Чуть-чуть, оказывается, не налетели на большую лодку-плоскодонку, болтавшуюся посреди реки. Пригляделись – а в лодке, на дне, лежит человек. Не шевелится и голоса не подает. Изловчились, подняли его на палубу и видят, что окоченел неизвестный мужик до судороги. Только глаза закатывает и зубами дробь бьет. Одежонка на нем легкая, не по погоде, от снега насквозь мокрая, и голые пальцы уже скрючились и посинели. Отнесли несчастного в каюту, одежонку с него стащили, растерли коньяком, завернули в сухое одеяло; хотели еще внутрь коньяка влить, но только расплескали: зубы стучали беспрерывно. Но все равно стал бедолага понемногу в себя приходить, глаза уже не закатывал, смотрел осмысленно. И вдруг заговорил:
– Я есть французский подданный Жак Дювалье… Я ехать с женой учителям приют… Я ограбил… Я найдите жену… Я не знаю, куда везли… Я сидел земле… Я задушил и убежал. Лю-ка-нин! Я ехал Лю-ка-нин!
В это время с правого борта раздался сильный толчок, бутылка коньяка и стакан слетели со столика, а Дедюхин с матросом выскочили, как пробки из воды, на палубу. Не убереглись все-таки, наскочили на мель. Матросы с шестами успокоились, реже стали проверять глубину фарватера, вот и приплыли… С мели сползали долго, часа три, не меньше. А когда сползли и тронулись, Дедюхин, не доверяя рулевому, сам встал за штурвал и простоял, пока не вышли на большую воду. Лишь после этого он спустился в каюту и обомлел: французский подданный ничком лежал на столике и не дышал. Здесь же, на столике, валялась ручка, опрокинутая чернильница и неровно вырванный из конторской книги лист бумаги, на котором корявым, рваным почерком было написано не по-русски несколько фраз.
– Вот он, листочек, Захар Евграфович, в целости и сохранности, – Дедюхин вытащил из кармана аккуратно сложенный лист, развернул его и положил на стол. – А француза этого мы в одеяле в трюме пристроили, одежонку его рядом поклали, на всякий случай. Чего еще хотел сказать? Я своим наказал, чтобы они помалкивали, да только боюсь, что напьются – кто-нибудь сболтнет, поэтому до разговоров надо придумать, как нам быть. Исправнику докладывать?
– Подожди, Иван Степанович, с исправником успеется. Ты сейчас ступай за командой пригляди, чтобы по домам тихо-мирно разошлись, а после сюда поднимайся, тогда у меня и ответ будет.
Дедюхин молча кивнул и ушел. Захар Евграфович расправил смятый листок, лежащий перед ним на столе, долго разбирал корявые буквы, складывая их в слова. Чертыхнулся, досадуя, что гимназический курс стал забываться, и достал из шкафа словарь. Перевел: "Эти люди говорили про Луканина. Говорили и смеялись, что ему грозит скорое разорение и смерть. И еще говорили о Цезаре, который…" Дальше перо прочертило кривую закорючку, и на бумаге остался рваный след.
Захар Евграфович долго сидел, глядя на листок, и не шевелился. Думал. Думал о том, что не зря его в последнее время мучила неясная тревога, не зря ожидал несчастья. И хотя самого несчастья еще не случилось, первая весточка о нем прилетела.
Он поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и вернулся на прежнее место. Снова смотрел на листок и с укоризной выговаривал: "Эх, братец, что ж ты потерпеть не смог, что же о Цезаре не дописал?.."
7
Агапов, как всегда, бодрствовал в своей каморке, распевая про ухаря купца, и встретил Захара Евграфовича веселой улыбкой:
– Гуляют, речные-то? Не подрались еще?
– Не знаю, может, и гуляют, – хмуро отозвался Захар Евграфович, – мне не до гулянки.
– Что так? Случилось чего?
– Случилось… Тятя, тятя, мы поймали в наши сети мертвеца…
– Какого мертвеца, в какие сети? Ты, Захар Евграфович, яснее мне говори. Старый уж я загадки разгадывать.
– Не загадки это, а стих такой. Но мертвец настоящий, в трюме лежит, в "Основе".
И Захар Евграфович рассказал Агапову новость, которая свалилась сегодня столь неожиданно и была до крайности непонятной. Агапов, выслушав ее, долго катался на коляске вдоль столов и молчал, собираясь с мыслями. Внезапно остановил коляску, круто ее развернул и вскинул голову. Снизу вверх глядя на Захара Евграфовича, отчетливо произнес негромким голосом:
– Сдается мне, что Цезарь охоту открыть желает – на нас с тобой. Или уже охотится. Разумеешь, Захар Евграфович?
– Разумею. И я так думаю. Только французы эти никак в голове у меня не укладываются, сильно все мудрено переплелось.
– Давай для начала так сделаем: бери сейчас эту девицу и веди на пароход. Заранее ничего ей не говори. Пусть она своего благоверного признает – он ли? А после уж расспроси ее подробней. Ну а утречком дай знать Окорокову – пусть он по службе своей с мертвецом разбирается.
В ответ Захар Евграфович ничего не сказал, только согласно кивнул.
Было уже темно, когда к "Основе", стоявшей на причале, подошли Дедюхин с Захаром Евграфовичем, Луиза и Ксения. Сторожа, сидевшие в больших тулупах на чурках возле трапа, бодро вскочили и грозно окликнули, но, услышав в ответ голос хозяина, уважительно освободили дорогу. Дедюхин зажег фонарь, поднял его над головой и первым поднялся на палубу. Желтый в темноте круг света скользнул по борту и нырнул вниз – в трюм. Все четверо спустились по крутым ступенькам, и Дедюхин, наклонившись, откинул с лица покойного угол теплого стеженого одеяла. Бледное, до белизны, лицо мертвеца было спокойным, синие губы чуть приоткрыты, и в узком разъеме тускло отсвечивали крепко сомкнутые зубы. Захар Евграфович стоял сбоку и наблюдал за Луизой. Ее испуганный взгляд заметался: с покойного – на Захара Евграфовича, на Дедюхина, на Ксению и снова – на покойного. Она будто хотела понять: что от нее требуют? Вдруг зажмурила глаза, снова их распахнула, и они ярко блеснули даже в тусклом свете фонаря. Теперь она смотрела только на покойного. И медленно подгибала колени, опускаясь перед ним все ниже и ниже, пока не уперлась голыми руками в железный пол. Наклонилась, поцеловала его в лоб и резко выпрямилась, словно обожглась. Круто, так, что взвихрилась длинная юбка, повернулась и, спотыкаясь, оскальзываясь, стала взбираться вверх по лестнице.
Дедюхин по-хозяйски накрыл лицо покойного углом одеяла и тоже стал подниматься из трюма, держа фонарь на отлете, чтобы ступеньки были видны Захару Евграфовичу и Ксении, которая одной рукой хваталась за холодный поручень, а другой мелко и быстро крестилась. На палубе она обняла за плечи Луизу, что-то спрашивала у нее, та отвечала, и они медленно подвигались к трапу. Дедюхин двигался за ними, подсвечивая фонарем, а Захар Евграфович стоял у трюма и смотрел в кромешную тьму, которая накрывала Талую. Ему хотелось увидеть в этой тьме хоть какой-то просвет, но его не было. Он повернулся и тяжело пошел на берег.
– Захарушка, она говорит, что это ее муж, Жак Дювалье, – тихим шепотом сообщила Ксения, – хочет знать, как он умер.
– Сбежал от наших варнаков, плыл на лодке по реке и замерз. А подробней ей завтра Иван Степанович расскажет. Ступайте домой, Ксюша. Утешь ее, если сможешь.
Ксения и Луиза так же медленно, как они шли по палубе, стали подниматься вверх от пристани. Захар Евграфович проводил их долгим взглядом, затем повернулся к Дедюхину и попросил:
– Иван Степанович, о записке – никому ни слова, даже Окорокову.
– Какая записка?! – Искренне удивился Дедюхин, – Напутали чего-то, Захар Евграфович, не видел я никакой записки!
Дивный все-таки был человек, капитан "Основы". Умный и догадливый.
8
Утром на пристань прибыл на казенной коляске исправник Окороков, обряженный по всей форме: в шинели с блестящими погонами, в шапке и при шашке. С ним же приехал и его помощник – маленький, тщедушный человек с чахоточным лицом, одетый в гражданское платье. Зато фамилия у него в отличие от внешности была звонкая – Удалых. Со стороны смотрелись они, когда были рядом, очень потешно, но никто даже не усмехнулся – дело-то серьезное.
Следом за исправником и его помощником, бегом и запыхавшись, подоспели двое городовых.
Началось долгое и нудное разбирательство. Писали протокол, отправляли покойного в ледник при городской лечебнице, куда свозили трупы убитых и замерзших на улице, допрашивали Дедюхина, похмельных матросов с "Основы", которых подняли спозаранку, и наконец очередь дошла до Луизы. Допрашивать ее Окороков пришел в дом Луканина и попросил Захара Евграфовича предоставить для допроса кабинет. Снимая шашку и шинель, Окороков вздохнул:
– Задали вы мне работки, Захар Евграфович. Это вам не беглый бродяга, того закопал и могилку притоптал – никому дела нет. А здесь – иностранный подданный. Теперь одной бумаги две телеги… Рука отвалится писать. Ну, зовите вашу Луизу, и Ксению Евграфовну заодно, во французском, увы, не силен… – Окороков развел огромными своими ручищами и по-хозяйски прошел в кабинет, громко прихлопнув за собой дверь, открыто давая понять Захару Евграфовичу, что присутствие хозяина совсем не обязательно.
"Какой гусь!" – сердито подумал Захар Евграфович, потоптался возле закрытых дверей кабинета и вышел на крыльцо.
Морось наконец-то иссякла и больше уже не сеяла на землю, небо прояснилось, и еще с ночи стало крепко подмораживать. Захар Евграфович оперся о перила, вдыхая свежий, морозный воздух, и задумался, глядя на Вознесенский собор, который четко прорисовывался своими крестами и куполами в холодной синеве. Было о чем задуматься… Да только не долго он постоял в одиночестве. Прибежал запыхавшийся Екимыч и сообщил, что Агапов срочно просит Захара Евграфовича прибыть в контору, и добавил:
– Сам порывался на каталке своей поехать, да вспомнил, что крыльцо не одолеть, а ребята как раз обедать пошли…
По пустякам и мелочным делам Агапов хозяина никогда не беспокоил – сам управлялся. И если уж зовет столь спешно – значит, действительно большая надобность возникла. Захар Евграфович быстро спустился с крыльца и направился в контору. Агапов встретил его в своей каморке и сразу же, не поздоровавшись, объявил:
– А я что обещал! Говорил, что никуда не денется и след отыщется! Собирайся, Захар Евграфович, поедем беседовать.
– Подожди, с кем беседовать?
– Здрассьте вам, уважаемый! Мужичонка объявился, который за Кедровым кряжем побывал. У Дубовых он. Только что весточку принесли. Я вот и карту уже приготовил. Поехали.
Захар Евграфович встрепенулся, но тут же вспомнил:
– У меня Окороков в кабинете, Луизу допрашивает.
– Ну и пускай допрашивает! Служба у него такая. А каков допрос был, Ксения Евграфовна расскажет. Поехали! Нам теперь каждый час дорог, как бы мужичонка еще раз не исчез. Пусть Екимыч скажет, что у нас возы по дороге в Белоярск обломались. Вот мы туда и поехали. Они и впрямь обломались, Захар Евграфович, два воза. Я с утра еще ребят отправил, пусть помогут. Поехали, поехали, время не ждет.
– Хорошо, я сейчас.
Наказав Екимычу, что сказать Окорокову, торопливо накинув короткую ватную куртку, Захар Евграфович скоро уже сидел в пролетке и нетерпеливо ждал, когда двое работников загрузят Агапова. Едва тот уселся, кучер хлопнул вожжами, и сытая, застоявшаяся тройка вылетела из луканинской ограды и пошла галопом в сторону ночлежки Дубовых.
Там гостей уже ждали. В той же самой комнате с единственным оконцем под потолком, где в прошлый раз Агапов беседовал с братьями, сидел теперь за богато накрытым столом Егорка Костянкин, опухший и трясущийся, и хлебал густую, наваристую уху, расплескивая ее из ложки на скатерть. Как только гости вошли, Егорка бросил ложку и тревожно спросил у Ефима, который открывал дверь:
– Ты же говорил, один старик будет, безногий, а эти кто?
И трясущуюся руку потянул к голенищу сапога, из которого выглядывал деревянной ручкой нож.
– Погоди, погоди, милый человек, – задребезжал своим распевным голоском Агапов, – я и вправду безногий, видишь, меня на руках таскают, а эти ребятки меня усадят и пойдут, и Ефим Демидыч пойдет, мы только втроем и останемся. Я да ты, милый человек, да еще вот Захар Евграфович… Посидим рядком, потолкуем… Очень нам интересно знать, где ты бывал, милый человек, чего видел…
Работники, усадив Агапова, вышли, следом за ними – Ефим. Звякнула дверь. Егорка, прищурившись, настороженно смотрел на Захара Евграфовича и руки, опущенной к голенищу, не поднимал.
– Хлебай, хлебай без опаски, – Захар Евграфович, чтобы не спугнуть его, отошел подальше от стола, – что беглый ты, нам известно. Если бы ловить тебя пришли, тут бы городовые были и разговоры, сам знаешь, они бы не разговаривали. Руки завернули и прямым ходом в кутузку – пикнуть бы не успел, и ножик бы не помог. Ты по другому делу нам нужен. Поможешь – денег дадим, и никто знать не будет.
Егорка слушал и до конца, конечно, не верил. Сомневался, старательно приглядываясь и по-прежнему не поднимая руки, прикидывал, не зная, в какую сторону ему повернуть. По правде сказать, он только вчера в память пришел, а что до вчерашнего дня было – не помнил. Где его носило, по каким веселым местам таскали дружки-прихлебатели, прилипшие к нему, когда он загулял, неведомо. Очухался, сунулся по карманам, дело известное – пусто. А дружков, которые клялись в вечной дружбе и даже грозились убить любого, кто Егора Иваныча обидит, их и след простыл. Хорошо хоть до Дубовых доставили, не бросили где-нибудь в канаве. Дубовым Егорка доверял, потому и на встречу согласился, но сильно его господин в короткой ватной куртке смущал – крепкий и, по всему видно, не простого полета. Чего ему надобно? За какие такие тайны он готов даже денег дать?
Ответа у Егорки не было, но заметил он, что господин, отойдя подальше от стола, всем своим видом показывал: нет у меня черного умысла, только разговор имеется. Ладно, поговорим. Егорка поднял руку, но ложку в нее не взял, через край выхлебал уху, оставшуюся в чашке, перевел дух и сиплым голосом, охрипшим от оранья песен, коротко сказал:
– Спрашивайте.
Агапов из-за пазухи быстро достал карту, раскатал ее на столе, подвинул, придерживая двумя руками, ближе к Егорке:
– Покажи, милый человек, в каком месте ты через Кедровый кряж перебрался?
Егорка долго вглядывался в карту, ничего в ней не понимая, затем махнул рукой:
– Нету, дед, ходу через Кедровый кряж.
– А ты как попал? – осторожно Захар Евграфович тоже подошел к карте.
– Хы-ы, как я попал… А денег сколько дашь?
Агапов, опять же из-за пазухи, как будто она была у него бездонных размеров, достал пачку кредиток и положил на край карты. Егорка примерился взглядом к деньгам, помолчал, подумал и стал рассказывать. Как только он начал говорить, так страхи, пережитые им, словно опять вернулись, и Егорка, сам того не замечая, потеряв обычную свою каторжанскую осторожность, говорил, до слезы жалея себя, сущую правду. О том, как пробирался по горной тропе, о староверах и о том, как оказался в странном поселении, где за главного командует генерал по имени Цезарь.
– Почему ты решил, что он генерал? – усмехнулся Захар Евграфович.
– А как же! – воскликнул Егорка. – при мундире, при орденах, и саблюка на боку золотая.
– Из него такой же генерал, как из меня архиерей, прости Господи, – вставил Агапов и перекрестился.
– И я теперь так думаю, – согласился Егорка, – а сначала поверил: важный, как настоящий генерал.
– Ты генерала-то хоть одного живого видел? – снова усмехнулся Захар Евграфович.
– Нет, не видел, – честно признался Егорка.
– Ладно, с генералом разобрались, теперь двигайся сюда поближе, – Захар Евграфович расправил карту и принялся объяснять Егорке, где проходит Кедровый кряж. Егорка старательно следил за его пальцем, стараясь понять суть, даже лоб морщил, пытаясь совладать с картой, и даже вроде бы отыскал место, где они с Пруговым на горную тропу выходили, но вдруг выпрямился и объявил:
– Неправильная у вас бумага. Вот у староверов, на коже, они его чертеж называют, там все понятно: где речка, где осыпи, где озерко; смотришь, как в зеркало, все видно.
– Вот и прихватил бы чертеж этот, – съязвил Агапов, – не велика поклажа, утащил бы.
– Веселый ты, дед, – хохотнул Егорка, – чертеж умыкнуть… Ну, сказанул! За этот чертеж меня бы наизнанку вывернули. Нету через Кедровый кряж ходу, а если по тропе идти… Староверы одного мужика посадят, ему даже ружья не надо – палкой любого сшибет. А лететь там – кости и те вдребезги!
– Одно ясно, – вздохнул Захар Евграфович, – есть другие проходы через кряж. Да только как их отыскать? Хотя… хотя… Слушай, Егор, а ты как дальше жить собираешься? Понятное дело, возьмешь завтра золотишко, которое у Дубовых на сохранность оставлял, продуванишь его и снова – гол как сокол. Если опять на каторгу не упрячут, свои же дружки зарежут или в канаве окочуришься. Я тебе вот что предлагаю: иди ко мне на службу. Деньги буду хорошие платить, паспорт выправлю. Еда, одежда, крыша над головой – чего еще надо?
– И каким манером я служить тебе должен?
– А вот когда согласие дашь, тогда и расскажу. За Вознесенским собором – дом Луканина, я там живу. Надумаешь – приходи вечерком, потолкуем. Деньги забери, я свое слово держу. Поехали, Агапов.
Когда возвращались от Дубовых, неожиданно пошел снег. Плавный, тихий, он глушил все звуки, и казалось, что тройка не скачет, а плывет, почти скрытая от глаз белой густой завесой. Захар Евграфович и Агапов, глядя на снегопад, молчали и оба думали об одном и том же: придет ли беглый наниматься на службу и удастся ли с его помощью проникнуть через Кедровый кряж, где обосновался Цезарь?
Почему-то они оба были уверены, что беглый придет.
10
Снег валил и валил – до самого вечера. За несколько часов Белоярск перекрасился в белое, скрыл свои грязные изъяны и при легком морозце, при круглой, яркой луне, величаво поднявшейся в небе, заискрился и засверкал, опрятный и непорочный, как честная девица на выданье. Захар Евграфович остановился возле аккуратного домика под железной крышей, перед которым высились три стройные ели, опушенные снегом, перевел дыхание после быстрой ходьбы и невольно залюбовался. Тишина и благость царили вокруг. Хотелось стоять и стоять, запрокинув голову, ни о чем не думать и даже не шевелиться. Но выскочила из ограды аккуратного домика лохматая собачонка на коротких ногах, похожая на колобок, и залилась тонким, визгливым лаем, таким пронзительным, что резало уши. Захар Евграфович сердито шикнул на собачонку, которая нарушила ему благостную минуту, и открыл легкую дощатую калитку.
Шел он, без приглашения, к белоярскому исправнику Окорокову. Сегодня, когда вернулись с Агаповым от Дубовых, узнал от сестры, что Луизу исправник допрашивал совсем недолго, что рассказала она ему, почти слово в слово, свою печальную историю, которую они уже знали, и на этом весь допрос закончился. Сам Окороков хотел еще поговорить с Захаром Евграфовичем, но, когда Екимыч доложил ему, что хозяин отбыл по срочной надобности, он лишь кивнул головой и понимающе сказал:
– Конечно, конечно… Большое хозяйство – большие хлопоты. Я на днях как-нибудь сам загляну.
Захар Евграфович визита исправника решил не дожидаться. Была у него и своя тайная надежда: может быть, исправник сообщит что-то новое…