- Ничего я не думаю, катать так катать, - согласился Гриша и, затянув поверх телогрейки потуже ремешок, присвистнул простуженным носом: - Айда, ребята!
И ребята, бухая сапогами, выбежали из дома.
2
Никто не думал, никто не гадал, что так обернется этот поход. Когда собирались, там, в Кедрачах, было тихо и солнечно. Наступали белые ночи, и солнце лишь ненадолго спускалось за горизонт. Не гасла заря. К середине ночи она только бледнела и широкой светлой полосой перемещалась к востоку.
В селе шли сборы, приготовления к большой дороге. Уже восьмой год сразу после окончания учебы местные школьники уходят на уральские альпийские луга, именуемые здешними старожилами до обидного просто: Цепёлские поляны. Еще называют их Кваркушем. Кваркуш - не просто гора на Северном Урале, а огромное взгорбленное безлесное плато. Склоны его и прилегающие к нему склоны других гор и есть альпийские луга.
Обычно желающих идти на луга много - с первого по десятый класс! Но идут лишь лучшие из лучших, "любимчики", как называют их те, кому дорога на поляны по разным причинам заказана. Ведь это не только поход, а прежде всего работа.
Ребята угоняют на Кваркуш телят и ждут там пастухов. Те поднимаются на плато позднее и пасут животных на сочных травах до конца лета. Осенью гонят домой уже настоящих коров да быков - шутка сказать, ведь они за каждые сутки прибывают в весе по килограмму!
Нынешние участники похода знали по многочисленным рассказам о плохой дороге, о редких красотах Кваркуша, знали и про крутой нрав "белого шамана" - так кто-то назвал неожиданные переломы погоды в горах. Летом там всего можно ожидать: и лютых буранов, и снегопадов, и обложных дождей. Облачность километровой толщины лежит на земле иногда неделями - густая, промозглая, скрывающая все вокруг.
Не знали одного - что на их долю выпадет поход, каких еще не бывало…
Все шло по-старому, как в прошлый и позапрошлый годы, те же сборы, те же хлопоты. В одном была разница: нынче в отряде не только мальчишки. Когда стало известно, что на Кваркуш пойдут три девочки, некоторые ребята запротестовали: "Возиться-то с ними!"
На школьном собрании больше всех возмущался Витя Пенкин: "Не надо брать девчонок, да и малышей тоже!" Витька уже ходил на Кваркуш в прошлое лето и знал, как нелегко порой бывает с мелюзгой.
Эти слова относились и к Мише Калачу. А все знали, как Миша предан Витьке. Везде и всегда следовал за ним, во всем подражал. Даже походку Витькину перенял - неторопливую такую, как бы усталую.
Миша сидел в последнем ряду, почти невидимый за спинами ребят. "Маленький! Ну и что? - с горькой обидой думал он. - Да если я захочу - неделю не буду есть, неделю не буду спать…" Предательские слезы стеклянили глаза, моргни - и покатятся по щекам. Но Миша не ревел. Он только склонился ниже и так стиснул ножки стоящего перед ним стула, что побелели пальцы.
Считались с Витькой, но учитель Василий Терентьевич и в этот раз сказал твердо: "Пойдут те, кто заслужил".
Сухари, консервы, крупу, сахар, котелки, ведра, запасную теплую одежду - все упаковали во вьюки. Василий Терентьевич, ухватливый, не знающий покоя человек, не ради заработка семь лет подряд гонял на дальние пастбища колхозные стада. Так, в порядке помощи, попутно с экскурсией. Василий Терентьевич потерял на фронте правую руку, но это не сделало его инвалидом. И одной левой рукой он умел столько, что иному и двумя несподручно: управлял трактором, метко стрелял из ружья, бросал спиннинг… Он все мог, ему все было доступно.
Поначалу все шло хорошо, как и предполагалось. Долгие дневные переходы по захламленному лесному вырубу, ночевки в тихих долинах речек, кормежки телят на бедных травами береговых лужайках… Все дальше и дальше на восток от родных Кедрачей, все в гору и в гору. Чувствовалась уже высота: исчезли надоедливые комары, лес стал реже, ниже, да такой корявый стал, что и на лес не походил. А ночью - стужа. На землю опускался холодный пар, и из него капало, как из дождевой тучи.
Ребята шли обочинами выруба по бокам растянувшегося стада. Подгонять телят особенно не надо, они и сами бежали, лишь бы передние шли. Глаза нужны были да глазоньки - смотреть за этими сорванцами, следить, чтобы не удрали в стороны, в лес. Удерут - ищи ветра в поле! Здесь хозяин медведь. Он не дремлет.
Впереди гурта шагали тяжело нагруженные кони. За ним и спешили телята. Лошади натужно храпели, высекали подковками из камней искры. То и дело слышался бодрый голос Василия Терентьевича:
- Давай, ребятки! Веселе-ей!
Когда он успевал обежать стадо, побывать и там и тут? Только увидишь его, только захочешь спросить о чем-нибудь, а его и след простыл. И снова слышится, уже с другой стороны: "Давай, ребятки!"
Вскоре лес стал совсем низкий, словно обрубленный по вершинам, чаще начали попадаться травяные еланки. Все радовались, что кончается этот долгий, утомительный путь, не могли дождаться часа, когда выйдут на простор, дохнут вольного горного воздуха. Бежали изо всех сил и телята - тоже надоел им пугающий сумрачный лес!
А учитель был серьезен и чем-то озабочен - все торопил, торопил, хотя телята и без того неслись вперед.
Нина, наверно, уже в сотый раз упала, запнувшись за валежину, хотела встать, а ее подхватила под локоть сильная рука.
- Василь Терентьевич? Спасибо! - И подвернулся наконец случай спросить: - Куда мы спешим?
- Во-он, видишь? - учитель указал концом измочаленной вицы в сторону, куда-то поверх зубчатого окоема горы. - Видишь тучку?
- Ну, вижу.
- Как бы она нам беды не наделала…
Тихо было, над лесом сияло солнышко, и ничем не грозила поднявшаяся над горизонтом иссиня-белая, как взбитый яичный белок, тучка. Так и не поняла Нина в ту минуту, чем обеспокоен Василий Терентьевич, побежала за отбившимся теленком, забыла про тучку.
И вспомнила о ней тогда, когда зловещая темь закрыла солнце. Уже не тучка, а огромная грязно-серая гора тяжелым рыхлым пологом придавила землю. Умолкли, разлетелись по лесным чащобам птицы, перестали звенеть насекомые. Холодно стало.
Почуяв неладное, задурели телята. Путались, сбивались с хода, поворачивали назад. Головные часто и без причины останавливались, задние напирали, те, что посредине, в давке прыгали друг на друга, падали, глухо мыча, не обращая внимания на ребячьи окрики, не увертываясь от ударов виц.
Вдруг животные, задрав хвосты, устремились в стороны, ошалело прыгая через колодины. Ребята без устали носились за одуревшими телятами, заворачивали их на выруб, поднимали упавших и тоже, как Василий Терентьевич, кричали:
- Давай, ребятки! Веселе-ей!
Уже поздно вечером удалось утихомирить стадо. И телята опять заторопились, опять побежали вперед, поспевая за добросовестными лошадками.
Как ни старался Василий Терентьевич, как ни спешил, "телячий бунт" отнял много времени, и засветло выйти на поляны не удалось. Ночь накатилась внезапно, будто на тайгу мягко и неожиданно прыгнул исполинский черный зверь и прикрыл лохматым сырым брюхом лес, выруб, стадо. Тут уж некогда было выбирать место для ночевки. Кое-как сгрудили телят на крохотной лужайке, разложили костры, много костров. Это - страховка от медведей. Они чуют животных и идут следом. Голодные после зимней спячки, бродят они по лесу в поисках пищи, а тут такая приманка! Витя Пенкин, возвращавшийся утром за оставленным на переправе ведром, рассказал, что лошадь его все время фыркала и шарахалась от каждого куста - чуяла близко зверя.
Костры горели с разных сторон стада, ребята группами собрались возле них, просушивали одежонку. Нина, закрываясь рукой от пламени, прутиком помешивала в ведре варево. Она была высокая, ладная. То ли от огня, то ли от здоровья пылали румянцем ее пухлые щеки, горели жаром губы. Трикотажный лыжный костюм, узкие в голенищах резиновые сапоги, туго обтянувшая грудь телогрейка…
Ночью повалил снег. Вначале легкие, как белые мотыльки-поденки, запорхали над вырубом снежинки. Затем полетели гуще, дружней, и вот все ожило, зашелестело, задвигалось. В белом месиве все кружилось, летало и плавало.
Спать не пришлось. Ребята подкармливали телят ветками рябины, обметали с них снег. Телята вдруг присмирели, сбились в тесную кучу, обреченно опустили головы. Желтая снежная кашица под их ногами все прибывала, скрыла копыта…
Утром не встала одна телка. Василий Терентьевич долго озабоченно прощупывал у ней бока, зачем-то дергал за ноги, смотрел язык. Стадо ушло, а телка лежала прямо на снегу, зябко подобрав ноги.
Несмотря на все усилия ребят, она так и не поднялась. Тогда Василий Терентьевич сказал девочкам:
- Я пойду, мне надо быть у стада, а вы оставайтесь здесь. Поляны близко, я скоро вернусь, а теленка придется зарезать…
Девочки испуганно уставились на учителя.
- Что вы?! Она встанет… она пойдет. Белка! - торопливо, срывающимся голосом заговорила Валя, присела на корточки, обняла Белку за шею.
- Она встанет, вот увидите, встанет! - взмолилась Нина.
- Ладно, там посмотрим, - неопределенно ответил учитель.
И внимательно оглядел девочек.
- Останетесь одни, мальчишки уже далеко. Если Белка поднимется, гоните по нашему следу, не поднимется - ждите. Будьте осторожны. Не забывайте, что до первого поселка - сто с лишним километров, кругом парма. Кто из вас стрелял из ружья?
- Я, - несмело сказала Нина, вспомнив, что однажды с братом ходила на охоту, караулила в засидках уток. - Я уток стреляла.
- Вот и отлично!
Василий Терентьевич ловким движением снял закинутое за спину ружье, протянул Нине.
- Это на всякий случай. Жгите костры и поодиночке в лес не ходите. Боитесь?
- Нет! - решительно ответила за всех Нина.
- Добре! - сказал учитель, подал Нине патронташ и быстро зашагал вдоль выруба.
Девочки остались. Еще долго они слышали удаляющиеся шаги Василия Терентьевича, отдаленные крики ребят. Потом все смолкло. Только Белка, вздрагивая, шуршала обстывшей шерстью да тонюсенько, волосяным голоском ныла в костре подмоченная дымная головешка.
Неправду сказала Нина, что не боится. Страшно стало уже тогда, когда ушли ребята и стадо. А сейчас и вовсе. И все равно она сказала бы так, потому что некому было оставаться. Не бросишь же теленка. Затем и пошли, чтоб без потерь пригнать на альпийские луга стадо.
Совсем тихо стало. Ни голоса птицы, ни писка комарика. С неба по-зимнему сыпалась серебристая пыль. Ветки деревьев прогнулись под тяжестью снежной кухты. Ажурной тюлевой вязью белели кустарники, придавленные снегом травы. Девчонки напряженно вслушивались в лесную тишину.
И вдруг:
- Тук-туку-тук! Тук-туку-тук!
Наташа присела.
- Дура, чего испугалась? - засмеялась Нина. - Это же дятел!
- Тук-туку-тук! Тук-туку-тук! - дробно отстукивал дятел по звонкой сушине, будто маленький дровосек без устали тюкал топориком по упругому дереву.
Нина туго опоясалась патронташем.
- Ты не бойся, это только сначала страшно, а потом привыкнешь, - сказала она Наташе. - Я вот ни капельки не боюсь…
- Какая ты смелая, Нинка! - с откровенным восторгом проговорила Наташа, и ее серые, широко расставленные глаза заискрились надеждой. - Мне с тобой и правда не страшно…
Наташа старательно собрала оставшиеся с ночи дрова, бросила на костер. Направилась было к другому, самому дальнему костру, но вспомнила предупреждение Василия Терентьевича не ходить в одиночку и остановилась. Неведомой и жуткой казалась запорошенная снегом тайга. Она вплотную обступила костры и тысячами темных глазниц следила отовсюду - из-под корневищ вывороченных елей, из-под косматых бровей свисающего с сучьев мха, из глубоких провалов между ветвей - следила за людьми, за Белкой, словно ждала: что же они будут делать дальше?
Наташа бегом вернулась к костру.
- Скажи, Нина, что такое парма?
- Как будто не слышала!
- Ну, слышала, а все-таки…
Нина и сама не знала, как толком объяснить, как рассказать про парму, но чувствовала в этом слове, теперь уже редко употребляемом в их селе, нечто тревожное, настораживающее. В это слово старожилы вкладывали свой, особой значимости смысл.
И Нина сказала:
- Парма - это горная тайга, непроходимая… ну, опасная, что ли…
Валя, невысокая, тоненькая, закутанная в пушистый вязаный платок, сидела возле телки, гладила ее по ворсистому лбу, что-то шептала. Она не видела и не слышала вокруг себя никого, кроме этого безропотного и беспомощного существа.
- Давайте приподнимем Белку и травы подложим, - Валя обхватила шею телки, попыталась поднять, но руки от натуги разжались, и девочка мягко шлепнулась в снег.
Нина пошла и наломала стылого лабазника.
- Поешь, Белка, - просяще сказала Валя и поднесла к мокрой мордочке телки хрупкие свернувшиеся листья. Белка почти понимающе посмотрела на девочку дымчатым глазом и лизнула шершавым языком ее красную руку.
- Поешь, милая, - ласково повторила Валя и по листику стала класть лабазник прямо на язык телки.
- Ее, наверно, намяли, - заметила Нина, подавая Вале новый пучок травы. - Эти бычищи кого хочешь затопчут. Ешь, хорошая, да пойдем!
Так, листик за листиком, с ласками да с приговорами Белка съела несколько пучков лабазника, а когда девочки вместе побежали еще за травой, забеспокоилась, призывно замычала и - встала. Вихляясь, пошла следом.
- Белка встала! - радостно закричала Нина, бросила траву, поспешила навстречу.
Девочки окружили телку, обнимали ее, расхваливали на все лады, а она тянулась за травой к Наташиной руке, дружелюбно махала хвостом.
- Пошли, Белка, - позвала Валя и попятилась, заманивая телку травой.
Наташа легонько подталкивала Белку. Нина замыкала шествие, шла с ружьем наперевес, держа его стволом назад - из предосторожности.
Телка едва передвигала ноги, часто останавливалась, ложилась. Но девочки все же ухитрялись поднять ее и снова двигались в том же порядке.
Потеплело. С веток закапало, снег посинел и осел. Перемешанный на вырубе с грязью, он противно чавкал под ногами, сапоги подкатывались.
Нина осмотрелась.
- Ой, парма-то какая смешная!
Тут и Валя с Наташей увидели, что леса-то, по существу, нет, одни коряги, да и те растут вкось и вкривь, а то и совсем лежа.
- Ничего удивительного, это субальпийский лес, - важно объяснила Наташа тоном учительницы географии. - Скоро начнутся альпийские…
Она осеклась: впереди сухо щелкнула хворостина, и все заметили, как мелькнуло и тотчас скрылось за поворотом выруба что-то огромное, темно-бурое. Наташа ойкнула и замерла с полуоткрытым ртом. Валя выпустила из рук траву, бросилась к Белке, крепко прижала к груди ее голову.
Нина проворно развернула ружье, с усилием взвела тугой курок.
Что, если зверь повернет в их сторону?! Еще ни разу в жизни опасность не была такой близкой и такой ощутимо реальной, как сейчас. Уж не сон ли? Ружье ходуном ходило в непослушных Нининых руках, а в душе поднималось, росло унизительное желание закричать.
"Трусиха!" - мысленно обругала себя Нина и шагнула вперед.
- Стойте здесь. Я сейчас.
- Кто там?! - белея от страха, прошептала Наташа и, ожидая, что Нина вот-вот выстрелит, прикрыла ладошками уши.
С трудом переставляя ноги, словно подталкиваемая в спину, Нина прошла до поворота. Остановилась - впереди все тот же пустынный, взрыхленный копытами телят выруб. Окинула взглядом обочину - и похолодела: по левую руку от выруба, в редком молодом осиннике, стоял белоногий бык.
Не сразу Нина сообразила, что видит лося. А когда убедилась в этом, рассмотрела его короткое покатое туловище, мощную длинную шею с большой горбоносой головой и навостренные уши - отлегло от сердца.
- Ух, как здорово ты меня напугал! - выдохнула Нина и села на торчащий из снега камень. Разом ослабла, ружье показалось невероятно тяжелым, и она привалила его к камню рядом с собой.
- Идите сюда! - крикнула Нина подругам.
Но лось не стал ждать, когда подойдут девочки, сорвался с места и крупной рысью побежал в чащу.
На вырубке показались два всадника. Впереди на веселом буланом жеребчике ехал Василий Терентьевич, за ним - Витя Пенкин. Наташа поспешила навстречу и принялась возбужденно рассказывать о только что пережитом.
- Лосей тут побольше, чем наших телят, - сказал Василий Терентьевич. - Бояться их нечего. И потом, ведь с вами была Нина…
Нина опустила глаза.
Учитель спрыгнул с лошади, передал повод Наташе, шагнул к телке.
- А ведь правда подняли вы свою Белку. Смотри-ка, даже жуется! Что же, тогда вперед!
Первая альпийская поляна оказалась совсем рядом, и через полчаса небыстрого хода отряд был на ней. Девочки невольно засмотрелись на обширную луговину, густо утыканную, точно вениками, раскидистыми кустами чемерицы. Вдали сквозь туманы неясно проступали пологие скаты гор, тоже свободные от леса и тоже засыпанные снегом.
Просторно и вольно было здесь, в заоблачной высоте, непривычно для глаза после тайги, столько простора и света! Но сердце не ликовало - его сжимала тревога. Неужели на погибель гнали сюда ребята колхозное стадо? Вот ты какой коварный, далекий Кваркуш! Весь белый, холодный, как Антарктида.
3
Здесь, на первой поляне, были дом, скотный двор и просторный загон, огороженный пряслами. Поляна некруто скатывалась куда-то вниз, в белесый туман. Потом ребята узнали, что нижним краем она постепенно переходила в глубокую долину, где начинается стремительная речка Цепёл. Потому и поляны Цепёлские. Еще есть Язьвинские поляны, тоже так названные по имени реки, но они отсюда далеко, по ту сторону Кваркуша.
Ребята растопили в доме железную печурку, поставили на нее ведро с водой. Вскипит вода - и можно будет заварить вкусную сухарницу с луком. На гвоздиках, на перекладинах, на каждой приступке висят мокрые портянки, носки, в углу в кучу свалены мешки с продовольствием, седла, войлочные потники, сбруя. У стены батарей выстроились сапоги. Двадцать три пары. Маленькие и большие, худые и добрые резиновые сапоги и одни раскисшие сыромятные бродни.
Сквозь стены слышно, как ревут и бодают безрогими лбами ворота запертые в сарае телята. Сегодня они не кормлены. Попасти бы надо хоть маленько, да нельзя. Трава еще не успела подрасти, ее завалило снегом, и торчит на лугу одна дуроломная чемерица. Стойкая она к холодам, с упругим толстым стеблем, вокруг которого словно бы навиты лопушистые листья. Заманчиво на вид это растение, сочное, как кукуруза, но ядовито. В другое время животные его обходят, а сейчас, с голодухи, - только подавай! Наедятся и отравятся. Из-за чемерицы Василий Терентьевич и закрыл телят.
Весь вечер он утеплял сарай, подбивал снегом, заделывал большие дыры. Потом вошел в избушку. Брызгая водой, протопал в передний угол, не раздеваясь, сел на лавку, долго молча смотрел в открытую дверцу печурки.
Шумят, смеются ребята. А телята мычат…
- Тихо! - почти крикнул Василий Терентьевич. Все умолкли, как по команде, повернулись к нему. - Слышите? Это ревут телята. У нас есть еда, мы сейчас будем сыты и ляжем спать. А телята не будут спать, они будут реветь еще гремче. Они голодны, им надо травы. Не дадим травы - погибнут. Сто сорок телят и восемь лошадей.
Василий Терентьевич встал, поджарый в своем коротком ватнике, суровый. Лавка под ним стала мокрая, вода натекла под ноги. Смотрят ребята на учителя, ждут, что скажет дальше.
А телята мычат…