь, ты опять будешь видеть мир.
- Но я теперь слеп! - стонал Макс.
- Мои глаза будут твоими глазами, - говорила девушка. - Я все вижу, и я буду направлять твои шаги. Не плачь же, не тоскуй!
Вы можете думать, джентльмены, что хотите. Дело ваше! Но у меня переворачивалась душа от тоски и жалости, когда я слышал утешающий Макса голос девушки. И грезилось что-то далекое, бесконечно далекое от этих проклятых ледяных полей, и звучала в моих ушах какая-то неземная музыка…
- Не бойся, милый! - тем временем шептала Энни, но шептала так, что нам был слышен каждый звук.
- Не бойся! Если ты устанешь, я понесу тебя. Где твой дом, где твой очаг, там мой дом, мой очаг. Где твоя могила, там моя могила. Если твои друзья уйдут, я останусь с тобой. Я буду защищать тебя своими руками от хищных волков и от "белого господина льдов", я своим телом спасу тебя от леденящего дыхания северного ветра. Не бойся, не тоскуй!..
Макс, немного погодя, успокоился, поднялся, присел на санях. Потом мы опять тронулись в путь.
Вперед, вперед!
А в эти мгновенья на небе творилось что-то чудесное: вдруг появились на нем светлые тучи, словно плывущие в бесконечной выси и снизу освещаемые далеким, нам невидимым солнцем, потянулись лучезарные полосы, воздвиглись световые колонны, перекинулись гигантские арки. Вот с неба на землю словно спускается, колышась и переливаясь, огнистая завеса с бахромчатыми краями. Вот свивается она упругими складками. Бледнеет, тускнеет… Опять разгорается… и опять тускнеет.
Это было северное сияние, такое могучее, такое великолепное, каких я ни до этого, ни после никогда не видел.
И мы стояли почти час на пригорке, глядя на это зрелище, и была полна моя душа мистическим благоговением, и трепетала она…
Прошло еще несколько часов. Давно догорели фантастические огни северного сияния, давно мгла охватила нас, и мы сделали немало километров нашего пути, когда выяснилось одно обстоятельство, как громом поразившее нас всех: Макс хватился компаса, по которому мы направляли наши шаги, и обнаружил, что компас исчез. Должно быть, он обронил его там, на том месте, где мы узнали о грозящей постигнуть нашего несчастного друга слепоте.
Возвращаться туда, искать потерянный компас?
Это было все равно, что в стоге сена искать крошечную булавку. Ведь кругом нас был лед, испещренный трещинами, и был снег, в котором тонуло все. И была мгла…
Собственно говоря, только в этот момент я почувствовал дыханье близкой смерти. Это она заглянула мне в глаза пустыми впадинами голого черепа и оскалила насмешливо желтые зубы, и засмеялась, и заплясала в воздухе, прищелкивая беззвучно костяшками пальцев.
А в мозгу словно сотня кузнецов молотками выколачивали монотонную песенку из одного единственного проклятого слова:
- Гибель, гибель, гибель!..
Не было дня и не было ночи, была только мгла. И бежали, бежали с неумолимой быстротой часы, десятки, многие десятки часов. Мы то останавливались, изнемож-женные, отупевшие, готовые свалиться тут же, на месте, в готовую могилу - в сугробы снега, сидели или лежали молча, не глядя друг на друга, не произнося ни единого слова, то поднимались, брались за лямки наших саней и тащились вперед. Довольно стыдно мне, как видите, такому здоровому и сильному парню, охотнику и бродяге по профессии, признаться в этом, но что правда, то правда, джентльмены: из всех нас четверых единственный, кто не падал духом, единственный, кто подбадривал других и, скажу больше, единственный, кто заставлял нас идти вперед, это была эскимосская девушка, Энни. Она была нашим вождем, и она же была нашим ангелом-хранителем, потому что, не будь ее с нами, мы способны были лечь в первый попавшийся сугроб и предоставить сыплющемуся с неба снегу хоронить наши остывшие тела.
На Макса Грубера напало какое-то тупое равнодушие: он показывал лишь слабые признаки оживления, когда Энни отходила от него. Тогда он тревожился и слабым, жалобным, молящим голосом звал девушку, умоляя ее не покидать его.
- Энни, моя Энни! - кричал он, простирая вперед руки. - Где ты, Энни? Ради Бога, не уходи, не покидай меня, Энни!
Падди одно время словно онемел. Но потом, под конец этого кошмарного путешествия, с ним начало делаться что-то совсем неладное: то же, что находило и на меня, но у меня это бывало только изредка, в моменты, когда бушевала буря и выла вьюга, а у него, раз начавшись, пошло и пошло развиваться.
А началось это так, джентльмены.
Как-то раз, когда мы брели, волоча сани, наш ирландец вдруг сбросил с плеч лямку, отскочил в сторону, словно желая спрятаться за меня, схватился рукой за мое плечо.
- Что ты? - невольно вскрикнул я.
- Там… там… вон, на холме… Видишь, видишь? - бормотал он, дрожа всем телом.
Я посмотрел по указанному им направлению, но, кроме снежных бугров, ей-Богу, ничего не увидел. Да и бугры-то эти при неверном призрачном свете мерцавших звезд были еле-еле видны.
А Падди стоял, трясясь, и все бормотал:
- Проклятый, проклятый!
- Медведя, что ли, заметил? - воззрился я, хватаясь за ружье.
А надо вам заметить, джентльмены, что к этому времени наши запасы здорово-таки подобрались, и уже шла речь о том, что еще через пару-другую суток, если мы не увидим какой-нибудь дичины, надо будет взвалить остаток припасов па плечи и бросить сани, ибо нет никакого смысла тащить их. Так что в эти дни все мы с особым вниманием глядели на окрестности, стараясь выследить хоть какую-нибудь живность, хоть тощего волка, что ли. И естественно, что мои мысли были направлены в эту сторону. Но меня удивляло, что Падди, наш Падди, так струсил.
Вы, джентльмены, не знали его. Но, может быть, вам приходилось-таки кое-что о нем слышать: по совести, это был отчаянный парень. Он и на охоте лез в самую явную опасность, очертя голову, он и на всяческик рискованные предприятия шел первым. И, по правде сказать, когда, бывало, пробродив несколько месяцев по тундрам и дебрям, партия звероло вов добиралась до какого-нибудь поселка, фактории, форта, где можно было пображничать, Падди делался нестерпимым. Он был-таки забиякой и задирой, и беда - пойти с ним в кабачок: непременно затронет кого-нибудь, заведет драку. И уж тут лезет, словно слепой, один хоть против двадцати. Заревет, как бык, прижмет кулаки к груди, наклонит голову бараном, да как стрела эскимоса - в гущу неприятеля. И прокладывает себе дорогу среди них именно своей дубовой ирландской головой, покуда на него не навалятся и скрутят его арканами по ногам и рукам.
Через это самое я, собственно говоря, терпеть не мог кутить в компании с ирландцем: всякий кутеж с ним непременно заканчивался побоищем. А я хоть от перспективы подраться с кем-нибудь не падаю в обморок, но предпочитаю другие развлечения.
Словом, если кто вам скажет, что Падди был трусом, можете попросту плюнуть тому в глаза, потому что это было бы наглой ложью.
Но, говорю, в тот момент, о котором я рассказываю, с Падди что-то случилось непонятное: он дрожал всем телом, он не попадал зуб на зуб и явно прятался за меня.
Все это было столь необычайно для Падди, для "Отчаянного ирландца", как звали нашего приятеля, что поневоле и меня охватило жуткое чувство, словно ожидание чего-то ужасного.
- Что там такое? - забеспокоился и Макс.
А Падди стоит на месте, вытаращив глаза, да бормо-четь:
- Тим… Тим Фиц-Руперт…
Потом схватился за карабин и выстрелил. Но при свете выстрела я ясно увидел там, куда стрелял Падди, не было ровным счетом ничего, кроме какого-то снегового горбика. Хоть бы ствол дерева, обломок скалы, фигура животного - ничего ровнешенько.
Должно быть, грохот выстрела заставил и самого ирландца опомниться. По крайней мере, он, словно проснувшись, стал протирать себе глаза.
- Что это я? - как будто засмеялся он, но смех его звучал фальшиво, а голос по-прежнему был неверен и взор блуждал. - Почудится же такое в этом проклятом краю, право!
- Да что почудилось-то тебе? - заинтересовался я.
- Нет, так, ничего! - уклонился он. - Просто, знаешь, Нед, тоска заедает. Ну, в голову разные дурацкие мысли лезут.
- А кто был этот Тим, как его? Фиц-Руперт?
Тут Падди осатанел: кажись, еще момент, кинулся бы на меня зверем.
- Молчи! - кричит. - Ни слова, ни звука. А то…
- А то? - засмеялся я, следя зорко за каждым движением товарища, чтобы успеть, знаете ли, предупредить его, если он вздумает какую-нибудь глупую штуку выкинуть, ну, например, нож вытащит, или в меня стрелять станет, как сейчас только в воздух стрелял.
- Молчи, молчи! А то я с тобою то же сделаю, что с нею и с Фиц-Рупертом. Убью! Истерзаю, крови твоей напьюсь!.. А-а-а!..
И тут с Падди случилось то, что мы называем "черным припадком": не знаю, бывает ли эта штука у вас, в больших городах, джентльмены, и от какой собственно причины она приключается, но у нас, в пустынях на краю света, этой болезнью больны многие из бродяг и звероловов. Нет, не подумайте, что это от пьянства. Какое там?! Я видел людей, которые капли в рот спирта не брали, даже в самые жестокие холода, а этой болезни были подвержены.
Знаете, очень похоже это на то, что с эскимосскими бабами бывает. Только тем надо толчок дать, испугать их, что ли, или очень огорчить. А с нашим братом это неведомо почему приключается: идет себе, идет человек, все ничего. Только лицо краснее обыкновенного сделается, да походка неверная, да говорит он странным скрипучим голосом. И вдруг вскрикнет, как подстреленная птица, или как кричит лось, когда ему охотничий нож горло перерезает, подпрыгнет, перевернется вокруг себя, согнувшись в дугу, шлепнется грузно на землю и роет землю ногами, и скребется судорожно руками, а если заглянуть ему в лицо, увидишь, что глаза так закатились, одни только белки страшно сверкают, а изо рта - пена, а в горле клокочет что-то.
Таких людей, когда они лежат, самое лучшее не трогать. Говорят, надо накрыть черным чем-нибудь лицо. Но это, может быть, и вздор. А важно не трогать: он отлежится, потом встанет и, как ни в чем не бывало, идет дальше.
Но от себя добавлю, я лично с такими джентльменами в какую-нибудь охотничью экспедицию отправляюсь очень неохотно: один из них своим этим припадочным криком спугнул однажды великолепнейшую голубую лисицу, какую когда-либо доставляли охотники Гудзоновой компании, и проклятый зверь улепетнул от моей пули.
Но, повторяю, с Падди таких припадков раньше никогда не было. И это вышло в первый раз, так что мы невольно растерялись. Однако дали ему отлежаться там же, на снегу, где он упал.
И пока он лежал в забытье, Макс рассказал мне в коротких словах, что значили слова Падди о "ней" и каком-то Фиц-Руперте.
История это невеселая, и я охотно промолчал бы о ней, джентльмены, но приходится сказать, потому что это касается дальнейших наших приключений.
- У него, у Падди, была невеста в форте Черчилль, - рассказывал Макс. - Такая же ирландка, как и наш Падди, молодая и пригожая девушка. Слово она дала Падди не очень охотно: боялась его буйного нрава. А тут, как на грех, когда Падди отправился в одну экспедицию, во-первых, разнесся слух, что Падди потонул, охотясь на моржей, а во-вторых, в форт Черчилль пришел один молодой охотник, этот самый Тим Фиц-Руперт. И был он парень веселый, как котенок, певун, плясун, шутник, сорвиголова.
Ну, и кончилось тем, чем должно было окончиться: Нелли О’Гара стала миссис Нелли Фиц-Руперт, и оба они ушли в лес, где Тим выстроил блокгауз.
Прошло полгода, вдруг является в форт Черчилль "покойник" Падди. Оказывается, тонул, да не потонул, эскимосы вытащили, выходили. Узнав о том, что Нелли вышла замуж, потемнел. И начал он тут пьянствовать. Но так, как еще никогда: пропил все, даже карабин. Буйствовал, скандалил, пока комендант форта не выслал его.
Прошло еще около года, слышат в форте, блокгауз Тима сожжен, Тим и его жена убиты. Да мало того, что убиты, на трупе Тима, привязанном к столбу, следы таких зверских пыток, какие применяли в старые годы только мерзав-цы-гуроны.
Ну, и всполошились все вокруг: стали твердить, что это дело рук каких-то "красных змей", то есть индейцев. А потом и затихло, забылось все это.
- Значит, не индейцы, а… а Падди… распорядился так с несчастными? - задал я вопрос Максу, искоса поглядывая на все еще неистово храпящего на снегу ирландца.
Макс в ответ только пожал плечами:
- Кто знает? Может быть, и не он!
- Но ты слышал, что он тут кричал?
Макс опять пожал плечами.
- Мы - не судьи. Он всегда был верным товарищем. И, наконец, вы тут, в Канаде, все полудикари. У вас свой кодекс, свои понятия о чести. Если бы на моей родине со мной случилось бы то, что с Падди, то есть, если бы кто-нибудь отнял мою невесту, я, понятно, домов не поджигал бы, женщин не убивал бы.
- А что бы ты сделал?
Макс гордо поднял голову.
- Я - офицер! - сказал он твердым голосом. - Я отправил бы к нему двух секундантов с вызовом на дуэль. И мы дрались бы, как полагается по правилам, в присутствии свидетелей.
- На ножах, что ли? Или на кулачках? - заинтересовался я.
- Ты - дикарь! - засмеялся Макс. - На дуэлях дерутся, стреляя из пистолетов или на саблях, на эспадроиах.
На этом покончился наш разговор: тут Падди очнулся, поднялся, шатаясь, как пьяный. Дав ему немного передохнуть, мы опять тронулись в путь.
Дня через два или три с Падди повторилась та же история: на этот раз он кричал благим матом, что Тим Фиц-Руперт, стоя в стороне, смеется, кривляется, грозит.
- Да где ты видишь Тима? - задал я ему вопрос.
- Сажен двадцать от нас! - отозвался Падди, скрипя зубами.
- В каком виде?
- Ах, святой Патрик! Слепнешь и ты, как Макс, что ли? Или глаза у тебя вылезли, что ты не видишь Тима? Вон он, в виде скелета с косой!
Я невольно присвистнул: скелет с косой - это штука скверная. Тим или не Тим, это безразлично. Но я знал нескольких охотников, которые такую же штуку видели. И тогда каждый из них начинал готовиться к смерти. Кто любил выпить, тот начинал пить без просыпу, чтобы насладиться хоть напоследок. А кто был посерьезнее, тот обыкновенно распоряжался своим имуществом, чтобы, например, любимый карабин не попал в руки такого парня, который и зарядить-то его не сумеет. А один траппер, увидав ночью скелет с косой, сталь хныкать да каяться, да вспоминать все пакости, которые он когда-либо сделал. Все, бывало, колотит себя в грудь да вопиет:
- Окаянный я! Проклята душа моя!
А покончил тем, что взял хороший ремень из оленьей кожи и повесился.
Словом, я должен сказать, джентльмены, по нашим, охотничьим приметам, кто видит, хотя бы с пьяных глаз, скелет с косой, пиши завещание. Проживешь не дольше месяца!
Подумал я это, когда перепуганный Падди протягивал руку по тому направленно, где он будто бы видел скелет, а Падди, как нарочно, оборачивается ко мне да говорит:
- Тридцать полных суток дает мне сроку Тим. Через месяц умру я, товарищи!
Ну, я на него прикрикнул:
- Через месяц, может, и наши кости волки растащат. А только выть из-за этого нечего!
Падди как будто притих. И, предоставьте, долго он не заговаривал ни о Тиме, ни о смерти. Но я кое-что видел, да, видел!
Нет, не подумайте, что и мне примерещился скелет: если бы я его тогда увидел, то теперь не рассказывал бы вам всю эту фантастическую историю.