Всех, кто был в этот час на базаре, можно было пересчитать по пальцам. Но самое опасное было в том, что все это были люди, которые хотели что-то или выменять, или продать, и Рудин оказался среди них единственным покупателем. Все они обступили его и наперебой предлагали свой товар.
- Мне нужны шерстяные носки, - сказал Рудин наседавшей на него старушке, державшей в руках какие-то пожелтевшие от времени кружевные изделия.
Старушка только мотала закутанной в платок головой и трясла перед Рудиным кружевами. Очевидно, разговаривать на холодном ветру ей было невмочь.
На Рудина надвинулся синемордый детина в драном пиджаке.
- Имею аспирин в порошках, пирамидон в таблетках.
- Не нуждаюсь… - Рудин невольно отвернул лицо в сторону - от торговца лекарствами несло кислым самогонным перегаром. - Куплю шерстяные носки.
Разговаривая с пареньком, продающим фитильки для коптилок, Рудин обменялся взглядом с Бабакиным, который из своего ларька сразу увидел появившегося на толкучке товарища. Паренек с фитильками будто знал, что нужно Рудину, и показал на ларек Бабакина.
- Носки если есть, то разве вон у той шкуры в ларьке.
Рудин подошел к ларьку. Толкучка ревниво наблюдала за ним.
- Здравствуй, Саня, - тихо сказал он, испытывая невыразимую приятность оттого, что может назвать живое, подлинное человеческое имя и смотреть человеку в глаза с искренней радостью.
- Здорово, Петро! - также тихо отозвался Бабакин, и в глазах его Рудин увидел собственную радость и волнение.
- Мне нужны шерстяные носки деревенской вязки, хорошо бы две пары, - сказал Рудин.
- Всерьез нужны?
- Да, Саня, но не сейчас, дня через три. Сегодня я скажу, что мне только пообещали их найти.
- Понятно. Послезавтра носки будут. Фирма не подведет, - улыбнулся Бабакин.
- Покажи что-нибудь… для разговора… Бабакин выбросил на прилавок старое драповое пальто. Рудин стал его рассматривать и незаметно положил перед Бабакиным сложенную до размера гривенника бумажку с донесением.
- Срочно? - пряча донесение, спросил Бабакин.
- Не очень, - вздохнул Рудин.
- Передам не по радио. А это тебе от Маркова… - Бабакин положил на прилавок бумажку, скрученную в тугую, похожую на спичку трубочку. - Как настроение?
- Не очень. Пока.
- Будь здоров…
Они посмотрели друг другу в глаза, чуть кивнули головами, и Рудин ушел.
- Эй, служивый! - громко кричал ему вслед Бабакин, потряхивая старым пальто. - Бери, пожалеешь! Другие возьмут!
Рудин, не оглядываясь, шел дальше.
На площади Рудин зашел в уборную, торопливо развернул бумажную трубочку и прочитал радиограмму Маркова:
"Для Рудина. Уверен, что все в порядке, поздравляю с успешно проведенным первым этапом операции. Теперь главное - прочно закрепиться, завоевать их доверие. Одновременно изучайте окружающие вас кадры. Не торопитесь. Еще раз - не торопитесь. Удар, который они скоро получат, должен заставить "Сатурн" активизироваться; они начнут торопиться, и это облегчит вашу задачу. Передайте Андросову, что мы верим в искренность его решения и рады за него. Все остальное в его судьбе зависит только от него. Еще и еще раз - не торопитесь. Мы ждем терпеливо и с полным пониманием стоящих перед вами трудностей. Привет. Марков".
Рудин перечитал радиограмму несколько раз и немедленно ее уничтожил.
Вернувшись в "Сатурн", Рудин сразу же явился к Мюллеру.
- Я отсутствовал сорок пять минут, - доложил он.
- Где носки? - насмешливо спросил Мюллер.
- Будут послезавтра, - Рудин улыбнулся. - Сегодня был аспирин, пирамидон и кружевные изделия. Между прочим, я заказал спекулянту две пары носков - одну для вас, господин подполковник. Когда вы их наденете, вы совсем иначе будете относиться к русскому морозу и к моему стремлению приобрести носки.
Мюллер впервые посмотрел на Рудина с чисто человеческим любопытством и сказал:
- Хорошо, спасибо, посмотрим, - и прибавил привычно сухо: - Где сводка о партизанах?
Но раньше, чем пойти за сводкой в машинное бюро, Рудин заглянул к Андросову. В сумрачном кабинете Андросов сидел за столом и читал. Увидев входящего Рудина, он вздрогнул и торопливо отодвинул от себя бумагу. Но Рудин успел заметить, что перед ним лежал совершенно чистый лист.
- Что с вами? - тихо спросил Рудин, садясь к столу.
- Абсолютно ничего, - ответил Андросов, смотря в сторону.
- Не надо так, - укоризненно сказал Рудин, - Давайте раз и навсегда договоримся: между нами нет ничего, что мы прячем друг от друга.
- Вы должны понимать мое состояние, - помолчав, сказал Андросов.
- Нет, я не хочу ничего понимать и обязан сказать вам следующее: мне передали, что мое начальство верит в искренность вашего решения и радо за вас. Подчеркивают, что все остальное в вашей судьбе зависит только от вас.
Андросов вопросительно смотрел в глаза Рудину, и он продолжал:
- Еще раз - между нами во всем должна быть правда, только правда.
- Меня мучает наше бездействие.
- Меня не меньше, - сказал Рудин. - Но начальство прекрасно понимает наши трудности и предлагает нам не торопиться.
- Вы - дело другое, - сказал Андросов. - А мне не торопиться нельзя. Я должен сделать слишком много, чтобы иметь право смотреть в глаза своим людям.
- Одно немалое дело вы уже сделали - я здесь. И наконец, многого стоит ваша готовность помочь нам.
Они долго молчали. Вдруг Андросов выпрямился в кресле.
- Правда так правда. Скажу вам, о чем я думал, когда вы вошли. О самоубийстве. Ведь фактически я его уже совершил, когда пошел на службу к врагам. А теперь… теперь я точно повис в воздухе между жизнью и смертью. Но вы не думайте, я предполагал сделать это не без пользы для дела. Раньше, чем пустить себе пулю в лоб, я бы пристрелил Зомбаха и Мюллера.
Рудин встал и, с трудом подавляя злость, сказал:
- У меня нет времени выслушивать неумные шутки. Я считал вас более сильным и более умным человеком. Неужели я ошибся?
Не ожидая, что скажет Андросов, Рудин быстро вышел из комнаты…
Глава 20
Советское контрнаступление на Центральном фронте стало фактом. Вот, значит, о каком ударе сообщал Марков. Несколько дней Берлин во всех видах пропаганды старательно обходил слова "наступление" и "отступление" и пытался представить дело так, будто под Москвой случилась неудача сугубо частного порядка, без каких большая война не бывает. Затем последовало признание об "организованном отходе" войск центральной группировки с целью занять более удобные позиции для нового, более мощного броска на Москву. Именно так и сказал Геббельс в своей очередной речи. Но в Германию хлынул поток раненых и обмороженных солдат, "видевших Москву", в тысячи семейств пришли "похоронки". Те немцы, которые в то время могли хоть немного самостоятельно мыслить, стали догадываться, что под Москвой случилось нечто значительное и тревожное…
Вильгельм Канарис не слушал речей Геббельса, он все знал гораздо раньше Геббельса и точнее. Еще за две недели до начала советского контрнаступления под Москвой доверенное лицо доставило ему письмо с Центрального фронта от близкого его друга генерала фон Трескова. И хотя письмо было написано эзоповским языком, даже нам все в нем понятно.
"Погода оставляет желать лучшего, - писал генерал. - Мороз со снегом - не самое худшее. Ветер с востока все сильнее и грозит перейти в бурю. С этим согласен и Клюге. Он сам сказал мне об этом и о том, что к буре мы не готовы. Все, что нам нужно, как и все вы, находится от нас невообразимо далеко. Расстояние между нами и вами носит не только материальный, но и моральный характер. Иногда мне начинает казаться, что мы и вы говорим на разных языках. Словом, все идет к тому, что известное вам мое своевременное предложение о сокращении разделяющего нас расстояния скоро претворится в действительность, но уже под воздействием бури с востока. И теперь это будет стоить очень и очень дорого. А разве мы так богаты? И разве не накапливаются тучи за спиной и у вас?…"
Еще раньше Канарис получил от Зомбаха подробное изложение его разговора с Клюге, в котором фельдмаршал почти прямо просил разведку честно информировать фюрера о все более усложняющейся обстановке на Центральном фронте. Даже не считая агентурных данных, Канарис имел довольно ясное представление о положении дел на этом фронте.
Гитлер в ту пору находился, по выражению Канариса, "в состоянии радужного самозабвения", когда даже самые близкие ему люди не решались и намекнуть на какое-нибудь неблагополучие с реализацией его военных планов. Самый близкий Гитлеру в ту пору военачальник Браухич, когда заходила речь о Москве, был тем более немногословен, что именно он еще летом склонил фюрера к плану брать советскую столицу с запада.
Все же Канарис решил рискнуть и сказать фюреру хотя бы самую маленькую правду. Он шел на это, - абсолютно не рассчитывая на то, что Гитлер, выслушав его, найдет какой-то гениальный выход из положения. Меньше других он верил в чудотворный гений фюрера, он слишком много знал о подноготной стороне всех предыдущих побед, чтобы относить все успехи за счет его божественных предначертаний. На риск сказать фюреру самую малую правду Канарис шел, заботясь главным образом о сохранении собственной шкуры. Случись беда, Гитлер ринется искать виновных, и тогда Канарис напомнит ему о своем сигнале.
Случай для этого вскоре подвернулся. Гитлер созвал узкое совещание, на котором изложил свой план торжественных мероприятий в связи со взятием Москвы. План этот содержал в себе немало грубой театральщины. Например, был там и такой пункт: "Сделать то, что не подумал сделать Наполеон, - взорвать Кремль". В плане был указан даже маршрут и средства передвижения при поездке Гитлера из ставки в Москву.
- Я хочу проследовать через весь строй моих доблестных войск, - напыщенно сказал Гитлер и, улыбнувшись, спросил: - Надеюсь, вы простите мне эту мою слабость? Но учтите, что я больше всего на свете люблю и ценю моего солдата!
Все присутствующие изобразили на своих лицах полное понимание.
- Я хотел бы только одного, - сказал Геринг, - быть в это счастливое время рядом с вами.
Гитлер, прищурясь, посмотрел на Геринга и только дернул головой вверх.
Вдруг заговорил обычно на таких заседаниях молчавший Гиммлер:
- Мой фюрер, и в минуты торжества я отвечаю перед Германией и историей за вашу жизнь. Исходя из этой своей высокой обязанности, я к вашему плану хочу сделать небольшое добавление. Речь идет о вашей поездке в поверженную Москву. Маршрут и средства передвижения вы избрали в расчете на нынешнюю осенне-зимнюю обстановку. Разрешите мне самому разработать еще и вариант летний или весенний. Ведь мне надо быть готовым к любому варианту.
Когда Гиммлер начал говорить, Гитлер, слушая его, благосклонно кивал головой. Но когда дело дошло до весенне-летнего варианта, он всем телом подался вперед и впился в Гиммлера свирепым взглядом. Когда рейхсминистр кончил говорить, Гитлер тихо сказал:
- Я вас не понял, рейхсминистр Гиммлер. Первый
раз за все время работы с вами я не понял вас, Гиммлер. - Он продолжал гневно смотреть на рейхсминистра. Геринг из-под тяжелых век не без злорадства наблюдал эту сцену.
Гиммлер встал.
- Мой фюрер, я понял свою ошибку. Я сказал это, подталкиваемый только чисто эгоистическими соображениями, в том смысле, что меня лично больше бы устроил весенний вариант, когда я имел бы больше времени для полной прочистки Москвы. Я прошу извинения, мой фюрер.
Гитлер помолчал и, скривив рот в улыбке, сказал: - Все вы извольте и впредь свои планы соизмерять с доблестными делами армии, никакого эгоизма я не потерплю.
- Я все понял, мой фюрер, - облегченно проговорил Гиммлер.
Совещание продолжалось, но Канарис уже отказался от мысли сказать фюреру свою малую правду. Он решил поступить иначе. В конце концов абвер работает на генеральный штаб. Так именно туда он и передаст осторожную сводку о положении на Центральном фронте. Конечно же, никто, включая Браухича и Гальдера, показать эту сводку Гитлеру не решится. А в случае беды сводка в делах генштаба все равно станет защитным козырем Канариса…
На удивление всем, после поражения под Москвой снятия голов не последовало. Гитлер ограничился тем, что отправил в отставку трех фельдмаршалов, около сорока генералов и взял на себя командование сухопутными войсками. На том буря и кончилась. Канарис пустил тогда в ход утешительную для ушедших в отставку остроту: "Раньше времени лучше в отставку, чем в могилу…"
И все же неприятности из-за Москвы Канарис имел. Возможно, что позже Гитлер понял, почему тот передал в генштаб, а не лично ему информацию о положении на Центральном фронте. Так или иначе, но, разговаривая с ним в январе, Гитлер вдруг без тени юмора и вне всякой связи с разговором сказал:
- А знаете, адмирал, ведь вы единственный человек в Германии, который мне не доверяет?
- Я принимаю это как шутку, мой фюрер, - проникновенно сказал Канарис.
- А почему же мои генштабисты иногда знают от вас то, что мне неизвестно?
- Я не знаю, о чем вы говорите, мой фюрер, - сказал Канарис.
- Вы прекрасно все знаете! - повысил голос Гитлер и вернулся к прерванному разговору.
Этот внезапно возникший в разговоре эпизод очень беспокоил Канариса, не выходил у него из головы, и он не раз потом припоминал его во всех деталях, пытаясь определить, насколько серьезно было сказанное Гитлером. Он знал, что Гитлер часто говорил подобные вещи по мгновенному движению своей сумбурной души или по велению мгновенно распаляющегося мозга, и тогда он тут же забывал о сказанном. Но нередко за его словами таилось нечто более существенное, и тогда он ничего не забывал и не раз возвращался к затронутой теме. Только один человек из всех его приближенных всегда абсолютно точно знал, как нужно относиться к тому или иному высказыванию фюрера. Это был самый близкий Гитлеру человек - Мартин Борман. Это именно он после заседаний давал указания секретарям, что из сказанного Гитлером нужно и что не нужно заносить в протокол. Канарис мог бы спросить у Бормана, как ему отнестись к странному обвинению, высказанному Гитлером, но Бормана при этом разговоре не было. Несколько успокаивало Канариса только то, что разговор с Гитлером не протоколировался. Так или иначе, сейчас ему ясно было одно: надо решительно улучшить работу в России…
Генштаб лихорадочно готовил весенне-летнюю кампанию сорок второго года. В это время любимым словечком Гитлера стало "тотальный". Он требовал, чтобы все было тотальным: и наступление, и бомбежка, и дипломатия, и репрессии. Канарис взял это словечко себе на вооружение. "Разведка тоже должна быть тотальной", - сказал он. Разработанный им план понравился Гитлеру.
- Да, Канарис, именно так! - распаляясь, говорил ему Гитлер. - Не должно быть ни минуты покоя нервам противника! За спиной у него должен быть ад! Я хочу в это время видеть его затылок и все о нем знать! Чтобы Кремль только собирался сделать шаг, а я уже знал о его желании! И тогда тотальный удар моих армий сольется с тотальным разрушением тылов и нервов коммунистов!..
Вернувшись после доклада к себе, Канарис прежде всего удовлетворенно отметил, что фюрер ни словом, ни намеком не дал понять, что помнит тот разговор о недоверии. Наоборот, фюрер был с ним дружествен, разговаривал очень доверительно и дважды переходил на "ты". Канарис стал перелистывать только что утвержденный Гитлером план организации в России тотальной разведки. План был очень хорош, и понравился Гитлеру не зря. Весь вопрос в том, можно ли его реализовать. Снова и снова стояла перед ним эта проклятая, не похожая на все страны мира Россия. В любой стране осуществление этого плана создало бы там ад. Нужно было бы только бросить туда побольше своих опытных, трижды проверенных людей. Но в России особые трудности начинались с того, что здесь существовал трижды проклятый языковый барьер. Посланный туда самый опытный разведчик мог провалиться при первом же разговоре с первым встречным русским. Когда же засылаются туда агенты русского происхождения, это не приносит желаемого эффекта, потому что эти агенты и ненадежны, и неопытны, сколько их ни учи. Даже самые лучшие ныне действующие в России агенты шлют донесения, от которых разит любительщиной; они попросту не умеют найти и увидеть важное. Не случайно все сводки по этим донесениям, как правило, составляет Канарис сам, и каждый раз ему приходится мобилизовывать все свое прославленное умение, чтобы искусной фразеологией прикрыть слабость фактических данных. Видимо, главные усилия надо направить по второму отделу абвера - на совершение диверсионных и террористических актов. Тут особого ума и опыта от агентов не требуется. Что же касается первого отдела, остается надеяться на одно - что при массовой засылке агентов будет больше шансов на удачу и в области получения разведывательных данных.
Размышления Канариса прервал прямой междугородный телефон Берлин - Прага. Звонил Рейхард Гейдрих - новый протектор Богемии и Моравии, Услышав хорошо знакомый голос, Канарис поморщился, как от зубной боли, но заговорил весело и дружески. Это была старая игра: они ненавидели друг друга, но оба были пока бессильны реализовать свою ненависть и должны были поддерживать внешне приличные и даже дружеские отношения.
Сначала разговор шел о вещах, ничего не значащих: погода, здоровье жен и так далее. Канарис ждал. Наконец он услышал то, ради чего звонил Гейдрих. Хотя кабель был прямой и подслушивание разговора исключалось, Гейдрих говорил иносказательно.
- Я продолжаю ликвидировать либеральное наследство барона. Но здесь, как и во Франции, у меня все те же порядком надоевшие мне трудности. Почему мы с вами должны ходить друг за другом по одному и тому же адресу? Ведь мы с вами, кажется, обо всем договорились? Я веду здесь грандиозную расчистку болота, у меня на счету каждый фельдфебель, а в это время ваши люди занимаются тут чистописанием или решают ребусы о том, как найти вышедшую в тираж агентуру Запада. Не пора ли, мой друг, с этим покончить?
- Почему вы спрашиваете? - перебил Канарис. - В принципе мы с вами обо всем договорились на совещании. Я разработал проект решения. Но для того чтобы проект стал решением, его должен утвердить Кейтель, порядок есть порядок.
- Какой к черту порядок! - повысил голос Гейдрих. - Мне звонил из Берлина Хуппенкоттен; он говорит, что в вашем проекте от нашей договоренности остались только запятые.
- Мнение Хуппенкоттена - это далеко не эталон оценки, - саркастически заметил Канарис.
- Но у него молодое зрение и он еще умеет отличать черное от белого, - последовал контрудар из Праги.
- Предпочитаю иметь дело с людьми, умеющими нормально видеть всю гамму красок.
Гейдрих промолчал. Уж если дело дошло до словесного турнира, он знал: с Канарисом справиться трудно.
- Друг мой, - сказал он примирительно, но голос его звенел от злости. - Вернемся к делу. Мы берем пространства не для того, чтобы вести на них вечную борьбу с красными и с еврейской плутократией. С этим вы согласны?
- Конечно, и мы оба делаем все, что можем, для освоения новых земель.