– Надо же, до чего додумалась буржуазия, – сказал он. – Загнали человеческий труд в малюсенькую вещь, замуровали… Нет, коммунизм, конечно, такое издевательство отменит.
Старцев еще несколько часов изучал драгоценности и делал примерную оценку, расписывал караты, способы огранки бриллиантов, их чистоту, изучал сколы, царапины. Оказалось в шкатулке и немало бриллиантов россыпью, видимо выковырянных из каких-то неизвестных изделий для удобства перевозки и сокрытия. Рибопьеры понимали толк в настоящих камнях: ни одного страза не попало в сокровищницу. Магниевый карандаш не оставил ни единой серебряной полосочки на подозрительных камешках.
Иван Платонович победно обвел взглядом всех, кто с вниманием и почтительностью следил за его действиями.
– Даже если бы эти сокровища были единственными в нашем путешествии, – сказал он, – то и в этом случае оно имело бы смысл.
– Специалист… – прошептал чекист с сабельным шрамом. И тихо, на ухо, спросил у Бушкина: – В заложниках держите? Не сопрет, часом?
Бушкин усмехнулся и так же тихо ответил:
– Старый большевик, преданнейший партии товарищ.
Чекист в удивлении заморгал нетронутым глазом. Потом под копирку составляли опись. Копию оставили изюмским. Старцев удивился, что уездные чекисты так легко доверились им. Но "сабельный" уже из соседнего кабинета созвонился с Харьковом, проверил, кто, да что, да как выглядит; особенно долго расспрашивал о профессоре, полагая в нем чуждый элемент.
Ночь провели в городке: кто же пускается в такую дорогу в сумерках. Здесь, на Изюмском шляху, каждая коряга, и та в грабители просится. Утром, попив молока, тронулись в путь. На этот раз ехали без единого слова, лошадьми правили Михаленко и Старцев, все остальные, сняв оружие с предохранителей, вглядывались в чащобу. Шамраченков, отодвинув Бушкина, присел возле пулемета, похлопал его по кожуху:
– Привычный агрегат. Два года в германскую на своем горбе таскал.
Ехали тихо, и эта тишина даже как-то всех разморила, успокоила. Правда, один раз, когда уже стали редеть деревья и вдали начал открываться степной простор, они насторожились. Их неслышно догнала кавалькада из нескольких бричек.
Едва из-за деревьев открылись чекистские повозки, в бричках засуетились. Послышалась троистая музыка, свист, гиканье, взмыла нестройная, похоже, пьяная песня. Четыре брички – свадебный поезд – разукрашенные цветами и лентами, приближались к чекистам.
– Что-то не нравится мне эта свадьба, – сказал Шамраченков, ни к кому, однако, не оборачиваясь. – Может, проверим, что к чему?
– Не стоит, – сказал Старцев. – Слишком важное у нас дело, чтобы на мелочах время терять.
А свадебный поезд уже поравнялся с ними. Белые от мела гуляки были изрядно навеселе и строили чекистам веселые рожи. Они, похоже, только что выскочили из какого-то близлежащего села. Вырвавшись вперед, они еще долго что-то кричали чекистам, кривлялись и хохотали. Лишь один крупно подгулявший участник этой свадьбы уже не принимал участия в общем веселье и валялся на дне брички, прикрытый от пыли какой-то рогожкой.
– Вот бесовы дети, – сказал Михаленко. – Уборка на носу, а у них веселье…
– Жениться – не цепом махать, – хохотнул Бушкин. – Дело простое: свободные граждане! У нас все мореманы перед выездом из Питера переженились. Приехали на Украину – опять свадьбы, по второму разу. А кто и по третьему. Все равно – сегодня ты живой, а завтра… Один толковый товарищ пояснил: поминок много, а мы их свадьбами – как козырным тузом… Бьют людей – а мы детей поболее… В самую точку.
Лес кончился, вздохнули посвободнее. Можно сказать, дом, в смысле – поезд, уже рядом: добрались без приключений, без пальбы.
Не знал ни Старцев, ни сидевшие рядом чекисты, что в одной из бричек, под видом пьяного, прикрытого рогожкой, провезли связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту полномочного комиссара ЧК Павла Кольцова. Впрочем, если бы даже и знали, неизвестно, было бы это лучше для них. Махновцев ехало не меньше двадцати, да и невеста, вся разукрашенная двумя дюжинами монист, была совсем не дивчиной, а переодетым любимцем Махно Мишкой Черниговским, который бросал гранаты с той же скоростью, с какой лузгал семечки.
Глава одиннадцатая
С началом военных действий жизнь на Херсонесском маяке круто изменилась. Помимо смотрителя маяка Одинцова и Юры здесь поселились еще четверо солдат. В их обязанности входило утром и вечером обходить дозором весь плоский каменистый полуостров, начиная от маяка и до того узкого перешейка, где Казачья бухта глубоко врезается в мыс, едва не превращая кусочек земли вместе с маяком в остров. Когда налетал теплый "юговик", казалось, что волны вот-вот перекатятся через перемычку и смоют ее, и тогда маяк вместе с поросшим колючим кустарником клочком земли оторвется от всего Крыма и поплывет в море.
Подпольщики перестали бывать на маяке. Многие были арестованы и уже расстреляны, остальные притихли, выжидая события и надеясь на лучшие времена. Фролов уехал в Стамбул. Лишь Семен Красильников ухитрился достать где-то документы инспектора порта и ночной пропуск и время от времени появлялся на маяке. Он весело здоровался с солдатами, поднимался на самую верхотуру маяка, на "девятый этаж", где вспыхивали горелки, что-то там крутил, подправлял (или делал вид, что крутит и подправляет) и при этом сообщал сопровождавшему его Одинцову самые последние новости.
А потом Красильников исчез. Юра знал, что обычно Семен Алексеевич приходит по вторникам и пятницам, но прошла уже неделя, пошла вторая, а он на маяке не появлялся.
Ожидая Красильникова, который сейчас как бы заменял отца, Юра все больше привязывался к немногословному, суровому Федору Петровичу. Ему нравилось, как ловко и умело обращается тот с сетями, знает, где и когда "посыпать" их, чтобы не остаться без улова. Юра и сам уже научился, как заправский рыбак, в любую погоду управлять лодкой, перебирать и ставить сети, выпутывать из них рыбу и даже латать.
Глядя на порезанные бечевками, изъеденные солью руки Юры, на то, как ловко он стал управляться с рыбацкими снастями, Федор Петрович одобрительно сказал:
– Умеешь. Это пригодится. Что умеешь, за спиной не носишь.
Юра решил тогда, что самое время порасспросить у Одинцова о Семене Алексеевиче, где он, почему не приходит, не случилось ли что с ним?
Федор Петрович сердито нахмурился и ничего не ответил. Лишь к вечеру, когда они вытряхнули из сетей водоросли и развесили их сушить, он, присев на камень и закурив самокрутку, сказал:
– Что тебе положено, Юрий, то будешь знать. – И, подумав, как-то многозначительно добавил: – Придет, придет твой Семен Алексеевич. Даст Бог, с хорошими новостями.
С того дня Юра не просто ждал Красильникова. Он ждал его "с хорошими новостями". Часто, когда Федор Петрович хлопотал на маяке, а Юра был свободен от хозяйственных дел, он любил заплывать далеко в море. Ему ничего не стоило одолеть милю или две. Поднимаясь и опускаясь на пологих, ласковых волнах, он вспоминал любимого мамой Байрона, стихи которого она часто читала, и те его строчки, в которых он говорил, что переплыл Геллеспонт. И еще он, лежа на воде, любил во весь голос декламировать лермонтовские стихи про одинокий парус.
В последнее время Юра и сам стал чувствовать себя неким одиноким парусником. Ему хотелось видеть рядом людей, сверстников, хотелось общения, книг, знаний. Он ощущал, что время как будто летит мимо него, словно волны.
Красильников появился на маяке так же неожиданно, как и исчез. Поздоровался с солдатами, как-то неумело, нескладно обнял Юру, щелкнул его по носу, подмигнул, чего никогда прежде не делал. Хотел что-то сказать, но, видимо, передумал, только взмахнул рукой. Юра был приучен к тому, что задавать вопросы не положено, и все же ему не терпелось спросить, какую такую хорошую новость принес Семен Алексеевич. Он почему-то решил, что эта новость обязательно будет касаться Кольцова.
– Скажите, что с Павлом Андреевичем? – не выдержал наконец Юра. – Где он?
– Потом, Юра!.. Потом! Потерпи!
Красильников и Одинцов по винтовой лестнице поднялись на "девятый этаж" маяка, Юра, сопровождая их, шел сзади. Но Семен Алексеевич сделал ему знак, означавший "покарауль".
Юра нырнул вниз, но далеко не ушел, а притаился за ближним витком лестницы. Подумал: новость о Кольцове ему тоже можно и даже нужно знать. Но речь пошла вовсе не о Кольцове.
– Что-то выяснил? – спросил Одинцов. – Сияешь, как медный таз.
– А ты сомневался! Но давай все по порядку. Как до Таганрога добирался, как два раза в контрразведку чуть не угодил, как у наших чуть не расстреляли – это пока пропустим. Имение Львовых оказалось не в самом Таганроге, а верстах в десяти. Оно так и называется – Львово. Только от имения голые стены, сажей покрытые, остались.
– Пожгли?
– Дотла.
"Так вот какая новость! – подумал Юра. – Значит, Семен Алексеевич уезжал в их имение? Но зачем? Папа погиб, мама умерла. Зачем он добирался туда, через фронт, рискуя жизнью?"
– За что же, спрашиваю, пожгли? Всех, говорят, жгли, ну и мы тоже. Чем мы хуже? А так-то человек был, говорят, хороший! – Красильников помолчал. Видимо, скрутил и прикурил цыгарку, и затем продолжил: – Стал выпытывать, кто из Львовых еще здесь. Выясняется, никто…
– Выходит, зря проездил?
– Не торопись… Стал я ходить и подробнее про родню выспрашивать. Вспомнили про сестру Юриной матери, Ольгу. Приезжала она еще при белых, разыскивала родных. И тут вот еще какая зацепка вышла… Муж с ней был, да не кто-нибудь там, а летчик. "Который, – сказали, – сам пораненный, не воюет, а других учит. И не где-нибудь, а в Крыму…" Инструктор то есть, понял?
– В Крыму… Постой, это, стало быть, за Севастополем, по ту сторону, где Александро-Михаиловка. Кача! Она именно, там и эти… гидропланы и другие… вечно жужжат. Точно! – взволнованно сказал Одинцов. – Только как ты его там найдешь? Возле самолетов небось контрразведки полно.
– Контрразведки много, а солдатиков, служивых то есть еще больше, – ответил Семен Алексеевич со свойственной ему ехидцей. – Это я точно выяснил.
– Что, там был, в Каче? Неужто?
– Точно. Ольгу Павловну, тетку Юркину, они все знают: невелик там свет. Солдатик из охраны обещал при случае передать: Юра Львов, мол, Елены Павловны сын, обретается на Херсонесском маяке…
Юру и обрадовало, и встревожило услышанное. То есть он был несказанно благодарен Красильникову и Одинцову за заботу о нем. Но вместе с тем он со смятением подумал, что скоро, очень скоро его жизнь круто изменится.
Он смутно помнил тетю Олю и, кажется, ни разу не видел ее мужа. Тетя Оля приезжала к ним в начале лета и привозила ему различные экзотические подарки: летный шлем, большие очки-консервы со стеклами-зеркалами, электрический фонарик и однажды – уж совсем фантастическую вещь – настоящий летный наколенный компас. Да, но теперь ее муж, летчик, служит у белых.
И так получалось, что, если тетя заберет его к себе, он уже никогда не встретится с Павлом Андреевичем. И Красильников, и Наташа тоже станут для него чужими. Потому что они служат красным. Сердце его разрывалось. Как много они для него сделали, как много помогали! Он любил их и не мог от них отказаться.
Лишь на какое-то мгновение предался Юра своим не слишком веселым мыслям и снова прислушался к разговору Красильникова с Одинцовым. Но теперь они уже говорили не о нем.
– Не жалко было от своих обратно через фронт возвращаться? – спросил Одинцов. – Остался бы. А про Юркину родню как-нибудь с оказией бы передал.
– Нельзя. Я пакет партизану Мокроусу должен доставить, – строго сказал Красильников. – Да и неохота мне из Крыма уходить. Родные края. Семья опять же здесь. Я, признаться, уже давно собирался податься к себе под Евпаторию… немножко от войны отдохнуть, сынишков потетешкать… Хотя какое там потетешкать – здоровые выросли байстрюки. Опять же жена столько годков без мужика, как бы не пришлось гнать какого-никакого примака со своей хаты.
– Известное дело, – согласился Одинцов. – Сколько годков ты воюешь да революцию творишь, а хозяйство надо держать в справности. Без примака не обойтись. Только ты не бойся: мужиков скольких повыбили, осталось раз-два и обчелся. Да и те, которые в селе, почти все калеки…
Юра совсем затих, занемел, вслушиваясь в обстоятельный мужской разговор.
– Оно конечно, – согласился Семен Алексеевич. – А мне, поверишь, даже страшно домой идти: зачужел я весь. Как с того свету… Да и не в том дело, Петрович. Знают там меня за красного, найдется, кому донести. Сейчас у беляков контрразведкой ведает этот гад Климович. Он за донос хорошие деньги платит. Причем без обману, все знают. Так что, если удастся переночевать, то и радость, а на утро моей бабе опять вдоветь? Кто ж такое вынести может? Да и мне с жизнью расставаться вот так, впустую, вовсе нет никакого желания. Это раньше в крепость сажали, суды, адвокаты, а сейчас военный суд в один день – и тут же командировка к Михаилу-архангелу.
– Верно соображаешь, – согласился Одинцов.
– Так что решил я остаться в горах, у Мокроуса. Прямо на ночь и пойду. Отсюда на гору Сапуж, а дальше на Чулю, на Фоти-Салу… Татарский немного знаю, и морда у меня скуластая, темная. Даст Бог, пройду.
– Через два фронта прошел – и здесь пройдешь, – успокоил его Одинцов.
Юра тихо-тихо спустился вниз. Мысли его путались. Несколько позже, во дворе, Красильников подошел к Юре, положил свою руку ему на затылок, отвел к морю.
– Хочу тебе хорошую новость сообщить, Юра! Даже замечательную! – торжественно начал было Семен Алексеевич.
– Я знаю, – угрюмо сказал Юра и, оправдываясь, добавил: – Извините, я думал, вы о Павле Андреевиче…
– Так чего ж ты, голова-барабан, невеселый? Ведь это ж тетка твоя! Родная! Мамина сестра! Вот приедет она сюда, заберет тебя к себе. И все! И кончится твое сиротство!
– А как же вы? Павел Андреевич, Федор Петрович, Наташа?
Ком подступил к Юриному горлу, он никак не мог закончить. Красильников обнял его, прижал к себе.
– А куда мы денемся! – наигранно бодро и весело сказал он. – Война скоро кончится, и мы снова встретимся.
Но Юру не успокоили эти слова. После того как они расстались, Юра еще долго рыдал в подушку. Ну почему они, в сущности хорошие люди, так ненавидят друг друга? Вот Павел Андреевич – прекрасный человек, но он – красный, и Семен Алексеевич – красный, а Владимир Зенонович Ковалевский – белый. И папа был белый. Но он, Юра, их всех любил и любит. Почему они готовы стрелять один в одного, убивать?..
Поздно вечером Красильников собрался в дорогу. Зашел в комнату, поглядеть на "воспитанника". Юра сделал вид, что спит. Сдержал себя – не маленький, чего сопли распускать.
Потом он вскочил с постели, подбежал к открытому окну и слышал, как Красильников разговаривает с солдатом:
– Так что, служивый, аппарат в полном порядке, следи строго, чтоб не навредил кто. По этому маяку все корабли на Севастополь идут. Вражину не прозевай!
– Понимаем, – отвечал ему солдат. – Если какой большевик объявится… У меня они батьку с маткой порешили, как куркулей… Так получилось, господин мастер, что хлебца мы пудов двадцать в подполе припрятали. Свой хлебец, не ворованный. А все равно… Так что я знаю, что с большевиком сделать.
– Молодец, – отвечал Красильников уже издали.
И еще долго слышал Юра его шаги, пока их не заглушил шепот набегающих на гальку волн…
Легко шагая по плоской "Новой Земле" – так называлась местность от маяка до развалин древнего Херсонеса, – Юра забрел в верховья Казачьей бухты, где любил сиживать иногда на узкой перемычке, наблюдая с обеих сторон море и чувствуя себя первооткрывателем, одним из древних греков, которые два тысячелетия назад осваивали эти земли, казавшиеся им северными, холодными.
К удивлению Юры, в обычно пустующей бухте, на маленьком островке с древними развалинами, который при северном ветре весь затапливался водой, сидела девчонка. Юра, как был в холщовых, кое-как перешитых Федором Петровичем из старой робы штанах, плюхнулся в воду и в два-три маха подплыл к острову. Ему хотелось прогнать непрошеную гостью.
– Вы хорошо плаваете, – звонко и доброжелательно сказала девчонка, и эти слова и, главное, тон, с каким они были произнесены, пригасили благородный гнев властителя бухты. – А я вон там вброд перешла. Там по колено.
Стоя по пояс в воде, Юра поднял голову, но рассматривать девчонку не решился. Он только понял, что она примерно его возраста, у нее длинные ноги, выглядывающие из-под купальной юбки, и загорелое лицо со светлыми волосами. Просыпающееся в нем мужское чутье мгновенно подсказало ему, что она очень красива, и это еще больше убавило прыти.
– Вы Юра? – спросила девчонка.
– Ну допустим. А ты откуда знаешь?
– Знаю. Федор Петрович сказал… А знаешь, кто я?
– Ты? – Юра посмотрел на ее лицо, на развевающиеся на ветру волосы, набрался храбрости и с улыбкой сказал: – Ты Керкинитида.
– Это кто? – поинтересовалась девчонка.
– Древнегреческая богиня.
– Керкинитида?.. Мне нравится, – сказала девчонка.
– Откуда ты явилась? – спросил Юра, выбираясь на берег.
– Выходит, из Древней Греции. Иногда я посещаю эти места, но ненадолго. – Она приняла предложенную Юрой игру. – А вы, мальчик, рыбак?
– Рыбак. Раз ты из Древней Греции и бываешь здесь лишь иногда, хочешь, я покажу тебе что-то интересное?
– Хочу.
– Пошли! – Он бросился в воду, она – за ним, и вскоре они выбрались на берег у небольшой скалы. В расщелине, тут же, он указал ей на три небольшие каменные плиты, сложенные в виде столика.
– Это – жертвенник, – понизив голос, таинственным шепотом произнес Юра. – Здесь когда-то был храм… Прочти вот здесь надпись.
Она коротко насмешливо взглянула на Юру, склонилась к одной из плит.
– "Ди-о-нис", – прочла она и повторила: – "Дионис". – Я учила древнегреческий. И про храм этот когда-то читала.
Юре, похоже, не удалось удивить девчонку. Но у него еще было кое-что в запасе.
– Смотри! Вот эти камни наверху, видишь, они гладко стесаны. Это – бывшие колонны. Они рухнули… А это – остатки стены… А вот этот продолговатый хорошо обтесанный камень – пьедестал. Здесь находилась первая гавань, названная греками Прекрасной. А на берегу была площадь, и на ней, может вот на этом самом месте, граждане города произносили удивительную клятву…
Юре уже из хвастовства захотелось продекламировать эту клятву, которую когда-то пересказал ему Павел Андреевич:
– "Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийскими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонессцев, что я всегда буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани…" Еще и дальше есть, только я не запомнил…
– Лиза! Елизавета! – раздалось откуда-то из-за камней. Девчонка состроила гримасу досады:
– Часы пробили двенадцать. И волшебство развеялось… Вы не рыбак, а я не Керкинитида, а Елизавета. Для вас – Лиза…
Женщина появилась на тропинке.
– Не просто Лиза. Я – ваша двоюродная сестра. А женщина, что идет к нам, – ваша родная тетя, а моя мама. И зовут ее Ольга Павловна… Мама говорит, что вы ее должны помнить.
Невысокая полноватая женщина с добрым округлым лицом подошла к ним.