- Точно так же я остановил бы Марию, шотландскую вдовствующую королеву, - спокойно ответил О'Лайам-Роу, - вздумай она наложить лапу на Ирландию. Хотя я помогу ей узнать, что Фрэнсис Кроуфорд способен сделать для ее дочери. Грустно, ох как грустно идти наперекор всем. В четыре года, говорят, я был страшным задирой. А потом меня научили одной вещи: как сад пестрит анемонами, так природа наша выражается в словах. Но добрые слова имеют корни в земле: подобно репе, они врастают в почву, а побеги выпускают навстречу небесам, колышутся на вольном ветру, созревают и приносят плоды… Мне не подходит роль бродяги, и я готов возделать это поле.
Уна уронила руку, но продолжала удерживать его взгляд.
- Но ведь это смерть нашему делу, - сказала она.
О'Лайам-Роу улыбнулся:
- Ваше дело всегда было чревато смертью с того времени, как "Ла Сове" вышла в море. Ты боялась не зря, вот и все.
- Это - смерть. Она права, - резко бросила госпожа Бойл, обращаясь не к Уне, а к Кормаку. - Бог укажет тебе, в чем твой долг.
- Что касается этой служанки заезжего краснобая - то какой уж тут долг, сплошное удовольствие, - проговорил Кормак О'Коннор, поднимаясь на ноги.
- Уезжай домой, Филим, - попросила Уна.
О'Лайам-Роу не двинулся с места.
- Так, пожалуй, выйдет еще лучше. Мне наследует двоюродный брат. Я и ему послал словечко, и он поступит точно так же, как поступил бы я. Можете передать французскому королю, что Ирландия потеряна для него.
Уна повернулась к нему спиной и устремила взгляд на Кормака, медленно двинувшегося от кровати. Ее тетка все еще стояла в дверном проеме.
- Беги! Он убьет тебя!
- Может быть, - спокойно сказал О'Лайам-Роу.
Выпрямившись в полный рост, Уна стояла перед ним, и голос ее вдруг прозвучал до странности хрипло:
- Фрэнсис Кроуфорд полагается на твою помощь.
- Я не в обиде, но полагается он на тебя, а не на меня, - возразил О'Лайам-Роу. - Я дошел до крайности. Ну, теперь-то ты предпримешь хоть что-нибудь?
Кормак сделал еще шаг.
- Ну предприми хоть что-нибудь, моя милая потаскушка, - ухмыльнулся он. - Да благословит тебя Бог, моя храбрая черная сука, на чьем белом теле нет ни одного оазиса, которым ты не осчастливила бы какого-нибудь жаждущего путника. Иди, моя нежная шлюха, и дай мне убить его. - Он выхватил клинок из ножен, но О'Лайам-Роу не достал своего меча, пользоваться которым не умел и так и не удосужился научиться.
- Зачем это делать? - спросила Уна. Лицо ее казалось сухим и серым, словно глина в печи для обжига, а чистый голос прозвучал холодно. - Ты ничего не выиграешь, только рассердишь короля.
Кормак остановился на расстоянии вытянутой руки. Красные губы раздвинулись в ухмылке. Клинок в его руках взмыл вверх и замер.
- Убей его, - приказала госпожа Бойл, стоявшая сзади, и седые косы дернулись, как веревки от колоколов. - Убей его и женщину тоже. Это французы поймут.
Уна стояла, прислонившись к принцу Барроу, пряди черных волос разметались по ее рубашке, подол которой едва задевал его ноги. При этих словах она вскинула руку и, решительно шагнув вперед, встала лицом к лицу с огромным, могучим, как бык, черноволосым О'Коннором, ее гордостью, ее королем, ее возлюбленным.
- Не делай глупостей, Кормак. Отпусти его.
Голос женщины звучал спокойно и рассудительно. Его прервал свист клинка, резкий, словно боевой клич: Кормак высоко поднял свой меч и направил его над головой неподвижно стоявшей женщины прямо в сердце О'Лайам-Роу.
Принц Барроу, к сожалению, не отличался ловкостью и никогда к этому не стремился, реакция у него была плохая, сложение хилое, да и загорался он с трудом. Однако умом его Бог не обидел, и он предугадал надвигающийся удар. Меч сверкнул, и Филим с силой толкнул Уну, а когда та упала и покатилась по полу, метнулся в сторону, так, что не достигший цели удар увлек потерявшего равновесие вояку прямо к Терезе Бойл. Едва О'Лайам-Роу пришел в себя, как Кормак О'Коннор снова устремился вперед.
О'Лайам-Роу бросился наутек. Удирал он стремительно, до крайности неуклюже, сметая все на своем пути. Стулья с грохотом падали под ноги О'Коннору. Занавески возле кровати оборвались и обвили его. Он споткнулся о сброшенные подушки, зацепился за прыгающий кончик ножен О'Лайам-Роу и чуть не свалился. Уна скорчилась в углу, пытаясь подняться. Госпожа Бойл с диким взглядом отступила в гостиную и наблюдала оттуда. Никто не пытался позвать на помощь. Да никто из слуг, знавших Терезу Бойл и О'Коннора, и не осмелился бы вмешаться.
В тесной комнате не так-то легко было орудовать мечом. Он постоянно застревал в панелях и к тому же был слишком тяжелым: попробуй размахнись. О'Лайам-Роу вскочил на изящный инкрустированный столик, но Кормак ногой выбил его; падая, принц инстинктивно прикрылся столешницей, и клинок Кормака глубоко вонзился в дерево. Оставив его там, Кормак прыгнул на противника и принялся топтать его мягкое тело. Ошалев от боли, О'Лайам-Роу невольно выбросил руку, нащупал кочергу, лежавшую в почти потухшем очаге, и, взмахнув ею над широкой спиной ирландца, заклеймил его, словно телку. О'Коннор с воплем отскочил; запахло паленым, ругательства посыпались градом.
О'Лайам-Роу с трудом поднялся и достал свой меч; противник его немного пришел в себя и ринулся к нему, сжимая и разжимая кулаки. В гостиной раздался короткий резкий треск. О'Коннор на секунду отвлекся от своей жертвы и поймал сверкающий, как бриллиант, графин с отбитым горлышком, брошенный ему госпожой Бойл. Держа перед собой графин, блестящий и белый, словно букет невесты, он сделал обманное движение, а затем склонился, чтобы зазубренным стеклом пропороть лицо О'Лайам-Роу.
О'Лайам-Роу даже на него не глянул. Его добродушное лицо, на котором отразились удивление и отвращение, было обращено к Терезе Бойл. Он разинул рот и попросту сел на пол, как только осколок приблизился к нему. Стекло просвистело у него над головой, чуть задев персиковые волосы, и Уна, несмотря на отчаяние, не смогла удержаться от смеха.
О'Лайам-Роу выронил меч и, ползая на четвереньках, шарил в поисках его. Тут госпожа Бойл вихрем ворвалась в комнату и нагнулась, чтобы перехватить клинок.
- Ну нет! - вскричала Уна О'Дуайер. - Нет, старая ведьма, сегодня мы обойдемся без тебя. - И, вцепившись в жесткие, как проволока, седые косы, стала тянуть старуху, словно утопленницу.
В этот момент вторично сверкнуло стекло, направленное в О'Лайам-Роу. Словно ножницы Атропос 29), зловещие среди поздних цветов в саду Жана Анго, острый осколок, опускаясь, перерезал толстую косу Терезы Бойл и впился ей в шею.
Раздавшийся крик, грубый и громкий, был подобен мужскому, а складки окутывающих ее простыней, разметавшихся на полу бесформенной массой, постепенно окрашивались алым. Все еще сжимая в руке разбитый графин, Кормак О'Коннор с разинутым ртом склонился над женщиной. Тем временем О'Лайам-Роу встал, отвернулся, побледнев, и бросился бежать. Когда он достиг двери, ведущей в гостиную, Кормак пришел в себя. Он ничего не сказал; столь сильным было потрясение, что проклятия и угрозы застряли у него в горле. Затем его охватила ярость. Словно человек, оскорбленный до глубины души, словно тот, кому воочию явились символы черной мессы, он протянул руку и, выдернув тяжелый меч из столешницы с такой легкостью, будто то была бумага, бросился на безоружного О'Лайам-Роу.
Уна поднялась с каменным выражением лица и, оставив упавшую женщину, метнулась к О'Коннору и вцепилась ему в руку; не глядя он отшвырнул ее, словно шавку. Когда она с грохотом ударилась о стену, руки О'Лайам-Роу задвигались.
То была всего лишь небольшая праща, и камень тоже маленький, круглый, серебристый, согретый в его кармане. Но метание из пращи было старинным искусством, утраченной традицией, тем утонченным необязательным знанием, к какому только О'Лайам-Роу и мог проявить интерес, сноровкой, которую только он счел нелишним приобрести. Пухлыми, неловкими пальцами, которыми он, как правой рукою, так и левой, мог расщепить натянутую волосинку, принц Барроу установил камешек, поднял пращу и пустил его.
Первый камешек попал О'Коннору в рот, разбив полные губы: словно колонны рухнувшего храма посыпались зубы. Второй ударил в середину круглого наморщенного лба, и О'Коннор повалился, словно срубленное дерево, - так падает могучий дуб, ломая молодые деревца, кустарник и подлесок. Вжавшись в стену, Уна не сводила с него глаз.
Заглушая хриплые стоны старухи, О'Лайам-Роу, задыхаясь, сказал:
- Не бойся. - Затем откашлялся, вздохнул и, подойдя ближе на негнущихся ногах, провел грязной рукой по волосам. - Он не умрет.
На побледневшем лице молодой женщины светлые глаза казались почти черными.
- А если и умрет?
Не отвечая на вопрос, все еще тяжело дыша, он проговорил:
- Нужно помочь женщине.
Она по-прежнему смотрела на него, не двигаясь с места.
- Ей уже нельзя помочь.
- Это необходимо было совершить… Но пока я еще не знаю - свершилось ли это.
- Свершилось, - подтвердила Уна О'Дуайер.
Старая женщина на полу застонала и затихла.
На овальном лице принца Барроу не было и тени улыбки.
- Двадцать лет моей сознательной жизни я проклинал таких, как он, семью проклятьями. Но он по-своему победил. Триумф жестокости над культурой, силы над разумом… Я вышел на те перекрестки, которых ты боялась. Возможно, это верная дорога, а может, первый шаг на легком пути, ведущем к гибели.
- Может быть. Нам не дано знать до Судного дня.
Она прошла мимо, как всегда далекая, похожая на персонаж ночного кошмара: бледная, со струящимся водопадом черных волос, в запятнанной кровью порванной сорочке, что волочилась по полу. У порога она повернулась и посмотрела Филиму в глаза.
- Дверь черного хода открывается бесшумно, и ее не сторожат. Иди быстрее, скоро рассвет.
Он подошел к ней, но не слишком близко.
- Я не оставлю тебя с ними.
Уна повернула голову. Окровавленный, встрепанный, вытянувшись, словно бык на вертеле, Кормак лежал посреди разоренной комнаты. У его ног распростерлась старая женщина, прижав сильные руки к затылку.
- Пора уходить, - сказала Уна. - И я должна пойти своей дорогой. Отныне ты ничего не услышишь обо мне и не станешь меня искать. Такова моя цена.
Он помолчал, затем решительно просил:
- За что же я плачу, mo chridhe?
Но он знал, за что заплатить своим неведением - за имя, которого добивался, за имя человека, что служит лорду д'Обиньи, имя это спасет и Лаймонда, и королеву.
Она назвала это имя и посмотрела на О'Лайам-Роу с состраданием.
- Оставь меня, будь добр, уходи. Тела моего ты не хочешь, а мысли мои будут принадлежать тебе. Перед тобой верная дорога, и не стоит стыдиться, что пришлось взломать дверь. Только жестокость могла разлучить меня с этим человеком, и жестокость, разъединившая нас, была силой, родившейся в тебе; сегодня тебе пришлось выполнить грязную работу, но тебя ждут и благородные дела.
Ее холодные руки лежали в его ладонях. Всматриваясь в лишенное выражения лицо, он спросил:
- Мы когда-нибудь встретимся?
- На закате ночи, по ту сторону северного ветра, - ответила Уна. - Люби меня.
- Всю мою жизнь, - сказал Филим О'Лайам-Роу, принц Барроу, переходя на язык своей страны. - Дорогая незнакомка, возлюбленная супруга моей души - всю мою жизнь.
Он отпустил ее руки и побрел, ничего не видя перед собой.
"Его зовут Артус Шоле - другого приспешника лорда д'Обиньи, - вот что сказала Уна О'Дуайер. - Он из пригорода, опытный канонир, в свое время сражался под командованием тех, кто больше платил. Он не появится в Шатобриане, пока не получит работу. Но он живет неподалеку. Поезжай по дороге на Анжер, в Оберж-де Труа-Марье, спроси Жоржа Голтье и скажи ему, чего ты хочешь".
Туманным июньским утром темный Шатобриан хранил тишину. Стук копыт одинокой лошади, приглушенный расписными ставнями, прогрохотал по булыжнику и стих.
Никто не видел, как уехал О'Лайам-Роу. Он не стал тратить время на то, чтобы разыскать Доули, который свернулся на соломе в темной комнате, наблюдая за светлеющим небом. На другой улице, в пышных апартаментах, почивал лорд д'Обиньи, готовясь проснуться свежим и безмятежным, чтобы пожать наконец плоды своих трудов. Англичане, придворные и слуги, изнуренные жарой и дипломатией, лежали в комнатах и квартирах, гостиницах и амбарах по всему Шатобриану. В Новом замке под сенью трех флагов - Шотландии, Англии и Франции - спал Нортхэмптон, удобно расположившийся и всем довольный. Французский двор - король, королева, коннетабль, де Гизы, Диана - часы, предназначенные для сна, рассматривал как часть давно заученного и привычного ритуала.
Королева Шотландии спала, разметав буйные пряди рыжих волос по девственно-белой подушке, но в комнате ее матери рядом с рукой спящей, привыкшей отсчитывать ночные часы, горела и потрескивала свеча. Маргарет Эрскин лежала не шевелясь € открытыми глазами.
В Старом замке для двоих тюремщиков Лаймонда, служителей коннетабля, неожиданно выдалась нескучная ночь. Тот, что повыше, более впечатлительный, громко стуча стаканом с игральными костями, сказал:
- Вот хорошая песня!
- А эта лучше, - возразил Лаймонд и спел еще, а они внимательно вслушивались в каждую непристойную строфу, повизгивая от смеха. Допев песню, Фрэнсис Кроуфорд, сидящий, поджав ноги на соломенном тюфяке, лениво спросил: - Антон, почему мужчина бросает любовницу?
- Влюбляется в другую, - живо отозвался высокий тюремщик и бросил кости.
- Или она влюбляется в другого. Или становится толстой и безобразной. Или докучает ему, требуя жениться, - вступил в разговор коротышка.
- Или у нее слишком много детей, - мрачно предположил высокий тюремщик.
Лаймонд сохранял серьезное выражение лица.
- А почему, как вы думаете, женщина расстается со своим возлюбленным?
- Твой случай? - спросил высокий и отложил кости.
Лаймонд покачал головой:
- Нет, это случилось с другим.
- Находит себе лучшего? - воинственно проговорил коротышка.
- Нет, - сказал Лаймонд серьезно. - Это отпадает.
Глаза высокого тюремщика с любопытством устремились на холодное лицо узника.
- Тогда ради денег? Ради замужества? Выгоды?
- Это тоже отпадает.
- Значит, она сущая пиявка, та женщина, - заявил коротышка и поднял кости.
- Он терпит ребенка в мужчине, - заявил Лаймонд. - И, думаю, потому, что считает, будто, витая в облаках, может видеть дальше, чем другие мужчины. Но со временем…
- …Она обнаруживает, что его глаза закрыты, - сказал коротышка и бросил кости.
- Или что он забыл о ней, так как она долго старалась быть невидимой. Ясное небо над низкими тучами больше не пленяет ее. Она ищет мужчину с призванием, с талантом от Бога, блистательным талантом, отличным от других, и ждет, что он либо поступится этим талантом ради нее, либо променяет на нее свой дар.
- И тогда она оставит своего первого возлюбленного? Что-то не похоже на правду, - усомнился высокий и в свою очередь бросил кости.
- Пожалуй, и впрямь не похоже, - после долгого раздумья признался Фрэнсис Кроуфорд. - Может, спеть еще песенку?
Намного позже, когда низенький охранник уснул, а Лаймонд, распростершись ничком, лежал с открытыми глазами, погруженный в свои мысли, высокий охранник свесился со стула и спросил:
- Но будет ли она счастлива с ним?
Светловолосая, со следами крови голова резко повернулась.
- Что? Кто счастлив, с кем?
- С другим. Если он изменит своему призванию, останется ли женщина с ним?
- Боже, - сказал Лаймонд, - кроткий и красноречивый Бальдур 30), женщина даже и не подумает о нем. Он сыграл свою роль разлучника: ни он, ни кто-либо другой не властен сделать больше.
- Тогда в чем же его награда? - спросил высокий тюремщик и снова принялся ритмично раскачиваться на стуле.
- Проще пареной репы, - заявил Фрэнсис Кроуфорд. - Его награда ничто, пустое место, фикция. Его золотая награда, равная весу сбритой бороды, состоит в том, что леди от него отвернется.
- Она безобразна?
- Она прекрасна, как морской прилив, - произнес приятный голос, - теплая, шелковистая и бездонная и причастна к тайне.
- Все они таковы, проклятые ведьмы, - бросил высокий, продолжая мерно раскачиваться в наступившей тишине.
Город был переполнен, и постоялый двор "Труа Марье" за Сен-Жюльен де Вувант в девяти милях от Шатобриана, где жил мэтр Голтье, оказался местом наиболее близким к его придворным клиентам. Его это не беспокоило, так как он не сомневался в том, что нуждающийся дворянин почует ростовщика, подобно родосским мастифам, которые, как говорят, по запаху отличали турок от христиан.
О'Лайам-Роу, взлетевшему по ступеням с первыми лучами солнца, без лишних вопросов предоставили аудиенцию. Но лицо Жоржа Голтье оставалось безучастным. Он выслушал принца Барроу и промурлыкал строфу какой-то неизвестной песни; кустистые его брови взметнулись на лоб, а затем он, не извинившись, исчез.
Десять минут спустя О'Лайам-Роу лицезрел высокую задумчивую фигуру и орлиное лицо леди де Дубтанс, которая сидела за небольшим спинетом и худой рукой в тугом манжете подбирала мелодию удивительно непристойной песни - О'Лайам-Роу оставалось надеяться, что женщина никогда не слышала ее слов. Голтье явно сообщил ей все новости. Впалый рот с опущенными уголками сжался. Она повернулась к О'Лайам-Роу, и тот поклонился. Тонкие губы собеседницы задвигались:
- Женщина дура.
Он взглянул даме прямо в лицо. Вся его одежда побелела от пыли, пылью были покрыты и всклокоченные золотистые волосы.
- Вы никогда не встретите другой такой храброй, - сказал он.
- Ты тоже дурак, - резко бросила леди. - У нее есть дар. У этой черноволосой женщины, а она торгует собой, питая собственную гордость.
- Она оставила его.
Лицо О'Лайам-Роу осунулось после бессонной ночи. Он едва сдерживал раздражение.
- Оставила его? Тугодум, мальчишка, размазня - неужели ты вообразил, что я говорю о Кормаке О'Конноре?
Выпрямившись в полный рост, она смотрела на принца сверху вниз, из-под старинного головного убора; две золотистые косы свешивались ей на грудь.
- А ты милый. Многие алчущие придут к тебе и увидят, что ты тоже алчешь, но не утратил способность смеяться. На тебя приятно смотреть, как на листья, упавшие в пруд.
Гнев прошел.
- Он заставил меня выложиться, - признался О'Лайам-Роу.
- Он сам выложился, и только это имеет значение, - сказала леди де Дубтанс. - Артус Шоле живет с женщиной по имени Берта в Сен-Жюльене, в доме с соломенной крышей, а над дверью изображение святого Иоанна. - Продолжая говорить, она села, подобрав длинные одежды, и вновь принялась играть на спинете.
О'Лайам-Роу стоял и смотрел на нее, чувствуя, как деревенеет спина. Затем он сказал:
- Если это в человеческих силах, я спасу обоих.