Первая любовь - Евгений Коковин

Содержание:

• ГЛАВА ПЕРВАЯ - ОЛЯ ЛУКИНА 1

• ГЛАВА ВТОРАЯ - ФОТОГРАФИЯ 2

• ГЛАВА ТРЕТЬЯ - КОСТЯ С НАМИ 3

• ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ - Я – КОМСОМОЛЕЦ 4

• ГЛАВА ПЯТАЯ - НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ 4

• ГЛАВА ШЕСТАЯ - НИКОЛАЙ ГРИСЮК 5

• ГЛАВА СЕДЬМАЯ - "ОКТЯБРЬ" МЕНЯЕТ КУРС 6

• ГЛАВА ВОСЬМАЯ - СПАСЕНЫ! 7

• ГЛАВА ДЕВЯТАЯ - РАССКАЗ КОЧЕГАРА 7

• ГЛАВА ДЕСЯТАЯ - МАЛЕНЬКИЙ РАБ 8

• ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ - ДЕВЯТЬ БАЛЛОВ 9

• ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ - СИНИЙ ЧЕРЕП 10

• ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ - О ТОМ, ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЛИ 11

• ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ - ОБИДА НА КОСТЮ 11

• ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ - НА ОСТРОВАХ 12

• ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ - В ОПАСНУЮ МИНУТУ 12

• ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ - ПРИЧУДЫ БОЦМАНА РОДИОНОВА 13

• ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ - МЕЖДУНАРОДНАЯ ВСТРЕЧА 14

• ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ - ОЛЯ ЗАБОЛЕЛА 14

• ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ - РАЗГОВОР С КОСТЕЙ 15

• ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ - ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ 15

• Примечания 16

Евгений Степанович Коковин
Первая любовь

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОЛЯ ЛУКИНА

На Северной Двине разноголосыми гудками пере­кликались встречные пароходы. Был вечер, спокойный и светлый. Слоистые бледно-розовые облака на северо-западе прикрывали солнце. Облака были близко, и лу­чи солнца, падая из-за них, причудливыми полосами ос­вещали дальние песчаные острова. От этого необычай­ного освещения и острова, густо поросшие ивняком, то­же казались близкими.

Странно. Сотни раз бывал я раньше на берегу Се­верной Двины, но почему-то никогда не обращал вни­мания на красоту величественной реки, на краски неба необыкновенной чистоты и свежести, на оранжевые за­каты и легкие лебединые облака. Другое дело – боль­шие морские пароходы, опутанные оснасткой поморские парусники – шхуны и боты, что стояли на рейде и у причалов. Другое дело – переливчатый трепет много­цветных флагов и вымпелов, горький запах пароходного дыма, грубоватые шутки, перебранки и песни моряков. Все это волновало, притягивало и звало в далекие мор­ские странствования.

Теперь я вдруг стал совсем по-иному смотреть на знакомую реку и удивлялся, что раньше не замечал ее величия, не стремился познать тайны ее темных глубин, не любовался солнечными отблесками, отражением далекого неба и близких берегов. Река без кораблей обыч­но мне казалась скучной и пустынной. Теперь я смутно чувствовал: что-то изменяется в моей жизни. Может быть, это все дальше и дальше уходит мое детство?

Я сидел на причальной тумбе, ожидая, когда пойдет в море "Канин", на котором плавал Костя Чижов. Мы условились с Костей о том, что я выйду на берег и мы поприветствуем друг друга.

Веселая косопарусная яхта стремительно вырвалась из-за кормы дремлющего на рейде транспорта и легко заскользила по реке. Крен у яхты на правый борт был такой сильный, что казалось, она вот-вот опрокинется. "Смельчаки!" – с восхищением подумал я о людях, на­ходящихся на яхте.

Вниз по Двине, к морю, шел с полным грузом огром­ный пароход лесовоз. Штабели свежих досок высоко поднимались над его бортами. По кормовому флагу я без труда определил, что лесовоз этот – норвежский.

В те времена в Архангельский порт уже приходило много иностранных судов. Транспорты под английскими, норвежскими, шведскими, датскими, голландскими и другими флагами грузились у причалов лесобирж доска­ми и балансом . Советский Союз начинал широко тор­говать с заграницей. Даже мы, ребята, уже хорошо по­нимали такие слова, как "экспорт", "импорт", "дис­пач" .

Жизнь менялась. Она менялась повсюду: в нашей Соломбале, в Архангельске, во всей стране.

Я сидел на причальной тумбе и думал об этом.

Лесовоз шел быстро, но волны, расходящиеся за его кормой, были отлогие, чуть заметные.

Яхта, шедшая параллельным курсом, неожиданно резко развернулась и понеслась наперерез лесовозу.

Сумасшедшие! Что они делают?

Лесовоз пронзительно и тревожно загудел. И я пред­ставил себе ярость норвежского капитана и русского лоцмана, находящихся сейчас на мостике. Мне казалось, что я вижу их лица, искаженные злостью, и слышу проклятия по адресу самонадеянных наглецов. Именно наглецами, никак не иначе, называют таких, рискующих жизнью яхтсменов лоцманы.

Между тем яхта дерзко "обрезала нос" лесовозу и скрылась за его корпусом.

Тут я увидел "Канина". Он уже проходил мимо Соломбалы. Я поднялся, чтобы разглядеть на его борту Костю.

Я махал кепкой, но своего друга увидеть не мог. А вскоре опять появилась яхта. "Неужели, – подумал я, – они собираются "обрезать нос" и "Канину"?

Но яхта быстро прямым курсом шла к берегу. С кру­тым разворотом она впритирку подскочила к причалу. И в ту же секунду с ее борта на причал прыгнула девушка.

За девушкой выскочил парень и схватил ее за руку.

– Оля, – умоляюще сказал он. – Почему вы ухо­дите?

Парня я не знал, но девушка оказалась мне знако­мой. Это была Оля Лукина.

Оля с силой вырвала руку и пошла по берегу, не замечая меня.

– Оля, – снова начал парень. – Почему вы рассер­дились? Чего вы испугались?

Оля остановилась и резко повернулась к парню.

– Я испугалась? Ну, плохо вы меня знаете! Но у вас это не смелость, а безобразие и лихачество. И я знаю – это оскорбительно для команды всего парохода!

Парень еще некоторое время постоял на причале, потом залез в яхту, где его ждал товарищ. Яхта отва­лила от берега.

Встрече с Олей я обрадовался. Мы очень давно не виделись, хотя и жили на одной улице. Когда-то вместе мы играли в лапту и в палочку-выручалочку, ездили купаться на песчаный остров Шилов, ходили в кинотеатр "Марс".

Отец Оли Лукиной, капитан дальнего плавания, был расстрелян белыми на острове Мудьюг.

Оля мне очень нравилась, но в этом я не признавал­ся даже самому себе. Наоборот, я даже сторонился ее, боясь, как бы моей привязанности не заметили другие ребята.

Я увидел Олю, но не поздоровался с ней. В детстве наши ребята никогда с девчонками не здоровались. "Неужели это любовь?" – подумал я, вспоминая все, что было в моей жизни связано с Олей.

Любовь! Признаться, я стеснялся этого слова. Дружба мальчишки с девчонкой в нашем детстве всегда счи­талась зазорной. И я сам нередко высмеивал такую дружбу. Случалось, смеялись и надо мной. Я вспомнил, как очень-очень давно мы с Олей шли в школу. На од­ном из перекрестков нас окружили ребята. "Жених да невеста! Жених да невеста!" – кричали они. Оля рас­терялась и готова была заплакать. Потом она вдруг бро­силась бежать. После этого случая при встречах мы долгое время даже не смотрели друг другу в глаза.

Сейчас я не поздоровался, а Оля сказала:

– Здравствуйте.

Я смутился, почувствовал, что краснею, и не знал, что сказать. Оглянулся и спросил:

– Ты куда пошла?

– Домой. Эти ребята позвали меня покататься, а сами стали показывать свою храбрость.

Я знал, что за Олей ухаживают ученики старших классов второй ступени.

Конечно, она окончит школу, уедет из Соломбалы, поступит в вуз, станет врачом или инженером. И мы ни­когда больше с ней не встретимся.

Ростом Оля была чуть пониже меня. У нее были светлые длинные волосы, заплетенные в одну толстую косу, и серые строгие глаза. Когда Оля улыбалась, эта строгость моментально исчезала.

Я смотрел на Олю и молчал. Она тоже молчала. Мы отошли от берега и вышли на тротуар. Нас толкали прохожие, сердясь, что мы остановились и мешаем им идти.

Вдруг я заметил значок, прикрепленный к Олиному платью. Это был комсомольский значок.

– Сколько тебе лет? – спросил я, хотя прекрасно знал, что Оля моя ровесница. Раньше мы учились в одном классе.

– Пятнадцать, а вам?

Только сейчас я заметил, что Оля говорит мне "вы".

– Мне скоро будет шестнадцать.

Я хотел это сказать с достоинством, с чувством пре­восходства. Но, кажется, получилось смешно, потому что Оля улыбнулась. Я снова покраснел.

– Вы все еще учитесь? – спросил я, тщетно пытаясь скрыть смущение.

– Нет, у нас давно каникулы. А вы в морской шко­ле учитесь? Будете моряком, капитаном?..

– Нет, я буду машинистом, потом – механиком.

Я взглянул на свою поблескивающую от машинного масла куртку-спецовку. Наверное, те старшеклассники, что ухаживают за Олей, носят красивые пиджаки или комсомольские костюмы с портупеями.

– Я люблю моряков, – тихо сказала Оля и грустно добавила: – Мои папа был моряком.

Я вспомнил страшный рассказ Костиного отца о том, как белогвардейский палач, по прозвищу Синий Череп, на Мудьюге застрелил капитана Лукина. Оля об этом не знала.

Мы расстались быстро и неожиданно. Подошла ее подруга, усмехнулась, взглянув на меня, и увела Олю. Мне стало обидно.

Я смотрел вслед Оле и думал о том, какая краси­вая, тяжелая у нее коса.

Наконец я очнулся и посмотрел вокруг. Передо мной была родная Соломбала – деревянные дома с малень­кими любопытствующими окнами, еще по-весеннему яр­кая зелень белоствольных берез, выглядывающих из-за дощатых заборов, булыжная серая мостовая и буйная поросль белой кашки и куриной слепоты. С Северной Двины доносились приглушенные пароходные гудки. Теплый ветер волнами набрасывал запахи отцветающей черемухи.

Мне было хорошо, легко на душе и весело. Обиды на Олину подругу уже не было. Шагая по деревянному тротуару, я даже присвистнул. Раскачиваясь на тонкой березовой ветке, словно в ответ мне, насмешливо при­свистнула красногрудая чечетка.

Ночью я спал неспокойно. Во сне видел Олину под­ругу – она все усмехалась. Потом перед глазами раска­чивалась березовая ветка, и я ясно слышал звонкий и отрывистый посвист чечетки. И насмешливый чей-то го­лос: "О чем ты думаешь, пятнадцатилетний маль­чишка?!"

На другой день наш пароход "Октябрь" уходил в рейс. Закончив вахту, я стоял у борта, ожидая отхода, и силился вспомнить лицо Оли, но не мог. Мне стало стыдно и смешно. "Но почему? Что в этом плохого? – спрашивал я себя. – Ведь я только думаю о ней и ни­кому ничего не говорю".

Но почему теперь, когда я думал об Оле, мне стано­вилось особенно радостно? И работал я в такие часы и минуты как-то весело. Забываясь, я даже начинал на­свистывать, чего крайне не любил старший машинист Павел Потапович. Каждый раз он меня строго одерги­вал. А я принимался еще ожесточеннее и веселее на­драивать медяшку или поручни, наводить чистоту в ма­шинном отделении, словно тут вот сейчас должна была появиться Оля. Мне так и казалось, что я работаю для нее. Для нее мне хотелось заслужить похвалу старшего механика, для нее хотелось стать настоящим комсомоль­цем и моряком. "Я люблю моряков", – вспоминались слова Оли.

Ко мне подошел Илько.

– Сегодня мы идем в Мезень, – сказал он. – А в следующий рейс пойдем на Новую Землю. Там тоже есть наши, ненцы. Это хорошо. Только там, на Новой Зем­ле, нету оленей, там ездят на собаках.

– Да, там оленей нет, – рассеянно ответил я и вдруг неожиданно для себя спросил:

– Послушай, Илько, ты любил кого-нибудь?

На меня взглянули удивленные, почти детские глаза моего ненецкого друга.

– Я любил отца и художника Петра Петрыча, – сказал он. – Я люблю Григория… Костю… тебя, Дима… Зачем ты об этом спрашиваешь?

ГЛАВА ВТОРАЯ
ФОТОГРАФИЯ

Белое море на карте в учебнике – маленькое рога­тое пятнышко, что-то вроде кляксы в тетради неряш­ливого школьника. И вот по этой "кляксе" идет наш "Октябрь". Не видно берегов. Вокруг вода, а очень да­леко видна линия горизонта, сливающаяся с небом.

Спокойное штилевое море величественно и безмолв­но. Кажется, оно дышит прозрачным голубоватым воз­духом и бережно, словно материнскими руками, несет наш огромный пароход. Впереди, слева от нас, по морю тянется к горизонту извилистая дрожащая солнечная дорожка.

После вахты я умылся, пообедал и пошел в красный уголок. Здесь в ненастную погоду команда проводит свое свободное время. Машинисты, кочегары и матросы читают газеты и журналы, играют в шахматы и в до­мино.

Сейчас на мое счастье в красном уголке никого не было. Я раскрыл тетрадь, быстро написал пять слов, по­том задумался.

Что написать, как выразить свои мысли?

Долго я думал, а на тетрадочном листке оставались все те же слова: "В комсомольскую ячейку "Октября". Заявление".

Костя Чижов рассказывал мне, как он писал заявле­ние. Но сейчас я думал о том, как писала заявление Оля Лукина.

В красный уголок зашел матрос Якимов.

– Сыграем в шахматы, – предложил он, загляды­вая в мою тетрадь.

– Не хочется, – отказался я, быстро перевернув страницу. В этот момент мне хотелось побыть одному.

– Учебное задание нужно готовить.

Якимов скучающе порылся в газетах и вышел. Но каждую минуту в красный уголок мог еще кто-нибудь прийти. И тогда я решил поторопиться и написать ко­ротко и просто.

Я начал с обычного слова "Прошу…" Написав не­сколько строк, я подписал и отнес заявление секретарю комсомольской ячейки Павлу Жаворонкову. Я волно­вался, ожидая, что скажет секретарь.

– Это правильно, – сказал Павлик. – У нас ячей­ка маленькая. Теперь подрастем. А почему Илько не подает заявления?

– Илько тоже напишет, – ответил я.

"Теперь подрастем", – сказал Павлик. Значит, он не сомневался, что мы с Илько будем приняты в ком­сомол.

– А когда будут принимать?

– В Архангельск придем – там и решим.

– А нас обязательно примут?

Павлик улыбнулся, и я понял, что он хотел ответить:

"Не беспокойся, примут!"

Рейс Архангельск – Мезень – Архангельск был недол­гим. Он продолжался всего четыре дня. За эти четыре дня ничего особенного не произошло. Даже погода все время стояла тихая, настоящая штилевая.

Когда "Октябрь" вернулся в Архангельск, "Канин" все еще был в рейсе. А между тем мне очень хотелось повидать Костю. Нужно было рассказать ему о заяв­лении.

Но еще больше хотелось встретить Олю.

Дома я пробыл не больше часа. Никаких новостей там не было, да и я ничего интересного ни маме, ни деду Максимычу рассказать не мог. На судно я должен был явиться только на другой день утром.

Наступал вечер, но было еще жарко. Ребятишки купались в Соломбалке, ныряя вниз головой с бортов лодок и плавая наперегонки. И я позавидовал им, чув­ствуя себя уже взрослым.

Сегодня на судне мы с Илько получили свою учени­ческую заработную плату. Деньги, как всегда, я отдал маме, оставив себе рубль. Теперь я мог пойти в кино­театр "Марс", мог купить мороженое, выпить бутылку шипучего ситро. Но удивительное дело, все эти обычно желанные удовольствия сейчас меня не привлекали. Да, надо ведь сфотографироваться для комсомольского би­лета. Вторую карточку можно подарить на память Косте Чижову. И он мне тоже подарит свою с надписью.

Эта внезапно пришедшая мысль так обрадовала ме­ня, что я почти бегом направился к фотографии.

У ворот дома, где размещалась в то время частная фотография, висела застекленная витрина с карточками. Каких снимков тут только не было! На большом портре­те, прищурившись, кокетливо улыбалась молодая дама с огромной пышной прической. Седобородый старик смотрел с открытки сердито и строго. Пожилой усатый мужчина сидел на стуле, положив кисти обеих рук на колени. Около него стояла словно чем-то испуганная женщина. Ее рука лежала на плече мужа. Маленький, толстый, совсем голый мальчишка смотрел на меня удив­ленными, ожидающими глазами. Во время съемки ему, конечно, обещали, что из аппарата вот-вот вылетит птичка. Были на снимках большие семьи, компании, парочки.

И вдруг я увидел знакомое лицо. В правом нижнем углу витрины висела маленькая фотография Оли Лукиной.

Я позабыл обо всем на свете. Рука потянулась к снимку, но наткнулась на стекло. И мне вдруг захоте­лось иметь эту карточку! Но как ее достать? Витрина закрыта на замок. Я отходил от витрины и снова под­ходил к ней.

Я готов был отдать за фотокарточку Оли что угод­но. И тут же мне пришла простая мысль: попросить снимок у владельца фотографии. Даже не попросить, а купить. Ведь он может заменить маленькую карточку любой другой.

Я зашел в фотографию.

– Сниматься, молодой человек? – спросила меня жена фотографа. – Что желаете? Визитки, открытки, на паспарту?

– Нет, мне нужно самого фотографа, – чуть робея, сказал я.

Вышел фотограф, полный мужчина, известный всей Соломбале, и подозрительно оглядел меня. На мою просьбу он ответил:

– Из витрины не могу. Да и зачем тебе чужая кар­точка?

– Это не чужая… это моя сестренка, – почти бессоз­нательно соврал я. – Она уехала и просила меня схо­дить к вам.

– Сестренка? Тогда я могу отпечатать новые сним­ки, повторно. Это будет стоить одинаково, что один сни­мок, что три. Меньше трех не делаем. – Фотограф на­звал цену.

Но зачем мне три карточки? Что с ними делать? И все-таки я согласился и уплатил деньги.

– Завтра будут готовы, – сказал фотограф.

Взволнованный, я долго бродил по улицам Соломбалы. Трижды возвращался на свою улицу, потом опять выходил по набережной на Никольский проспект. Одна­ко Олю я так и не встретил.

На другой день, когда мы с Илько пришли на "Ок­тябрь", Павлик Жаворонков сказал, что комсомольское собрание будет проводиться в рейсе. Нас будут прини­мать в комсомол!

Работая со старшим машинистом, я попытался пред­ставить, как меня станут принимать. Я думал о том, как отнесутся к этому Оля Лукина и Костя Чижов. Поче­му-то вступление в комсомол у меня связывалось с Олей и Костей.

Тот день на пароходе тянулся на редкость долго и томительно. Мне хотелось скорее бежать в Соломбалу, в фотографию за заветными карточками. Несколько раз я вытаскивал из кармана квитанцию на получение снимков. Даже эта тоненькая бумажка казалась мне значительной и дорогой.

Закончив работу, я даже не стал обедать, не дож­дался Илько, наскоро умылся и ушел с парохода.

С волнением подал я квитанцию жене фотографа, и она взамен вручила мне конверт. Не попрощавшись, я вышел из фотографии и только на улице, оглядевшись, решился раскрыть конверт.

На моей руке лежали три совершенно одинаковые карточки. Они были маленькие, ровно подрезанные, по­блескивающие глянцем.

Да, это была она, Оля. Прямой, задумчивый, чуть строгий взгляд. И вдруг мне показалось, что в этом взгляде затаился укоризненный вопрос, обращенный ко мне: "Зачем ты это сделал?"

Я поспешно спрятал снимки в конверт и засунул в карман.

– Я не виноват. Не сердись, Оля! – прошептал я и сразу же поймал себя на том, что разговариваю сам с собой.