– Спасибо, Леон. – Она благодарно взглянула на него. Опять это странное ощущенье опасности, что не покидало ее всегда, когда Леон вставал рядом с ней. – Ты настоящий друг. Как только мы ему скормим абрикосы?.. он ведь и не прглотит, косточкой подавится...
– А ты косточку вынь. Пальчиками, – наставительно сказал Леон и продемонстировал ей, как это делается. Он жевал мякоть абрикоса, в его руках осталась косточка, и он играл ею, перебирал ее, как четки. – Зато питьем-то он не подавится. Ты попои его. Я вот бутылочку принес. Повышает красные кровяные тельца в крови.
– Что это?.. – Светлана вынула из сумки темную бутылку. На этикетке была нарисована многоглавая церковь, была написано витиеватой кириллицей: "КАГОРЪ". – Вино?.. ты что, Леон, спятил?..
– Нисколько не спятил, – Леон взял у нее из рук бутылку и открыл. Нюхнул. Поднес к ее носу. – Да ты вдохни, вдохни! Самый что ни на есть темрюкский кагор! Сладчайший! Просто сахарный!.. Больным ведь раньше всегда давали вино, ты же знаешь сама... Точно тебе говорю, у него сразу тонус повысится! И температура спадет! Ведь сама посуди, сколько в нем витаминов, в степном виноградном вине-то!.. Куча...
Светлана с неприязнью глядела на его жирные, пропыленные длинные волосы, мотавшиеся, как змеи, по плечам, на полосатую изодранную тельняшку. Попросил бы Славку, она бы ему заштопала. Сам он, видно, иглу держать в руках не умеет. Старый хиппарь. Богема. Будет зимой в Москве рассказывать, как он классно потусовался с археологами в клевой экспедиции на Тамани, да там половину народу замочили, эх, и страшно было, одни жмурики кругом. А ему хоть бы что. Он втихаря кагор покупал и на ночь выпивал в палатке бутылку. За здоровье несгибаемого начальника.
А что, может быть, он и прав, этот зачуханный длинноволосик. В красном вине много полезного. Витамины... кальций... железо... повышает гемоглобин, да, она вспомнила, так же как и зеленые яблоки...
– Ладно, – медленно сказала она, не переставая чувствовать озноб странной опасности, – оставляй свое вино. Попробую дать Ежику. С ложечки. Он, видишь, как трясет головой. – Она посмотрела, как Ежик двигает головой по подушке, не открывая глаз, на его горящие красным пламенем веснушчатые щеки. – Я и кормлю его с трудом. Но, так и быть, вина дать попробую. Может, сил у него прибавится. Оно полезное...
Леон опять придурковато улыбнулся. Закивал головой, как китайский бонза. Пошел из палатки, скрючившись, согнувшись в три погибели.
"Изображает из себя служку древнего царя. Какой бедный, забитый, скромный, молчаливый... Я-то знаю всех этих тусовщиков-хиппарей, слоняются без дела по Москве, работают истопниками, дворниками, подметалами, подмывалами, кем угодно, из себя корчат гениев... Леон тоже – явный непризнанный гений... а что он умеет делать такого гениального?.. не пишет, не рисует, не танцует... фотографирует – это да... что ж, можно быть и гениальным фотографом... фотография – тоже искусство... а вообще, кто он такой, Леон?.. Зачем его сюда взяли?.. Ну как зачем, Светланка, чтобы работать, копать... без лишних рабочих рук нельзя... а он и хозяйственный оказался, и старательный, и исполнительный, то на Гарпуне съездит в магазин, то по кухне поможет Славке..."
Леон, откинув полог – солнце ворвалось внутрь палатки, – поглядел назад, и Светлана поймала его пронзительный взгляд.
Это был лишь миг. Как молния.
И все в Светлане подернулось серым пеплом.
Он вышел. Светлана закрыла глаза.
Ежик простонал что-то невнятное, разобрать было невозможно. То ли просьба?.. то ли плач... Боже, он опять плачет, вот из закрытых глаз на думку слезы по вискам, слезы текут...
Она отерла слезы Ежику платком. Захлопотала около принесенных Леоном яств, травы и вина.
Заботливый. И бутылку открыл. И пучок тархуна розовой лентой перевязан, как из чьей-то косы вынутой.
Она не могла опомниться от его взгляда.
Да нет, дурочка, тебе все кажется! У страха глаза уже так велики! Посмотрел как-то не так на тебя мужик – а у тебя уже и душа в пятки ушла...
Выбрось, выбрось все из головы. Выеденного яйца не стоит. Подумаешь, взгляд.
При воспоминаньи об этом взгляде ее опять бросало в жар. Потом – в холод.
Еще не хватало, чтобы она свалилась так же, как Ежик, а забредила. Кто с ней тут будет возиться?.. Роман?.. Бедный, любимый Роман, на тебя и так столько всего свалилось...
После гибели Моники Бельцони им, любящим, уже было не до объятий. Ночью Светлана плакала, прижавшись к груди Романа, и засыпала в слезах.
Так, так, абрикосы хороши, а ну-ка, попробуем сливы?.. Сливы тоже отборные... В каком саду Леон все это накрал?.. ушлый хиппи, ну, его в этой дырявой тельняшке явно за бомжа принимают, жалеют: рви, парень, сколько влезет, от пуза... Сладкие, сочные. Ежик очнется, поест как следует... Так, тархунчик... весьма пользительная травка... ее она покрошит ему в Славкин суп... Оставалось попробовать уже открытое вино. Светлана не удержалась от соблазна. Ведь целая бутылка! От бутылки не убудет... а оно такое полезное...
Открытая бутылка стояла возле матраца, где лежал Ежик. Светлана наклонилась, чтобы взять ее – она сначала хотела поднести к носу, еще раз понюхать, вдохнуть аромат вина, – как вдруг Ежик неожиданно шевельнулся, дернулся всем телом, дрыгнул ногой, выбросил ее из-под одеяла, будто лягнул воздух, и ударил пяткой прямо по бутылке. Вино вылилось в мгновенье ока на брезентовый пол палатки. Растеклась кровавая, сильно пахнущая лужа, затекала под матрац. Точно кровь. Кто войдет – можно перепутать. У Светланы зашумело в голове. Ее затошнило.
Она судорожно вдохнула воздух. Чем это таким пахнет?.. Что за странный запах?.. Она, хорошо знакомая с лекарственными препаратами и ядами – у них в училище был целый курс, посвященный ядам, – не могла ошибиться. Пахло вишневыми косточками, настоенными на спирту. Это был острый, шибающий в нос запах синильной кислоты.
Она разорвала на тряпки старую майку Ежика, валявшуюся в углу за чемоданом, подтерла винную кровавую лужу. Еще раз понюхала тряпку. Темрюкский кагор настоен не на винограде, а на вишнях?.. Смех. Кому рассказать – поднимут на смех.
Когда она вышла вон и за палаткой сожгла пропитанную вином тряпку, ее прошибла страшная, непредставимая мысль. Она отогнала ее от себя, как Гарпун отгонял хвостом мух и слепней. Она ужаснулась этой мысли, как ужасаются внезапной смерти. Она даже зажмурилась и помотала головой. Нет, этого быть не может. Быть не может, и все. Это просто Леону продали такую левую бутылку. Не виноградного, а вишневого вина. Вишневого. Слышишь, вишневого.
Она подняла голову. Вдали, страшно далеко, в неисходной, запределной вышине, глухо проворчало. И затихло. Будто огромный зверь шевельнулся в берлоге. Гром.
Пролив весь посерел, покрылся чешуей ряби. Солнце стояло еще высоко, но небо постепенно заволакивалось серой туманной дымкой, а с запада, из-за Керчи, наползала сизая тьма – туча не туча, туман не туман, быть может, будущий смерч. Приближалось страшное. Может быть, даже не гроза: ураган.
И море стало волноваться заметно, волны вздымались под усиливающимся ветром, белые барашки усеяли зелено-серую, как глаза Светланы, воду, и лодки с лодочной станции внизу, под обрывом, привязанные к маленьким деревянным колышкам, колыхались на волнах, как скорлупки.
Из раскопа бежали люди. Боже, как нас мало, со сжавшимся сердцем подумала Светлана. Роман растерял всю экспедицию. Не всю, конечно. Ровно половину.
– Гроза, гроза!..
– Прячьтесь, прячьтесь...
Все ринулись под тент, нависавший над обеденными столами. Дождя еще не было – шел только ветер, огромный, широкий, сквозной, навылет, такой вольный и страшный, что люди испугались – не снесет ли ветер палатки.
– Славка! – крикнул Серега. – Беги в палатку!.. У тебя там в рюкзаках провизия!.. Как бы не вывернуло ветром колышки...
Пустая палатка Романа – он был в раскопе – уже лежала на боку. Ветер выломал алюминиевые палаточные колышки из земли, как зубы. Он ринулся к палатке, стал поднимать ее вместе с Серегой. А ветром уже сносило, несло пустую палатку Леона. Слава Богу, палатка, где лежал Ежик, еще держалась. Пыль, песок скрипел на зубах. Ветер рвал людям волосы. Они щурились, защищая глаза от пыли.
– В раскопе ничего не снесет?!..
– Да ничего, разве только деревянные мостки на краю, Роман Игнатьич делал... для перехода удобного...
– Берегите бумаги, записи... фотографии берегите... если ветер вытащит из палатки чьи-нибудь бумаги – вы их уже не соберете, ребята!..
Люди бегали по палаточному лагерю, как сумасшедшие, спасали от ветра, укрепляли палатки. Светлана побежала в палатку Ежика. Он по-прежнему был без сознанья. Милый мальчик, вот ты и не увидишь первой в этом году грозы здесь, над морем. Ты в бреду. Ты ничего не видишь, не слышишь. Ты так в меня влюблен. Пока ты не видишь и не слышишь ничего, я тебя поцелую. Первый и последний раз в жизни.
Под страшный гул, под завыванье ветра в вышине Светлана наклонилась и прикоснулась губами к вспухшим от жара губам Ежика. Выпрямилась, вышла из палатки. Ветер мял и крутил низкорослую акацию около палатки Романа. Около шатра их вечной, зыбкой, как море, как огонь, любви.
И гроза шла, она шла неотвратимо; уже все небо было заволокнуто пухлыми, клубящимися серо-синими тучами, мгновенно изменив жаркую ласку на холодное, пронизывающее бешенство, и тучи мчались, как на пожар, все сильнее сгущаясь, и тьма плотнела, ярчела, а одна туча, выкатившаяся из-за пантикапейских холмов, была уже густо-черная, с золотым ярким, слепящим ободом по краям; эта туча как раз стояла на западе, против солнца, и она выглядела как траурный плат с золотой вышивкой по краю. Черный плат набрасывал ветер на землю, и все на земле темнело, все дрожало от страха – все до мельчайшей травинки. От страха – и от радости. Дождь! Сейчас пойдет дождь!
Сухие розовые молнии ударили из черной, с золотой каймой, тучи. Гром загремел почти мгновенно. Гроза была совсем рядом, а дождя все не было. Неужели это будет сухая гроза – таких много бывает летом на юге, в Крыму, на Тамани?.. Зарницы блистали часто и резко, как сабли, резали зловеще-серое небо, мелькали в глазах магниевыми вспышками.
Светлана держалась руками за палатку. Не за их с Романом палатку. За палатку, в которой лежал Ежик.
– Славка!.. Тент кухонный снесло!.. Сейчас утащит в море!..
Было поздно. Распорки и тент уже катились вниз, с обрыва, в море, из котла, перевернутого ветром, вылился суп. Буря! Настоящая буря!
– А нас всех не утащит?!.. держитесь, дорогие мои, хоть за траву, как звери когтями...
Гарпун неистово заржал. Бедный конь. Все звери боятся стихии. И человек – это зверь. В минуты древнего ужаса он становится просто отчаянным зверем, малой птахой, щепкой, несомой по ветру, сухим дрожащим листом. Он впадает, как ручей, своим маленьким отчаяньем в огромное и торжествующее отчаянье природы, видящей праздник во всем, и даже в смерти, в разрушеньи. Он пытается схватиться руками хоть за что-нибудь. Нет ему спасенья.
– Славочка!.. Котел держи!..
– Держу, Серега, меня бы кто подержал!..
Ливень хлынул внезапно, когда все уже думали, что это сухая гроза. Он хлынул, будто разверзлись хляби небесные, и накрыл сразу все вокруг сплошной, победной серебряной стеной. Ливень обрушился, как обрушивается античная колонна. Он упал сверху, с зенита, холодным и прозрачным, тяжелым ртутным сгустком, и так сильно хлестал по земле, будто хотел пробить ее насквозь. Славка, ловившая на ветру кухонный котел, не успела спрятаться в палатке от ливня. Она закричала от паденья на нее сверху тяжелых слитков воды, как кричат побиваемые плетьми, батогами.
– А-ах!.. А-ах!.. О-о-о-ох!..
Ливень бил и хлестал, ярился и торжествовал, он повелевал, он царил. Он распростерся над истомленной от жажды, выжженной насквозь, потрескавшейся, как губы в жару, землей громадным серебряным шаром, вставал над ней хрустальной ледяной стеной. Славка ринулась с котлом в руках в палатку. Она вся выпачкалась в саже.
– Ох, вот этот шпарит!.. – прокричала она с восторгом. К ее мокрым губам приклеилась прядь волос. – Как в кино!.. Будто бочонки с водой над головой опрокидывают!..
Светлана юркнула в палатку Ежика. Роман вошел следом, весь уже мокрый до нитки – с ног до головы. Его лицо сияло.
– Наконец-то, – выдохнул он. Светлана протянула руку и погладила его висок. – Знатный ливень. Теперь напитает землю. Господи, как всегда Юг ждет грозы... как молит ее... как Бога...
Он встал близко к Светлане. Они давно не целовались. Они почувствовали великую, светлую тягу. Ежик лежал под ними, у их ног, будто их ребенок. Жар утишился, и он уснул. Он спал под дождь, под грозу – самый сладкий сон под шум дождя. Роман обнял Светлану. Как прекрасно целовать любимую – где угодно. У ложа больного. Под потоками ливня. В морских волнах. В жалких постельных подушках. На вольном ветру. Везде.
А гроза гремела, гром раскатывался тяжелыми небесными булыжниками, сотрясая толщу воздуха над потоками и слепящими струями ливня, гроза шла на закате, как благословенье и как возмездье, и страх снова обращался в радость, и то, чего боялись, затаив дыханье, становилось наградой и очищеньем.
Сколько гроз пронеслось над старой Гермонассой! Над степной казачьей Таманью... И эта – не последняя... Светлана оторвала губы от губ Романа.
– Я люблю дождь, – он поймал ее шепот жадно, как дрожанье ее губ в поцелуе. – Я в детстве выбегала под дождь, танцевала под дождем... протягивала к нему руки... Ты мой ливень, мой дождь, мое драгоценное все... Как бы я жила на свете... без тебя...
– Это как бы я жил на свете без тебя, – прошаптал он, снова обнимая ее и зарываясь лицом в ее развившиеся по плечам русые волосы.
... ... ...
Кайтох пронзительно глядел на доктора Касперского. Доктор Касперский стоял перед ним в дерзкой, вызывающе-фанфаронской позе, слегка подбоченившись, выставив вперед ногу, туго обтянутую модной штаниной в заклепках. Джинсы от Тома Клайма, очень даже круто. Круче не бывает.
– Касперский, ты полетишь туда. Ты выяснишь, что там за бардак!
Доктор Касперский глядел на шефа, нервно курившего, спокойно и надменно. О, да ты, брат шеф, сдаешь потихоньку, я гляжу. Нервишки не мешало бы подлечить. В нашем деле главное – спокойствие. Чуть задергаешься, как жук на булавке – и получишь пулю в бок. Или в лоб. Или в раззявленный рот. На выбор.
Касперский знал, что Кайтох потерял Ирену в Тамани. О гибели Моники он тоже был наслышан. Кто там веселится так изысканно?.. Уж не Леон ли?.. Надо проверить. Мальчик еще дилетант, его надо воспитывать, поднатаскать. Нет, Леон не мог так напортачить. Зачем, к чему ему разбивать вокруг себя кровавые фонтаны. На черта Леону эти выкидоны. Шеф сейчас зашлет его в Тамань, в эту Гермонассу, что он, Касперский, там что-нибудь да проверил. Словом, навел порядок. Орднунг. Орднунг, орднунг юбер аллес. Шеф так трясется, потому что ухлопали Ирену. А он-то думал, что шеф ее не любил. Что он ее держит за простую девочку на побегушках, за горничную, за циновку.
– Полечу, шеф, конечно. – Касперский перекинул тяжесть тела с ноги на ногу. Его фарфоровое лицо заулыбалось. – Когда? Завтра?
– Послезавтра. Отрасти на щеках щетину. Ты мне нужен бородатый. Бородатый и неряшливый. Вроде как сезонник, бродяга. Тряпки на тебя наденут соответствующие. Я давно понял, что в тебе погибает актер. Сыграешь немного. Леон же вон в хиппаря играет.
– Леон прирожденный хиппарь. Он – богема. У него и рожа придурка, пишущего стихи. А я – благородных кровей. Я благородный разбойник, шеф, как ты не понимаешь!..
– Благородный, – бросил презрительно Кайтох, докуривая сигарету и заминая ее в пепельнице, будто давил таракана. – Твое благородство пропито, друг мой, в притонах Чикаго, в отелях Стокгольма, в трактирах Стамбула. Ты весь прогнил, Касперский, у тебя только ряшка фарфоровая, а туда же, в аристократы. Что ты жрал нынче на завтрак, аристократ?..
Доктор Касперский задумался.
– Ну уж не ржаную горбушку, шеф, это точно. Так, чуть ветчинки... икорки... яичницу вроде в сковороду разбил...
– Недурно. В Тамани ты, аристократ, будешь жрать кашу из котелка. Наймешься к Задорожному экспедиционным рабочим, понял?!..
– Есть, товарищ начальник.
– Не изгаляйся. Лучше экипируйся. Захвати с собой хорошую многозарядную пушку. Ты едешь на работу, а не на гулянку. Выясни, кто там балует. За Задорожным следи, как за алмазом "Шах". Паси его. У него наверняка есть еще находки в Гермонассе, кроме той золотой маски, что мы продали Жизель Козаченко. У слепой девочки губа не дура, она на ощупь, а сразу определила, что тут, в кладе, самое неотразимое.
– А я неотразим, шеф?..
– Ты просто Аполлон, козел. Не показывайся мне на глаза, пока не отрастишь хоть небольшую бороденку. Кстати, знаешь ли ты такого червячишку, журналистика Рыбникова?.. из "Новой газеты"...
Касперский наморщил нос, как балованная капризница.
– Что-то не припомню с ходу.
– Припомнишь! Он на нашей распродаже болтался, как дерьмо в проруби. Кто его туда проволок?.. ума не приложу. Везде сеть шпионов. – Он усмехнулся. На бледные щеки взбежала слабая краска. – Такой чеховский тип, только сейчас из Ялты, в очках и в чахотке, в усах-бороде, длинный, долговязый. Никакой чахотки у него нет, конечно, крепкий, широкоплечий, руками подковы может запросто гнуть. Это он опубликовал в своем дерьмовом листке статью Задорожного, сделавшую нам великую рекламу. А теперь я хочу слегка его поиспользовать, поставить раком, а он, гад такой, ускользает, не хочет. Он хитрит со мной, а я – с ним. – Кайтох помолчал. Вытащил из пачки еще одну сигарету, щелкнул зажигалкой, выпустил сизый клуб дыма в лицо Касперскому. – Мы играем в игру. Если парень заиграется, я тебя к нему подключу. Можно?
– Два одновременных дела, шеф, оплачиваются дороже. Невозможно же сразу и перепихиваться, и обедать. Одно из двух. Если все вместе – это уже цирк, а он, как известно, не бесплатный.
Кайтох курил, затягиваясь глубоко, томительно щурясь на белый, яркий свет лампы.
– Ты подлатаешься, парень, я обещаю тебе. Разве Кайтох когда-нибудь подводил тебя?.. Тем более, после того, как ты выяснишь, кто там бесчинствует в Тамани, и слямзишь из-под носа у Задорожного его гермонасские находки... если они, конечно, есть стоющие, барахло не бери... бронзушку там всякую, каменную мишуру, железо, глиняные вазы... это все туфта...
– Я понимаю, шеф.