О жажда лавров! Скольких она погубила и скольких погубит еще, прежде чем исчезнуть в числе отмирающих качеств. Лейбницу предстоит поплатиться разом за чрезмерное желание отличиться и врожденную аккуратность. Надо только потянуть минуты две-три, пока протоколист зарегистрирует документы положенным образом и увековечит факт пребывания болгарского подданного в отделении гестапо Монтрё. Болгарского подданного, а не бродяги…
А теперь - по существу… Я достаю сигареты и вопросительно смотрю на Лейбница.
- Ну, что еще?
- Огня, - кротко говорю я. - Я так волнуюсь…
Лейбниц щелкает зажигалкой.
- Начинайте. Что вы там болтали о складе и связях с маки?
- О связях? Пока ничего. Но могу начать с них.
Делаю паузу и говорю намеренно безразлично, словно в пространство:
- Пожалуй, пора… Как вы считаете, протоколист уже сделал записи? Наверно, нет… Подождем?
Наслаждаюсь бешенством в глазах Лейбница и продолжаю:
- Итак, о связях… Наберитесь терпения, я начну издалека… И не тянитесь, пожалуйста, к кнопке - звонок кончится для вас печально, Лейбниц… Ну, оставьте звонок в покое!..
- Ты!..
Лейбниц спрыгивает со стола и… соображает.
- Поздно, - говорю я и глубоко затягиваюсь сигаретой. - Поздно, Лейбниц. Протоколист ни за какие блага на свете не порвет документ. За это его отправят так далеко, откуда редко кто возвращается. Надо было думать раньше, есть ли разница между безвестным бродягой и гражданином союзного государства. Вряд ли теперь вам удастся спихнуть дело на Готье, а это пахнет для вас не штрафной ротой, а кое-чем похуже. Не верите?
Встаю и подхожу к Лейбницу вплотную.
- За такую неловкость, как расстрел богатого болгарина, едущего в Берлин, чтобы предложить германскому солдату хлеб в его рацион, - за эту маленькую глупость рейхсфюрер СС вздернет тебя здесь же на самом надежном пеньковом галстуке. Понял, Лейбниц?
Чистенькие щечки вызывают у меня непреодолимое желание вернуть Лейбницу все пощечины, полученные от гестапо в кредит… Ах, как не хочется быть вежливым… Делаю пару глубоких затяжек и, любуясь дымом, говорю:
- Впрочем, готов допустить, что болгарский посол не пользуется в Берлине достаточным авторитетом. Не берусь также гарантировать, что оберфюрер фон Кольвиц ринется разыскивать Багрянова - одним славянином больше, одним меньше, какая в принципе разница? Допускаю, наконец, крамольную мысль, что даже МИД Болгарии не пошевельнет пальцем, чтобы защитить меня. Меняет дело? О нет…
Старое мудрое правило: выдай сомнения оппонента за свои собственные и опровергни их. В любом приличном учебнике логики есть куча примеров - от древних времен до наших дней. Мой мог бы стать не самым худшим.
Лейбниц, белый от ненависти, тихо качает головой.
- Ты… Знаешь, что я с тобой сделаю за это?.. Не знаешь?..
"А он не трус, - говорю я себе. - И, по-моему, садист. Какие выцветшие глаза… Но не осел же?" Стряхиваю пепел на пол и продолжаю:
- Остается одна мелочь, не взятая вами в расчет. Итальянский консул в Париже. Позвоните ему и убедитесь, что он ждал меня вчера и, если я не появлюсь завтра, затрезвонит во все колокола. Вы ведь, естественно, не знали, что в Риме я подписал кучу контрактов, очень выгодных для итальянской стороны?
Надо во что бы то ни стало втянуть Лейбница в разговор. Иначе все осложнится. Ненависть заглушит страх, а мелочное чиновничье упрямство станет преградой на пути к жизни и свободе.
- Знаете что, - говорю я просто. - Я не мастер угрожать. В последнее время страх в разной форме и пропорциях стал господствующим чувством в Европе… Я сказал вам правду и о консуле и о контрактах. Попробуйте сообразить, что это так. Допустите также, что, кроме министерства экономики и болгарского МИДа, о моей поездке знают по меньшей мере трое влиятельных лиц. Один из них - доктор Отто Делиус; атташе в Софии, выполняющий специальные обязанности; другой - Альберто Фожолли, мой друг и член Высшего фашистского совета; третья - женщина, чье имя вам ничего не скажет, но чей вес при итальянском дворе огромен. Она моя любовница… Вот так, господин Лейбниц. У вас нет вопросов?
Лейбниц дотрагивается до виска.
- Только один: вы сумасшедший?
- Позвоните в Париж. Итальянский консул будет отличным экспертом… Или фон Кольвицу, телефон - Берлин, семь-шестнадцать-сорок три… Сейчас вы слушаете меня и говорите себе: этот человек борется за жизнь и все лжет. Но попробуйте взглянуть на дело иначе, и тогда вы скажете: этот болгарский торговец хочет жить, страх смерти обострил его ум и память; надо прислушаться к его доводам и, если он прав, потушить пожар в самом начале… Пока не поздно!
Щеки Лейбница розовеют. Кажется, он понял,
- Взвод ждет, - говорю я.
Лейбниц трет лоб.
- Ну и шутку сыграли вы со мной… А мина, а маки?..
- Чистейшая ложь. Поймите: у меня не было иного способа быть выслушанным до конца. Вы позвоните в Париж итальянскому консулу?
Лейбниц колеблется - мгновение, не дольше. Тянется к трубке.
- Отто?.. Распустите людей… Да! И заготовьте пропуск Багрянову - он едет на вокзал.
Сердце у меня останавливается, а комната тает, расползаясь и становясь безграничным полем… Снег… Белая, туманная пелена… Слави Багрянов всегда жаловался на слабое сердце, но то, что нервы у него как у институтки, это для меня, признаюсь, настоящее открытие.
10. АВГУСТ 1942 ГОДА. ПАРИЖ - ФРАНКФУРТ - НЮРНБЕРГ - ЛЕЙПЦИГ - БЕРЛИН
- Во Франции не задерживайся, проскакивай молнией. Опасно.
- Печетесь о моей нравственности?
- Нет, о голове…
- Приближаемся к границе. Приготовьте документы, господа.
Проводник - бригада немецкая - не торопясь шествует от купе к купе. На секунду задерживается в дверях и весело притрагивается к козырьку фуражки.
- Господа могут полюбоваться бывшей границей.
Лейтенант люфтваффе восторженно прилипает к оконному стеклу.
- Господин майор, господа, смотрите!
- Сядьте, Гюнтер.
- Но, господин майор…
Папаша и сынок. Едут домой в отпуск, но ведут себя как в строю. Господин майор считает долгом одергивать и воспитывать господина лейтенанта, подавая пример корректного поведения. Оба донельзя приличны; поужинав на салфеточке, убирают остатки в вощеные бумажки, не оставляя после себя ни крошки на столе. Лейтенант, перед тем как закурить, испрашивает разрешения и обращается к отцу в третьем лице. Он юн и переполнен впечатлениями. В Париже спал со всеми уличными девками подряд, нажил гусарский "насморк", вылечился и теперь горит желанием дополнить список побед соотечественницами. Обо всем этом я узнал, когда господин майор пребывал в туалете: дорога и манящие перспективы делают лейтенанта общительным.
- Осмелюсь заметить, - вмешиваюсь я, угадывая желание лейтенанта. - Зрелище границ поверженного противника…
- Может дурно повлиять на дух офицера!
- То есть?
- Думают не о прошлом, а о будущем.
Глубокая мысль. Но как ее понимать? Майор не уверен в победе или, напротив, убежден, что немцам предстоит стереть с карт немало других границ?.. Глаза майора полуприкрыты тяжелыми веками; жесткая щеточка усов тщательно выровнена; два ряда ленточек над клапаном кармана. Старый кадровый военный, уволенный Брюннингом и призванный фюрером под знамена. Хотя мы сидим друг против друга и наши колени почти соприкасаются, нас разделяет пропасть, точнее - то, что французы именуют "дистенгэ". Словечко емкое и труднопереводимое. В нем - разница в социальном положении, намек на личное превосходство одного и недостатки другого и капелька вежливого презрения. Короче, "дистенгэ"!
Границы нет, но кордоны сохранились. Солдаты в боевых шлемах стоят у шлагбаума. На полуразрушенных укреплениях растет трава - длинная и сочная. Такая обычно бывает на кладбищах, на заброшенных могилах; тлеющие останки питают ее, доказывая, что жизнь неистребима. В тридцать девятом здесь около недели шли бои.
Солдаты не утруждают себя досмотром багажа. Мои отпускники везут в родной фатерланд столько барахла, что на перетряхивание ушла бы целая неделя. Естественно, что и фибровое чудовище не удостаивается внимания. Тонкие перчатки взлетают к козырькам: "Можете пока погулять. Но не отходите далеко…" Майор принимает предложение сына выйти и размяться. Наблюдаю в окно, как они размахивают руками и приседают по системе Мюллера. Нет, эти не сомневаются ни в чем. Для лейтенанта война - короткий марш во Францию и сладкие победы над бульварными шлюхами; для папаши - хорошее белье, фарфор, двойное жалованье и твердые ценности, захваченные у побежденных.
Редкий случай, когда Слави Багрянов, пользуясь отсутствием посторонних, позволяет себе думать то, что хочет. Мысли человека и его лицо слишком тесно связаны, а физиономия Слави - незамутненное зеркало его простодушной и преданной интересам коммерции души. Война и политика существуют для таких, как он, только в одном аспекте - деловом… К приходу немцев у меня беспечный вид и огромный бутерброд в руках. Ветчина, смазанная пфальцской горчицей, на пышном ломте хлеба - что может быть более изумительным?
От границы идем по расписанию, часто и ненадолго останавливаясь у беленьких вокзальчиков. Они однолики, словно яйца от одной курицы, и различаются надписями на вывесках. Не сразу привыкаю к готическому шрифту и солдатским взводам кустарника по краям платформ. Порядок и аккуратность. Аккуратность и порядок.
Майор и лейтенант спят, расстегнув воротнички и приспустив форменные галстуки. У майора даже во сне значительное и важное лицо. Как ему это удается?
Спать сидя я не умею. Приваливаюсь к жестковатой коленкоровой спинке и пытаюсь дремать. Пасмурно. Собирается дождь… Ненавижу мелкий дождь.
В Париже я пробыл не дольше трех часов. На вокзальной почте получил конверт до востребования, оставленный обязательным Гастоном, достал из него квитанцию на чемодан, купил билет - и оревуар, Пари!.. При этом меня все время сопровождало противное ощущение, что мсье Каншон вертится где-то рядом на перроне, надзирая за моим отбытием. Это была, разумеется, игра воображения; я точно знал, что Кантон не посмеет показаться на глаза, но тем не менее чувствовал я себя прескверно. После Монтрё и одиночки мне изменяет выдержка.
Лейбниц тогда сам отвез меня на вокзал в дежурной машине. Сознание вины делало его неловким; к обычной угловатости прибавилась резкость жестов.
- Надеюсь, вы не опоздаете в Берлин…
- Как вам мой Уоллес?
- В Париже побывайте в пассаже…
- Ночь, а тепло…
Совершенно необязательные фразы, лишенные настоящего смысла. Мы обменивались ими до прихода поезда. Испытывая облегчение, я поднялся на подножку.
- Счастливого пути!..
- Прощайте. Не подаю руки - занята.
- Я понимаю.
Представляю, с каким наслаждением он поставил бы меня к стенке!
В Париже я накупил газет; холодными руками раскрывал их, ища сообщение из Монтрё. Ни слова. Длинные статьи военных обозревателей. Объявления магазинов. Колонки пустой чепухи… Гадалка мадам Паскье извещает, что изменила часы приема… Четырнадцать человек ждут казни - и ни строчки нонпарели. Руки девочки, сложенные за спиной, как крылья; я не забуду этого до конца дней…
В голове - каша из событий, лиц, слов и воспоминаний. В Монтрё, уже на вокзале, меня прошиб пот. Что было бы, если Лейбниц связался бы с итальянским консульством и оказалось, что Кантон и не подумал докладывать о моем исчезновении? Звонил ли в Париж Тропанезе? Потом возникла Дина и протянула мне руку для поцелуя. Я успокоился: ОВРА - не самая незначительная шестерня в государственном механизме Италии, а Дина, помимо служебного интереса, кажется, испытывает ко мне и обычное человеческое расположение.
…Начинается дождь, углубляя сон моих попутчиков. У лейтенанта лицо спящего младенца. Этот еще не убийца, но станет им. "Гитлерюгенд", школа и истинно нацистское семейное воспитание сделали из него надежного солдата фюрера. Поменяйся с ним Лейбниц местами, и девочка с руками-крыльями не обрела бы надежды на спасение. Он придет домой и будет хвастать перед родными своей формой и своей силой; через год горничная и служанка из соседней лавки родят "детей фюрера", а лейтенант, научившись убивать, без содрогания сбросит бомбу на головы негерманских младенцев и напишет сентиментальное письмо невесте с клятвами в любви. "Германия, Германия, ты превыше всего!.."
Во Франкфурт въезжаем ночью. Город затемнен; стекла в окнах вокзала заклеены бинтами. Высокий чин майора охраняет наше купе от вторжения солдат, ищущих свободного местечка. С грохотом рванув дверь и галдя, они цепенеют на пороге, захлопывают рты и на цыпочках пятятся в коридор. Лейтенант причмокивает во сне и складывает губы колечком.
Дождь испещряет окно потеками и разводами. Говорят, дождь - отличная примета, сулящая легкую дорогу. Я лично этому не верю: после фон Кольвица и допроса в триестском отделении ОВРА приметы отнесены мной в разряд вредных предрассудков. Кроме того, перед Берлином не стоит настраиваться на благодушный лад.
Так уж было однажды - я расслабился, поверил в везение и поплатился за это. Паспорт Багрянова и "Трапезонд", приобретенный без затруднений, сделали меня неосмотрительным. Не проведя разведки, я ринулся за визой в швейцарское посольство в Софии и нарвался на Генри.
О, какой убийственно долгой была пауза после того, как Генри сообразил, что Багрянов и я, очевидно, одно лицо!.. Два года назад он работал в швейцарском отделении Бюро путешествий Кука и несколько раз оформлял мне билеты. Он был расторопен, пунктуален, и я предпочитал его другим агентам и посредникам этого бюро.
Медлить было нельзя, и я быстренько свалил вину на служителя, проводившего меня в кабинет и отрекомендовавшего "господином Багряновым".
- Какая встреча, Генри!.. Глазам не верю!.. Вот будет огорчен Слави - я бы познакомил вас и, уверен, сдружил бы!
- Слави?
- Ну да, Слави Багрянов. Я представляю его персону в качестве частного поверенного…
Объяснение было не из лучших, но другого у меня не нашлось. Слава богу, в анкете еще отсутствовала фотография, и Генри, кисло улыбаясь, уделил несколько минут мне и воспоминаниям о Женеве. Я сидел как на иголках, пил кюммель и прикидывал, сообщит ли Генри в полицию после того, как я уберусь, или удовольствуется полученным разъяснением.
Неделю спустя, убедившись, что полиция не крутится вокруг конторы, я позвонил Генри и огорчил его известием о длительной болезни Багрянова. В эту минуту в моем кармане лежал билет на Симплон - Восток… Опасная вещь благодушие.
…Под утро будим гудком носильщиков на Нюрнбергском вокзале, полчаса стоим, меняя паровоз, и, сопровождаемые безостановочным дождем, начинаем отмерять километры колеи, идущей через Лейпциг к Берлину.
Лейпциг - последняя крупная станция на перегоне. Майор и лейтенант, суетясь, собирают многочисленные чемоданы, баулы, кофры, портпледы, несессеры, сумки и шляпные картонки. Из всех углублений и со всех сеток извлекается и снимается тяжелое, надежно перевязанное и зачехленное добро. На каждой вещи ярлычок с четкой надписью: имя, звание, адрес. Носильщики едва справляются с этой грудой и завистливо поглядывают на господ. Лейтенант счастлив: на вокзале его встретила тощая белобрысая Гретхен в юбке выше коленей. Кроме нее, на перроне переминаются с ноги на ногу в нетерпении толстая седая дама, еще две - помоложе, хорошенький сорванец в форме "Гитлерюгенда", и толстяк в визитке. Семейство майора приветствует своего главу поднятием рук и "Хайль!" - сплоченная ячейка немецкого общества, единодушная и единомыслящая.
Лейтенант на прощание искренне вздыхает:
- Счастливец, едете в Берлин,
- Лейпциг тоже неплохо, - говорю я. - Тем более когда встречает невеста…
- Да, но Берлин есть Берлин!
Поля. Дома. Поля. Дома… Чередование пятен, заштрихованных дождем. Черные мокрые шоссе, серые дороги. Опять поля. Опять дома. Монотонный дождь и монотонные картины… Слави едет по Германии и, не поручусь, что радуется своему путешествию. Жаль, что занимательный детектив уложен в чемодан, и глаза поневоле прикованы к окну… Поля… Дома… Шоссе…
Поезд, размеренно бренча железом, минует переезд. У барьера, открытая дождю, ждет забрызганная машина. В ее кузове женщины. Стоят, свесив руки вдоль бедер. Темные платья, промокшие до нитки, обтягивают угловатые тела. На головах серые платки, и такого же цвета большие нашивки на груди. Провожают поезд взглядами и ежатся. Скорость мала, и я успеваю прочесть черные надписи на нашивках: "ОСТ".
…Как я сойду в Берлине с такой прокушенной губой?