Глава десятая
ВЕЧЕР В КИТОВОМ
Было так темно, что вышедший наружу Людов невольно поднес руку к глазам - не забыл ли надеть очки. Очки были на месте. Кто-то нащупал его рукав, мягко подхватил под руку.
- Осторожнее, сэр, - прозвучал над ухом голос Нортона. - Не оступитесь, здесь выемка у самой дорожки.
- Спасибо, - сказал Людов.
Ни проблеска звезд и луны не было в угольно-черной бездне над их головами. Поскрипывал невидимый скользкий слой снега. Людов осторожно высвободил руку - глаза привыкали к темноте. Быстро шедший впереди Кувардин открыл дверь.
В кубрике по-прежнему забивали "козла" - звучно хлопали по столу костяшки.
Койка Джексона была пуста.
- Где Джексон? - спросил дневального Людов, - Вышел он минут десять назад с другим американцем… Вот с ними, - кивнул дневальный на Нортона, стоящего возле двери.
- Что он говорит? - спросил Нортон.
Джексон вышел минут десять назад вместе с вами и с тех пор не возвращался.
- Он не возвращался? - голос Нортона дрогнул. - Я велел ему вернуться в дом и ждать здесь. Может быть, побежал прятать деньги.
Не отвечая, Людов вышел наружу. Промозглая темнота охватила их снова.
- Позовите Джексона, мистер Нортон! - попросил, вернее, приказал Людов.
- Вы считаете это целесообразным? - прозвучал нервный ответ. - Может быть, лучше дождаться его. Поскольку я дал понять, что подозреваю…
- Позовите его! - повторил повелительно Людов.
- Аттеншен , Джексон! - Голос американца прозвучал слабо и бесцветно в шуме прибоя.
- Полундра! - почти тотчас отозвался встревоженный голос откуда-то снизу.
- На берегу! В чем дело? - крикнул во мрак Агеев.
- Тут человек разбился. Пособить нужно, - донеслось снизу.
Блеснул луч карманного фонарика в руках Людова, вырвал из темноты утоптанный снег, поручни мостков, ведущие к береговым скалам.
- Кто там с огнем балует! Стрелять буду! - тотчас донесся сверху, с площадки зенитной батареи, голос вахтенного матроса.
Фонарик погас.
Они ступили на доски мостков, спустились вниз по крутому трапу. Внизу, где шумела морская вода, чуть вспыхивали белизной и пропадали рваные гребешки пены.
- Сюда, товарищ, скорей! - позвал женский голос.
Что-то смутно белело около прибрежной скалы. Людов пригнулся. Белел бинт вокруг почти невидимой головы, словно зажатой между камнями.
- Джексон? Жив? - спросил Людов.
- Насмерть разбился, - откликнулась Люся Тренева. В ее голосе звучали слезы.
Негра положили на брезент носилок, носилки внесли в дом.
- Осмотрите его карманы, сэр, - сказал Нортон, Не ожидая ответа, нагнулся к носилкам, провел рукой по куртке Джексона, вытащил из бокового кармана толстую пачку засаленных узких кредиток.
Несомненно, эту самую пачку видели Агеев и Кувардин в руках капитана Элиота на пирсе, Нортон брезгливо держал пачку в руке.
- Вот из-за этих долларов он погубил капитана! Если подумать, что мистер Элиот доверял ему, приводил в сознание на палубе "Бьюти"!
Все угрюмо молчали.
- Я слышал, в Соединенных Штатах есть пословица, мистер Нортон: "Деньги - это океан, в котором тонут совесть и честь", - сказал после паузы Людов.
Майор медицинской службы, осмотрев тело, констатировал смерть от падения с высоты на камни: перелом позвоночника, раздроблена затылочная кость.
- Мы с медсестрой Треневой около моря гуляли, балакали кое о чем, - докладывал Людову взволнованный Бородин. - Вдруг слышим, что-то сверху свалилось. Ни крика, ничего, только вроде хрустнуло, а потом - стоны. Подбежали, всмотрелись - Джексон лежит, приподняться пытается и сразу затих. И дернуло его в темноте по скалам лазить.
- Это моя повязка его подвела, - всхлипнула Люся. - Один глаз завязан - значит, другим хуже видел. Все думаю: а может, плохо я закрепила повязку, сползла она ему на глаз.
Они сидели в комнате втроем. Людов рассеянно слушал, положив локти на стол.
- Вы увидели Джексона, только когда он упал со скалы?
- Так точно, - сказал Бородин. - Тяжелое упало, мы с ней и побежали…
- Он ничего не сказал перед смертью?
Людов почти механически задал этот вопрос. Если и сказал что Джексон, как разобрать, запомнить слова на чужом языке.
- Кажется, бредил о чем-то, - сказала Люся. Смахнула слезы со щек, высморкалась в скомканный комочком платок. Сколько раз смотрела за эти месяцы смерти в глаза - на окровавленных, пахнущих копотью и дымом камнях, у покрытых морской травой нар лазаретов переднего края, у госпитальных коек, когда раненые бойцы умирали у нее на руках - и все не могла закалить свое сердце. Гибель каждого воспринимала как личное горе. А этот Джексон, когда перевязывала его, смотрел так трогательно единственным синим глазом, как ребенок, вытягивал жилистую черную шею… Глупо погиб вдали от родного дома…
Она вновь и вновь повторяла свой короткий рассказ о том, как вместе с Ваней присутствовала при гибели негра, слушала его предсмертный бред. Смотрела в кубрике на пустую койку, на табурет с не убранным еще сапожным инструментом, и опять на глаза навертывались слезы.
Это было перед вечерней поверкой, когда все не занятые на вахте собрались в кубрике у стола. В свете потолочной лампы голубели воротнички фланелевок, темнела парусина матросских рубах.
Все то и дело взглядывали на потертую, изломанную по краям фотокарточку, которая лежала на столе. С коричневатой, глянцевой глади смотрела пожилая женщина. Темное круглощекое лицо невесело улыбалось. Женщина держала на руках курчавую, глазастую девчушку, рядом стоял голенастый, такой же курчавый мальчишка лет девяти-десяти.
Эту карточку нашел под койкой Джексона краснофлотец Сидоркин, подметая перед ужином в кубрике пол.
- Мамаша его, что ли? - тихо спросил кто-то.
- Какая мамаша? Жена! Джексон нам эту фотку показывал, объяснял: супруга его, двое детишек, Мэри и Юджин, - ответил матрос с ближней койки, - Снялись они, когда в поход его провожали.
- А что же она старая такая?
- Стало быть, забот много, - сказал боцман Агеев. Он стоял опершись плечом о борт верхней койки, привычно охватив сильными пальцами черную кожу пояского ремня. - Муж в море, а она дома все хозяйство тащит, деток обстирывает. В Америке-то всякая там механизация, удобства - для богатых, а бедняки, слышал я, даже в Нью-Йорке живут в трущобах, там и днем крысы по комнатам шныряют.
Когда мы с носилками прибежали, уже кончился он, - рассказывал коренастый зенитчик с мелкой насечкой рябин на юношеском твердом лице. - Отнесли его в дом, а в кармане - пачка долларов. Откуда бы ей взяться? Помните, когда мы рубли ему за починку платили, все хлопал себя по карманам, повторял: "Шоот оф мони", дескать, нет денег.
Из-за ребят, может, и польстился на деньги, - сказал погрустневший Сидоркин.
Может, из-за ребят… А может быть, сердце не стерпело, когда капитан орать на него стал, - сказал Ваня Бородин. В памяти явственно возникла картина: разъяренный багроволицый старик беснуется на пороге дома и к нему мчится на цыпочках мускулистый, сгорбленный Джексон. - Ну а когда убил, тут и соблазнился деньгами.
Люся сидела рядом с Бородиным, думала о своем.
С каким-то особым удовольствием, со смутным волнением смотрел Агеев на пылавшие смуглым румянцем девичьи щеки, видел влажный блеск прикрытых густыми ресницами глаз.
Только и успел он несколько слов сказать перед смертью, - говорила Люся. - Дайте припомнить… Может быть, представлялось ему, что они с корабля спаслись, на шлюпках плывут.
Фантазерка вы, товарищ медсестра, - сказал Агеев.
Нет, правда, правда. Он вас, похоже, вспоминал, товарищ старшина. Вас и сержанта.
Нас-то ему не с чего вспоминать было, - подал голос Кувардин.
А вот вспоминал! - продолжала Люся. - Подождите, постойте…
Замолчала, подперла щеку маленьким крепким кулачком, смотрела сосредоточенно в пространство.
Да, вот что он сказал: "Берег, им машу".
Точно! - подтвердил Бородин. Расстраивался, что в эти минуты Люська совсем забыла его, обращается все чаще к высокому, видному старшине, на которого он давно точит зубы. - Верно Тренева говорит. Так он и сказал! Теперь и я вспоминаю.
Желтоватые, с пестрыми искорками глаза Агеева вдруг зажглись особым интересом.
А как же это по-английски будет, товарищ краснофлотец? - спросил боцман.
А он не по-английски, по-русски бредил, если хочешь знать! - отпарировал Бородин. И вдруг осекся, окинул присутствующих недоуменным взглядом: - А ведь чудно, ребята! Как он мог по-русски говорить? И ведь точно так пробормотал, Люська, как ты вспомнила, правда!
Значит, так и сказал: "Берег, им машу"? - спросил Агеев. - А больше ничего не говорил?
Нет, больше ничего! - сказала Люся.
Боцман вдруг повернулся, почти выбежал из кубрика.
Валентин Георгиевич шагал по комнате взад и вперед, сгорбившись, как обычно, потупив серое от усталости лицо.
Разрешите обратиться, товарищ политрук? - постучавшись, Агеев застыл у порога в положении "смирно".
Обращайтесь, старшина, - рассеянно откликнулся Людов.
Товарищ политрук, Джексон перед смертью о координатах говорил.
О координатах? - Людов остановился как вкопанный. Блеснули и погасли стекла устремленных на боцмана очков.
- Точно. Медсестра Тренева вспомнила. Пробормотал перед смертью: "Берег, им машу". Сказал, ясное дело, по-английски, а по-английски "координаты" будет "берингс".
А что он еще сказал, Сергей Никитич, повторите! - Людов подошел вплотную, с неожиданной силой сжал руку разведчика.
А еще сказал "им машу", - усмехнулся недоуменно Агеев. - Вот что это значит - не соображу…
"Им машу"! - впалые глаза Людова просияли. - А помните, радист говорил - приподнимался он, словно дотянуться хотел до чего-то! Ин май шу, боцман! Пойдемте!
Он стремительно пересек коридор, вошел туда, где каменело на сером брезенте носилок неподвижное тело со строгим, точно вырубленным из базальта лицом. Выступали из-под простыни матросские ботинки на толстых, изношенных подошвах.
- Помните, Сергей Никитич, он этот ботинок чинил? - Людов показал на каблук, желтевший свежеобрезанной кожей. - И новые гвозди на каблуке…
Неловкими от нетерпения пальцами он распутывал узел сапожного шнурка.
- Позвольте, товарищ командир, - сказал Агеев. Расшнуровал ботинок, передал Людову.
Они вышли в коридор, вернулись в канцелярию, Людов положил на стол тяжелый ботинок.
- Может быть, оторвете каблук. У вас это выйдет побыстрее. - Обычное спокойствие уже вернулось к нему.
Агеев вынул из ножен кинжал, ввел острие между слоями недавно обрезанной кожи.
Во внутренней поверхности каблука была плоская выемка.
Из выемки выпал сложенный клочок бумаги.
- "Беринге ин май шу". Координаты в моем ботинке! Вот что он сказал, Сергей Никитич!
Людов развернул бумажку - вырванный из книги печатный листок. На полях листка трудным, крупным почерком было выведено несколько цифр, под цифрами короткая фраза.
Смотрите, боцман, вам и книги в руки, как моряку!
Координаты, точно! - Боцман читал обозначение широты и долготы, шевелил губами, соображая.
Будет это чуть мористее Корсхольма. Там, чтобы не соврать, группа скал, осушка, уходят скалы под воду во время прилива. Там, видно, и засела "Красотка".
Проверим это, Сергей Никитич, и уточним…
Из кармана шинели Валентин Георгиевич вынул большую, многократно сложенную карту Баренцева моря, развернул на столе. Запестрели просторы безбрежной воды, прорезанной зубчатыми, извилистыми линиями берегов, усыпанной, как дробью, множеством цифр и знаков.
Вот это место, товарищ командир, - положил палец на карту Агеев.
Расположен этот пункт в непосредственной близости от оккупированных противником берегов, - сказал задумчиво Людов.
Агеев кивнул.
Людов сложил карту, спрятал в карман шинели. Вынул из кармана кителя потертый бумажник, вложил в бумажник драгоценные координаты.
- Сейчас будем радировать адмиралу, доложу о вашей находке. Думаю, неотложнейшая задача теперь - разведать, в каком состоянии "Красотка", есть ли реальная возможность снять ее с камней, привести в наши воды.
Он стремительно прошел к радиорубке. Из-за двери доносились заглушенные выстрелы разрядов, обрывки музыки, постукивание шифрованных передач.
У передатчика сидел только что заступивший на вахту Бородин. Поднялся навстречу Людову.
Товарищ политрук, уточнил я. Концерт Чайковского передается по второй программе, в двадцать три ноль-ноль по московскому времени.
Спасибо, товарищ Бородин. Сейчас, к сожалению, не до Чайковского. Срочно вызовите дежурного по штабу…
Агеев остался в комнате один.
Вот, стало быть, как повертывается дело. Вынул из кармана штанов, стал посасывать новенькую трубку с наборным мундштуком - эбонитовым, со стеклянной прокладкой. Не чувствовал вкуса табака. Да и не мог почувствовать: не раскуривал еще трубку ни разу, и неизвестно, скоро ли удастся раскурить.
А страшно хочется затянуться хоть раз после всех трудов и волнений. Провел пальцем по мундштуку. Двенадцать зарубок. Пока только двенадцать врагов удалось уничтожить со времени клятвы в полуэкипаже.
Двенадцать врагов! Он, мирный человек, моряк дальних плаваний, стал беспощадным истребителем в дни этой небывалой войны. Мучительно-четко встали в памяти переживания последнего боевого похода.
Вот лежат они рядом с сержантом на ледяных камнях, совсем близко от землянки вражеского опорного пункта. Возле землянки топчется часовой, долговязый, в короткой шинели. В лунном свете не видно лица врага - только четкий силуэт на синем снеговом фоне. Вот часовой насторожился, пугливо повел головой в кепи с длинным козырьком, похожим на клюв. А может быть, не насторожился, а съежился от холода, мерзнет в своей подбитой рыбьим мехом шинельке?
К нему подходят вплотную квадраты и треугольники теней от окрестных скал. Мертвенно-спокойно светит летящая в черном небе луна. Почувствовал ли он приближение собственной смерти? Мог ли предполагать, что здесь, среди норвежских гор, лежат, в трех шагах от него, два русских разведчика, похожих на плоские сугробы в своих полотняных маскхалатах.
Несколько раз хотелось податься вперед: нестерпимо лежать, видя врага так близко, чувствуя под пальцами теплую рукоятку кинжала, и каждый раз рука Кувардина сжимала его руку, заставляла замереть снова.
Фашист перестал всматриваться, двинулся вокруг землянки. Затянул даже какую-то унылую песню. До сих пор звучит в ушах этот глуховатый, испуганный голос. Зашла за тучу луна. И вот Кувардин сам пополз к землянке. Песня оборвалась, часовой будто всхлипнул, упал на колени, замер, уткнувшись головой в снег.
И вот они уже возле стенки, сложенной из каменных плит. У сержанта шанцевый инструмент - короткая саперная лопата.
- Трут! - командует шепотом Кувардин.
Подрыт снег под камнями, уложена в отверстие тяжелая толовая шашка, сержант принайтовил к ней конец бикфордова шнура.
Он работает с яростной быстротой. Совсем близко, отделенные от них лишь каменной стенкой, спят солдаты опорного пункта.
Боцман помнил, как, волнуясь, разжигая трут, забыл заслонить пламя спички от ветра. Мягкая снежинка влетела в сложенные лодочкой ладони. Спичка погасла, осветив на мгновение стиснутые губы сержанта.
Зажал коробок между колен, зажег трут, затлевшийся чуть видной малиновой точкой. Передал трут сержанту. По шнуру, потрескивая, побежал огонек.
- За мной! - слышится шепот Кувардина. Бежали уже не таясь, прыгая с камня на камень.
Упали плашмя за дальней скалой, смотрели на светящиеся стрелки ручных трофейных часов. Не выйдет ли кто из землянки, не затопчет ли в последнее мгновение огонь? Но дрогнули скалы, заревел воздух, взвился дымный свет. Осколки камней просвистели мимо.
Стало быть, можешь делать зарубки, - сказал Кувардин, когда, пробежав десяток миль на хорошо смазанных лыжах по горным снегам, сделали привал в неглубокой ложбине. Сержант все еще был во власти свирепого азарта. - Что не радуешься, моряк?
Я радуюсь, - хмуро откликнулся тогда, вспоминая тихий всхлип часового, скорчившийся на камнях силуэт. И вдруг не удержался, высказал затаенные мысли: - Уж очень ты злой, товарищ сержант. Все-таки люди живые были…
Я не злой, я справедливый, - сказал тогда Кувардин. - У меня душа обуглилась на этой войне.
И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.
- А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?
И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами "Туман", душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.
Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг "Тумана", тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…
И последний шепот закадычного друга: "Ты сам спасайся, со мной не возись". И тонущие шлюпки "Тумана", залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками "Красотки Чикаго". Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…
Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.
Так, - сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. - Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?
Точно, - вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.
Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра "Бьюти оф Чикаго". Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, "Бьюти" потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.
Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! - вытянулся Бородин.
Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание - ограда мудрости, - выходя из радиорубки, сказал Людов.