Он вырос за одно десятилетие. Срок, когда его называли рабочим поселком, сжался до предела. Я увидел Магадан впервые на шестой год после его рождения. Он уже был городом устоявшимся, со своими традициями и даже со своими пригородами из маленьких индивидуальных домишек с огородами, сараями и курятниками. Сейчас ему было что-то около десяти лет, а он вырос, пожалуй, больше чем вдвое, раздался вширь, раздвинув свои пригороды; на его главной улице зеленели молодые березы и лиственницы в треугольничках защиты; уже изрядно истоптаны каменные ступеньки у Дворца культуры и у школы, рядом с которой стояла живучая огромная лиственница; по асфальтированным тротуарам постукивали каблучки девушек, а в здании телеграфа люди ждали прямого разговора с Москвой и Ленинградом. Все как в других городах.
Я успел побывать в краеведческом музее, послушал во Дворце культуры "Марицу", где выступали не очень складно, но с веселым подъемом местные артистические силы, и даже посидел два раза в стареньком деревянном ресторане напротив почты. Официант, подавший мне обед, с горестной улыбкой сказал: "Сносить нас собираются, гражданин, вот какое дело". Как видно, город уже не мирился с теми зданиями, что построили наспех в 1932-1933 годах.
Три дня прошли быстро, и вот я уже на палубе парохода, и пять дней плыву через то самое море, где когда-то целых три недели болталась знакомая нам баржа с пятью ссыльными, среди которых был Николай Зотов. Все в мире относительно, и я искренне недоумеваю, как можно плыть две тысячи километров в течение двадцати дней.
Потом я сошел на берег, успел прогуляться по горбатым, романтическим улицам Владивостока, нашел вокзал. Его приземистое здание стоит почти на краю Земли. Вечером подали зеленые вагоны поезда, я нашел свое место и уснул. Проснулся ночью, послушал, как стучат колеса через большущую Сибирь, где каждый километр земли взят с бою и обильно орошен потом трудового люда, где каждый полустанок напоминает о героях и бойцах.
Мой родной город встретил бродягу-сына тишиной и теплой туманной погодой устоявшейся среднерусской осени. Горбатые мостовые, полинявшие домики, старые заборы, одетая в туман Щемиловка, куда мы бегали когда-то по влажным лугам, - все навевало грусть, душа наполнилась нежностью к этим милым и сонным родным краям дорогого детства.
Я не стану рассказывать о радостной встрече с постаревшей матерью; обойду молчанием застенчивое рукопожатие милой девушки, которая ждала меня с таким же волнением, как и мать, лишь вскользь упомяну о дружеской вечеринке с товарищами по босоногой команде и скажу только, что уже перед отъездом в обратный путь мы обменялись с этой девушкой несколькими, полными внутреннего смысла фразами. Она сказала, не подымая глаз:
- Опять туда, романтик?
- Да.
- А потом?
- Жду.
Молчание.
- Очень жду, - повторил я.
Я напишу тебе. Все-все напишу.
- Верю и надеюсь. Знаешь, это не так далеко. Всего один месяц пути.
Этого разговора нам обоим было достаточно, чтобы договорить то, о чем мы вели беседу не один, а двадцать, а может быть, и сорок вечеров подряд. О них никто не знал. И если кто догадывался, то только мама.
Из родного города, не дождавшись конца отпуска, я поехал в Москву.
В канцелярии Тимирязевской академии, куда я обратился в первую очередь, довольно быстро ответили на интересующий меня вопрос. Сотрудник повторил:
- Зотов? Простите, Петр Николаевич Зотов? Я, кажется, помню этого студента. Ну да, очень молодой, энергичный. Одну минутку.
Он порылся в картотеке и вынул листок.
- Да-да, год рождения 1920, агрономический факультет. Петр Николаевич Зотов учился у нас, в этом году закончил дипломную работу и выехал.
- Куда?
- Сейчас, одну минутку. Вот, извольте: на родину, на Дальний Восток.
- А точнее?
- Владивосток. Направлен в распоряжение краевого управления сельского хозяйства. А там куда уж они назначат. Вы удовлетворены?
Вот так история! Выходит, что Петр Зотов поехал в наши края. Без просьбы и уговоров. Кто у него там? Федосов? Где он рос, где воспитывался? Ведь я ничего этого не знал, неведомо даже, жив ли Федосов и где он ныне проживает. Но как бы там ни было, известия обрадовали меня: Зотов уже агроном, он пошел по пути отца и отправился на родину. Молодец, парень!
Круг поисков сужался. Дальний Восток велик, но все же меньше, чем вся Россия. Найдем!
На девятый день дальневосточный экспресс опять привез меня в город Владивосток. Здесь кончался Великий сибирский путь. За круглой сопкой лежало яркое и холодное в зимнее время года Японское море.
Через два часа выяснилось, что мое путешествие может оборваться здесь на долгий срок: первый пароход в Нагаево выйдет не раньше апреля, то есть через два месяца. Оставался еще один путь - назад, в Хабаровск, а оттуда самолетом в Магадан.
Ну что ж, Хабаровск так Хабаровск. Не ждать же два месяца. Но прежде чем отправиться туда, я решил навести справки о Зотове.
В управлении сельского хозяйства о Зотове ничего не знали. Не появлялся такой. В тресте совхозов тоже. Куда исчез этот юноша с дипломом агронома? Не подался ли он на берег Охотского моря, в Магадан?
Очевидно, Федосов все-таки рассказал Петру Зотову, где жил и работал его отец. А если так, он не удержался, поехал именно туда. Значит, его надо искать в нашем тресте. Только там. На Охотское взморье ходят лишь пароходы "Севстроя", он никак не мог миновать их. А билет на пароход можно получить только будучи севстроевцем - человеком, заключившим договор.
Я направился в отделение треста.
Это учреждение помещалось на крутобокой горе, в большом, длинном, как казарма, неуютном доме. Что там творилось, если бы вы знали! Не я один ехал в Нагаево, Сотни людей требовали немедленной отправки на Север. Они наседали на сотрудников треста с таким сердитым видом, как будто те были виновниками зимы и не без злого умысла сковали льдом Охотское море. В комнатах стоял крик, было тесно, дым коромыслом, все спорили, что-то доказывали с недовольным и даже дерзким выражением на лицах.
Больших трудов стоило пробиться к столам, за которыми сидели сотрудники. Все они тоже казались злыми и недоброжелательными. Позже я понял, что они просто вымотались, круглосуточно отбиваясь от настырных колымчан. Всем хотелось, чтобы их поняли и пожалели, все требовали к себе особого внимания и распалялись от первого же неосторожного слова.
Я улучил минуту и спросил служащего:
- Где можно узнать о моем товарище?
- Каком таком товарище? Вас тут тысячи.
- Мне только об одном, - как можно мягче сказал я. - О Зотове.
- Это что на букву "З"? - спросил совсем отупевший служащий.
- В некотором роде.
- К Марь Иванне. У нее. Марь Иванна! - крикнул он в угол и кивнул на меня.
Продираясь локтями, я вынырнул около Марь Иванны и теперь мог рассчитывать на ее внимание. Но эта дама не удостоила меня даже взглядом.
- Имя, отчество? - прокричала она жестким, сорочьим голосом.
Я сказал.
- Когда прибыл?
- Месяца два-три назад.
- Куда едет?
Этого я не знал, как, впрочем, не знал, точно ли Петя Зотов помчится на Колыму, или осядет где-нибудь в Приморье, или рванет на Камчатку, или... В общем, все мои поиски обосновывались на одних предположениях, Но я все-таки сказал:
- В управление сельского хозяйства.
Она порылась в карточках и, так и не подняв головы, буркнула:
- Не числится.
Я вздохнул и, снова нырнув в плотную толпу, стал пробираться к выходу.
- Послушайте, товарищ! - Кто-то мягко дотронулся до моего рукава.
Я обернулся.
- Извините меня, - сказал незнакомец. - Вы упомянули об управлении сельского хозяйства. Вы работаете там?
- Да, работаю.
- Тогда мне повезло. Давайте знакомиться. Моя фамилия Зубрилин. Я еду на Север впервые, а вы, как видно, уже из отпуска. Хотелось бы поговорить, узнать, что и как.
- Неудачно едем. Застрянем здесь до весны.
- А если самолетом? - неуверенно спросил он.
- Вы тоже спешите? - ответил я вопросом. - Если так, то давайте вместе держаться. Вдруг получится?
Хабаровск встретил нас оттепелью, ленивой поземкой и низкой облачностью. Мы смотрели на тяжелые тучи с откровенной неприязнью. Ни один мотор не гудел на обширном поле аэродрома за городом.
Но зимняя погода не так устойчива, как льды в Охотском море. Через два дня мы увидели над собой нежную голубизну, а еще через три, дождавшись очереди, сидели в самолете и гордо поглядывали вниз на крутящуюся под нами землю.
Мы летели всего четыре часа - и вон уже вдали показалось темное облако дыма из заводских труб Магадана, а внизу замелькали круглые сопки береговой полосы.
Как изменчиво понятие о расстоянии, как неустойчиво оно в наш век!
Мой новый знакомый оказался очень приятным человеком. С ним невозможно было скучать. Он рассказывал самые обыкновенные истории занимательно и весело. Его открытое, смуглое лицо выражало доверие к слушателю и симпатию, которая всегда привлекает людей. Добродушный, отзывчивый горьковчанин со своей твердой окающей речью, Виктор Николаевич Зубрилин приехал сюда не из родного дома, а прямо из армии. У него вообще все в жизни получалось не так, как у других, заранее планирующих каждый свой шаг и поступок.
- Понимаете, - говорил он мне, смущенно улыбаясь, - года не проработал после института, и сразу взяли в армию. А в строю какая уж там агротехника! Вместо биологии - военные науки да полигон, потом курсы, и вот я со звездочкой на рукаве, старший политрук. Воспитатель бойцов. Ну и свыкся с новым делом, сработался с товарищами, утверждают, что стал неплохим политработником. Не успел демобилизоваться, тут же пригласили в "Севстрой". Раздумывать? Да просто времени не было. А вот теперь боюсь, дружище, жуть, как боюсь. Какой из меня сейчас агроном! А так уж хочется, так хочется! Земля тянет...
Привычным жестом он сбил фуражку на затылок и застенчиво улыбнулся. И я улыбнулся вместе с ним. Ну какая это трагедия, чего бояться! Голова на плечах есть, здоровье есть, знания, может быть, и притупились, так это наверстается, а вот опыт - за ним, собственно, и едем, не так ли? Год-другой...
- И то правда, - согласился он. - Холодно там у вас? - спросил вдруг Зубрилин и постучал жесткими кожаными сапогами. Шинель и фуражка дополняли его экипировку. Легковато.
- Да уж придется... - ответил я смеясь.
Зубрилин узнал историю Зотова, я рассказал о ней по дороге в Хабаровск. Он очень заинтересовался. Все последующие дни вспоминал об этой истории. Часто совсем неожиданно спрашивал: "Так и не выяснили, где теперь Федосов?" Или: "Знает ли Петя Зотов о местоположении фактории?" Через полчаса вдруг заинтересованно узнавал: "А тот овес цел, семена есть?" В конце концов он выудил из меня все, что я мог рассказать, и даже больше: его вопросы заставляли меня высказывать догадки, предположения, строить гипотезы, то есть, по существу, дополнять факты.
- Вы найдете молодого Зотова, - уверенно подытожил Зубрилин и, подумав, добавил: - Он еще поработает с нами. Вот увидите.
- Ну и ну, - сказал он, когда самолет сел на заснеженное поле. - Горы и леса. Да еще снег. Белое безмолвие. Джек Лондон. Клондайк. И мы с вами. Занятная ситуация!
Путешествие закончилось. Отпуск тоже. Не без пользы.
Зубрилин пропустил меня вперед и спрыгнул вслед, но поскользнулся на своих кожаных подошвах и больно ударился коленом о мерзлую землю. Прихрамывая, он дошел до автобуса, уселся и заметил, соскребая ногтем со стекла лед:
- А тут холоднее. Вы не находите?
Все засмеялись, он тоже.
- Тридцать восемь, - сказал шофер и критически осмотрел легкомысленного пассажира в фуражке и в сапогах.
- Ничего, привыкнем, - откликнулся Зубрилин и потер покрасневшие уши. - Поехали.
Мы расстались в городе. Зубрилин пожал мне руку, улыбнулся и сказал:
- Надеюсь, встретимся. Желаю вам удачи.
Еще через день, завернутый, как кукла, в тулуп, я покачивался на санях по таежной дороге. В узкую щель сквозь заиндевевший мохнатый воротник я видел впереди лошадиный круп, вершины голых лиственниц, дугу и серое небо над дугой. На сердце сделалось покойно-покойно. Дома... Вот что значит привычка.
Глава вторая. Сюрприз. Вот он какой, Петя Зотов! Новые заботы. Неожиданный вызов. Крупные перемены, в жизни
Зимой в наш совхоз морем проехать нельзя. Изломанные, вздыбленные штормами льды стоят с ноября по май, как сказочные надолбы. На берегу - хаотическое нагромождение ледяного припая, почти непроходимый барьер. Зимой к нам ездят кружным путем - по тайге, вдоль рек, через сопки. И только где-то близко от старой фактории санный путь вырывается к берегу моря и, уже не сворачивая, так и идет до самого совхоза.
Директору сообщили, что я выехал из города. Он встретил меня на бывшей фактории, где теперь обосновалось отделение совхоза.
- Замерз? - спросил он, вытаскивая меня из саней. - Выпей. Да не морщись, не девица... А теперь говори. Рассказывай.
Шустов слушал мой рассказ внимательно, ни разу не перебил. А я говорил, говорил и в то же время удивленно рассматривал своего директора. Что-то в его лице было такое, чего я раньше не замечал. За большими очками в глазах Ивана Ивановича скрывалось явное плутовство. Озорной огонек взыграл еще сильнее, когда я стал рассказывать о поисках Пети Зотова.
- Уехал из Москвы? Вот те раз! Не повезло, - вздохнул он и почему-то улыбнулся. - Разошлись, значит, пути-дороги. Ну и что дальше? Опустил руки, отказался от задачи - не по плечу?
- Будем искать. Он где-то на Колыме, я уверен, что мимо не проехал.
- Ишь ты, уверен. А может, на Камчатке. Или на Чукотке. Ищи его там!
Шустов засмеялся сперва тихо, потом громче, потом неудержимо весело. Он снял очки, прослезился. Смеялся и начальник отделения, у которого мы ночевали, и его жена, наша гостеприимная хозяйка.
- В чем дело? - спросил я наконец, не понимая причину столь безудержного веселья.
Иван Иванович вытер красное лицо, немного успокоился, отдышался.
- Ну, хватит его разыгрывать, - сказал он. - Зови...
Хозяйка вышла в другую комнату. Я уставился на дверь. Занавеска колыхнулась. На пороге появился незнакомый юноша. Он виновато улыбнулся.
- Зотов?! - тихо сказал я, пуще всего боясь ошибиться. - Петр Николаевич?!
- Это я, - ответил юноша и вдруг покраснел так сильно, как может краснеть только очень застенчивая девушка.
Он шагнул ко мне. Я к нему. Мы обнялись. Я посмотрел ему в глаза. Ресницы его дрогнули, блеснули слезы. Черт возьми, у меня тоже что-то случилось с глазами, в носу пощипывало, а руки стали дрожать.
- Как же это вы?.. Как же ты? Какими судьбами? Когда?
Он смущенно отвернулся, крякнул. Шустов растроганно смотрел на нас. Хозяйка плакала.
- Да вот так... Разошлись с вами. Вы только уехали, а я сюда... На последнем пароходе добрался.
Петя Зотов... Он был очень похож на своего отца. Широкоплечий, коренастый, спокойный русак с чистым, округлым лицом, с той же ямочкой на упрямом подбородке. Светлые волосы он зачесывал назад. Они не ложились, видно жестковаты, все время вставали и чуть вились. Волнистой светлой куделей обрамляли они и лоб юноши. Он все время стеснительно улыбался, словно извинялся за беспокойство, которое причинил нам.
- Садитесь, садитесь за стол, - отечески заворчал Шустов. - Потом, поговорите. А сейчас давайте-ка, друзья, за встречу...
Мы засиделись допоздна. Петя плохо ел и все украдкой поглядывал на меня, ждал чего-то, не решаясь спросить прямо.
Я понял, встал и начал возиться с чемоданом. Зотов тоже поднялся и подошел ближе. Он вздыхал, не знал, куда девать руки. Он волновался.
- Держи, - сказал я. - От матери...
При слове "мать" лицо его опять дрогнуло, ресницы опустились. Непослушными руками взял он подарок, долго и неумело открывал медальон. Крышечка щелкнула. На него глядели добрые материнские глаза. Петя нагнул голову и ушел в другую комнату.
За столом замолчали. Шустов то снимал очки, то надевал их.
- Петя не помнит ее, - сказал он тихо, чтобы не нарушить торжественной минуты. - Куда там, столько годов... И каких годов!
Зотов так и не вышел из комнаты. Когда мы улеглись и в комнатах наступила сонная тишина, Петя осторожно подошел ко мне.
- Не спите? - прошептал он.
Я подвинулся. Он сел на край кровати, нашел мою руку, сжал ее.
- Спасибо вам,
- Ну что ты.
Мы помолчали. Потом он спросил:
- Эти негодяи... Где они, не знаете?
- Вряд ли живы, - сказал я.
- Но если живы... - Он вдруг с силой сжал мне руку.
Утром шумной компанией мы поехали на центральную усадьбу. Зотов рассказывал дорогой:
- До чего же возмутительно, понимаете? Я приезжаю во Владивосток, иду в трест и прошу работу на Севере. Мне говорят: "Не пошлем, заявок ка агрономов нет". Я говорю: "Поеду биологом, наблюдателем погоды, бригадиром..." Отвечают: "Не можем, у вас диплом агронома". Тогда я прошусь рабочим. Говорят: "Рабочих пока не вербуем". Ну что мне делать? Я махнул на все - и прямо на пароход, к капитану: возьмите. Он оказался на редкость отзывчивым человеком. Выслушал и взял. Палубный матрос Зотов, к вашим услугам... А в Магадане меня, как лицо без определенных занятий, в первый же день задержали. И снова я принужден был рассказывать, почему очутился здесь. С меня взяли подписку, что я устроюсь на работу в течение трех суток. Тогда я отправился сюда, в совхоз. А здесь Иван Иванович...
- Бери помощником, - сказал мне Шустов. - А потом видно будет. И за дело, ребята. Время - деньги, сами понимаете.
Хоть и лежал на полях и в лесу метровый слой снега и трещали по ночам от крепких морозов деревья на опушке, а совхоз наш уже начал сев. Не удивляйтесь, смотрите: над теплицами весело курится дым. Стекла, укрытые соломенными матами, парят, за стеклом на тепличных стеллажах зеленеет молодой лук, распускает листья свекла, в горшочки пикируют рассаду помидоров и огурцов. Здесь весна.
На высоких широтах рано начинаются работы: ведь как-то должны люди исправлять северный климат, удлинять короткое лето. Вот и придумали устраивать весну под стеклом.
Пусть только стает снег и согреется земля, к тому времени у нас вырастет хорошая рассада, зазеленеют и прорастут под стеклом яровизатора клубни картофеля, мы высадим молодые саженцы и картофель в начале июня, удлинив жизнь растений чуть ли не на два месяца. Это и есть северная агротехника. Она не вступает в борьбу с природой. Зачем? Природа несравненно сильней. С ней просто надо уметь ладить.
Петя Зотов все это знал. С завидным азартом взялся он за работу.