4. Золотой век
Звуча в тишине,
И с ангельским схожий,
– А речь обо мне, -
Стал голос чуть строже:
Ты видишь, их тьма
Вопросов, сомнений,
Что сводят с ума,
Таят опьяненье.
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!
И стал он петь песню
Веселья и света,
Был видим так ясно,
– И пел я с ним вместе, -
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!.. и т. д….
И вот в тишине
Он, с ангельским схожий,
– А речь обо мне, -
Звучать начал строже;
И пел он потом,
Тот голос прекрасный,
Немецкий в нем тон,
Но пылкий и страстный.
Мир грешен всегда,
К чему удивляться?
Живи! А беда
Пусть прочь удалится.
О замок! О свет!
Как жизнь твоя свята!
Какой тебе век,
О царственный блеск
Высокого брата? и т. д….
Я тоже пою:
О хор величавый!
Вас, братья, молю,
Овейте мою
Жизнь чистою славой… и т. д. …
Июнь 1872
Юная чета
Звуча в тишине,
И с ангельским схожий,
– А речь обо мне, -
Стал голос чуть строже:
Ты видишь, их тьма
Вопросов, сомнений,
Что сводят с ума,
Таят опьяненье.
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!
И стал он петь песню
Веселья и света,
Был видим так ясно,
– И пел я с ним вместе, -
Признай эту башню
Веселья и света:
То волны и пышность,
Семья твоя это!.. и т. д….
И вот в тишине
Он, с ангельским схожий,
– А речь обо мне, -
Звучать начал строже;
И пел он потом,
Тот голос прекрасный,
Немецкий в нем тон,
Но пылкий и страстный.
Мир грешен всегда,
К чему удивляться?
Живи! А беда
Пусть прочь удалится.
О замок! О свет!
Как жизнь твоя свята!
Какой тебе век,
О царственный блеск
Высокого брата? и т. д….
Я тоже пою:
О хор величавый!
Вас, братья, молю,
Овейте мою
Жизнь чистою славой… и т. д. …
27 июня 1872
Брюссель
Июль
Бульвар Регента
Куртины амарантов вплоть до самых
Колонн дворца Юпитера… Я знаю,
Что это Ты к оттенкам этих мест
Примешиваешь Синеву почти Сахары.
Затем, поскольку ель и роза солнца
Здесь обрели пристанище свое,
То вот и клетка вдовушки…
О сколько
Отрядов певчих птиц; йа-йо, йа-йо!
Былые страсти, тихие дома!
Беседка той, что от любви с ума
Сошла, затем цветник и полутьма
Балкона невысокого Джульетты.
И в памяти всплывает Генриета,
Прелестный полустанок в сердце гор,
Где синие танцуют дьяволята,
Сбежавшие на воздух, на простор.
Зеленая скамья, где под гитару
О рае грозовом поет ирландка.
Потом в столовой гомон спозаранку,
Возня детей и щебет клетки старой.
Вот герцога окно: в его сверканье
Я вижу яд улиток и кругом
Самшит, на солнце спящий.
А потом…
Красиво как! Давай хранить молчанье.
Бульвар, где ни торговли, ни движенья,
Беззвучный, весь комедия и драма,
Собранье сцен, иных и тех же самых,
Тобою восхищаюсь я в молчанье.
Альмея ли она? В голубизне начальной
Цветком увядшим не осыпется ль печально
Перед безмерностью пространства, в чьем сверканье
Таится города расцветшего дыханье?
Красиво как! О да, красиво… Но ведь это
Для песни надо, что Корсарами пропета,
И чтобы верили еще ночные маски
В прозрачность волн морских, в их праздничные пляски.
Июль 1872
Праздник голода
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод, кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повилики.
Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.
Голод мой – воздух черный,
Синь, что рвется на части,
Все это – рези в желудке,
Это – мое несчастье.
Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.
Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.
Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Август 1872
Волк под деревом кричал…
Волк под деревом кричал,
И выплевывал он перья,
Пожирая дичь… А я,
Сам себя грызу теперь я.
Ждет салат и ждут плоды,
Чтоб срывать их стали снова.
А паук фиалки ест,
Ничего не ест другого.
Мне б кипеть, чтоб кипяток
Возле храма Соломона
Вдоль по ржавчине потек,
Слился с водами Кедрона.
Прислушайся к вздохам…
Прислушайся к вздохам
И крикам в ночи
Обвитых горохом
Зеленых тычин.
Луной залитые,
Средь дымки и снов
Мелькают святые,
Минувших веков.
Вдали от калиток,
Стогов и оград
Пить тайный напиток
Святые хотят.
Не праздничный это
И не астральный
Туман до рассвета
Из ночи печальной.
И все же они
Остаются, конечно,
В тумане том грустном.
И побледневшем.
О замки, о семена времен!
О замки, о смена времен!
Недостатков кто не лишен?
О замки, о смена времен!
Постигал я магию счастья,
В чем никто не избегнет участья.Пусть же снова оно расцветет,
Когда галльский петух пропоет.
Больше нет у меня желаний:
Опекать мою жизнь оно станет.
Обрели эти чары плоть,
Все усилья смогли побороть.
Что же слово мое означает?
Ускользает оно, улетает!
О замки, о смена времен!
Позор
Покуда нож в его
Мозгах, в их липкой массе,
С удара одного
Все мысли не погасит,
(О, надо бы еще
И нос ему и губы
Отсечь! Пришел расчет!
Живот вспороть ему бы!)
Да, надо! Ведь пока
Мозг не пронзят клинками,
Не отобьют бока,
Кишки не бросят в пламя,
Ребенок, что всегда
Помеха всем и бремя,
Лгать будет без стыда
И предавать все время;
Загадит все кругом,
Как дикий кот… О боже!
Когда умрет – о нем
Вы помолитесь все же.
ОЗАРЕНИЯ
После Потопа
Как только угомонилась идея Потопа, заяц остановился среди травы и кивающих колокольчиков и помолился радуге сквозь паутину.
О драгоценные камни, которые прятались, цветы, которые уже открывали глаза!
На грязной улице появились прилавки, и потянулись лодки по направлению к морю, в вышине громоздящемуся, как на гравюре.
Кровь потекла – и у Синей Бороды, и на бойнях, и в цирках, где божья печать отметила побледневшие окна. Кровь и молоко потекли.
Бобры стали строить. "Мазаграны" дымились в кофейнях.
В большом, еще струящемся доме дети, одетые в траур, рассматривали восхитительные картинки.
Хлопнула дверь – и на площади деревушки ребенок взмахнул руками, ребенок стал понимать флюгера и петухов колоколен под сверкающим ливнем.
Мадам *** установила фортепьяно в Альпах. Шла месса, и шли церемонии первых причастий в соборах.
Караваны тронулись в путь. И Великолепный Отель был построен среди хаоса льдов и полярной ночи.
С тех пор Луна стала слышать, как плачут шакалы в тимьянных пустынях, и слышать эклоги в сабо, чье ворчанье разлетается в садах. Затем в фиолетовой роще сказала мне Эвхарис, что это – весна.
Пруд, закипи! Пена, беги по мостам и над лесом! Черный покров и органы, молнии, гром, поднимитесь, гремите! Воды и грусть, поднимитесь и возвратите потопы!
Потому что с тех пор, как исчезли они, – о скрывающиеся драгоценные камни, о раскрывшиеся цветы! – наступала скука. О Королева, Колдунья, которая раздувает горящие угли в сосуде из глины, никогда не захочет нам рассказать, что знает она и что нам неизвестно.
Детство
I
С желтою гривой и глазами черного цвета, без родных и двора, этот идол во много раз благородней, чем мексиканская или фламандская сказка; его владенья – лазурь и дерзкая зелень – простираются по берегам, что были названы свирепо звучащими именами греков, кельтов, славян.
На опушке леса, где цветы сновидений звенят, взрываются, светят, – девочка с оранжевыми губами и с коленями в светлом потопе, хлынувшем с луга; нагота, которую осеняют, пересекают и одевают радуги, флора, моря.
Дамы, что кружат на соседних морских террасах; дети и великанши; великолепные негритянки в медно-зеленой пене; сокровища в рощах с тучной землей и в оттаявших садиках – юные матери и взрослые сестры с глазами, полными странствий, султанши, принцессы с манерами и в одеянье тиранок, маленькие чужестранки и нежно-несчастные лица.
Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!
II
Это она, за розовыми кустами, маленькая покойница. – Молодая умершая мать спускается тихо с крыльца. – Коляска кузена скрипит по песку. – Младший брат (он в Индии!) здесь, напротив заката, на гвоздичной лужайке. Старики, которых похоронили у земляного вала в левкоях.
Рой золотистых листьев окружает дом генерала. Полдень для них наступил. – Надо идти по красной дороге, чтобы добраться до безлюдной корчмы. Замок предназначен к продаже. – Ключ от церкви кюре, должно быть унес. – Пустуют сторожки около парка. Изгородь так высока, что видны лишь вершины деревьев. Впрочем, не на что там посмотреть.
Луга подползают к селеньям, где нет петухов и нет наковален. Поднят шлюзный затвор. О, кресты у дороги и мельницы этой пустыни, острова и стога!
Жужжали магические цветы. Баюкали склоны. Бродили сказочно изящные звери. Тучи собирались над морем, сотворенным из вечности горьких слез.
III
Есть птица в лесу, чье пение вас останавливает и заставляет вас покраснеть.
Есть на башне часы, которые не отбивают время.
Есть овраг, где скрываются белые звери.
Есть собор, который опускается в землю, и озеро, в котором вода поднялась.
Есть небольшой экипаж, оставленный на лесосеке или быстро катящийся вниз по тропе и украшенный лентами.
Есть маленькие бродячие комедианты, что видны на дороге, сквозь листву на опушке леса.
Наконец, есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и жажда.
IV
Я – святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся, вплоть до Палестинского моря.
Я – ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам библиотеки.
Я – пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхолическую и золотистую стирку заката.
Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.
Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед.
V
Пусть наконец-то сдадут мне эту могилу, побеленную известью и с цементными швами, далеко-далеко под землей.
Я облокотился на стол; яркая лампа освещает журналы, которые я перечитываю, как идиот; освещает книги, лишенные смысла.
На большом расстоянье отсюда, над моим подземным салоном, укоренились дома и сгустились туманы. Красная или черная грязь. Чудовищный город, бесконечная ночь!
Несколько ниже – сточные трубы. По сторонам – только толща земли. Быть может, встречаются здесь луна и кометы, море и сказки.
В час горечи я вызываю в воображенье шары из сапфира, шары из металла. Я – повелитель молчанья. Почему же подобье окна как будто бледнеет под сводом?
Сказка
Некий Принц был рассержен на то, что ему предназначено только стремиться к совершенству вульгарных щедрот. Он предвидел поразительные перевороты в любви; полагал, что все его женщины были способны на большее, чем на угодливость, украшенную небом и роскошью. Истину видеть хотел он, время желаний и главного их исполненья. Было ли это или не было заблуждением веры, но так он хотел. Во всяком случае, он обладал довольно большой человеческой властью.
Женщины, которые знали его, все были убиты. Какой разгром в саду красоты! Под саблей они благословляли его. Он не требовал новых. – Женщины вновь появлялись.
Всех, кто сопровождал его, он уничтожил, после возлияний или после охоты. – Свита снова сопровождала его.
Он забавлялся убийством великолепных зверей. Поджигал дворцы. Бросался на людей и разрывал их на части. – Толпа, золотые крыши и красивые звери по-прежнему существовали.
Можно ли упиваться уничтоженьем и черпать в жестокости новые силы! Народ не роптал. Никто не предлагал своих мнений.
Однажды вечером он гордо гарцевал на коне. Вдруг некий Демон явился, невыразимо, даже постыдно прекрасный. От его лица и осанки исходило обещанье любви, разнообразной и сложной, и обещанье неизреченного, даже невыносимого счастья. Принц и Демон, возможно, исчезли в первопричинном здоровье. Как могли они оба от этого не умереть? Вот они и умерли вместе.
Но Принц, достигнув обычного возраста, скончался у себя во дворце. Принц был Демоном. Демон был Принцем.
Тонкой музыки не хватает нашим желаньям.
Парад
Здоровеннейшие пройдохи. Из которых многие эксплуатировали ваши миры. Без особой нужды и не очень спеша проявить свои блистательные способности и знание вашей души. Какие зрелые люди! Глаза, ошалевшие наподобие летней ночи, – красные, черные или трехцветные, или как сталь, протыкающая золотую звезду. Искаженные, бледные, воспламененные или свинцовые лица. Игривая хрипота голосов. И беспощадный размах мишуры! Тут есть и совсем молодые, – интересно, как встретили бы они Керубино? – наделенные страшными глотками и опасными средствами. Выряженных с отвратительной роскошью, их посылают в город совершать нападения исподтишка.
О самый неистовый Рай свирепой гримасы! Никакого сравнения с трюками ваших Факиров и с прочей театральною буффанадой. В импровизированных одеяньях, где проявился их вкус к безобразной мечте, они играют старые песни, играют трагедии темных бродяг и полубогов, чей дух никогда не был духом истории или религий. Китайцы, готтентоты, цыгане, гиены, Молохи, старые бредни, зловещие демоны, – они соединяют популярные детские трюки со скотской нежностью и скотским позерством. Они могли б исполнять и новые пьесы, и песенки для благонравных девиц. Мастера-шарлатаны, они преображают местность и лица, пускают в ход гипнотическое комедианство. Глаза пылают, кровь в жилах поет, удлиняются кости, капают слезы, стекают красные струйки. Их шутка или террор могут длиться минуту, могут длиться годами.
Лишь я один обладаю ключом от этого варварского парада.
Антика
Изящный сын Пана! Твоя голова, увенчанная цветами и ягодами, вращает шарами из драгоценного камня – глазами. В бурых пятнах вина твои щеки. Сверкают клыки. Грудь похожа на цитру, и звон пробегает по рукам твоим светлым. В лоне бьется сердце твое, где спит твой девственный секс. Шевельнув тихонько бедром, вторым бедром и левой ногою, выходи по ночам на прогулку.
Being Beauteous.
Перед снегом – Воплощение Красоты высокого роста. Посвист смерти и расходящиеся круги приглушенной музыки подхватывают, и расширяют, и заставляют дрожать, словно призрак, это страстно любимое тело; пунцовые и черные раны взрываются на великолепнейшей плоти. Чистые краски жизни высвобождаются и танцуют вокруг Виденья, которое еще создают. И разбуженный трепет рокочет, и неистовый привкус всех этих причин наполняется свистом смертельным и хриплою музыкой: это мир, оставшийся далеко позади, бросает их в нашу мать красоты – она отходит назад, она поднимается ввысь. О! Наши кости оделись в новое, влюбленное тело.
x x x
О пепельное лицо, эмблема волос, хрустальные руки! Жерло орудия, на которое должен я броситься – сквозь ветер и буйство деревьев.
Жизни
I
О огромные улицы священной страны и террасы храма! Что сталось с брамином, который объяснял мне Притчи? Я все еще вижу старух, как тогда их видел. Вспоминаю серебряные и солнечные мгновенья около рек, вспоминаю руку подруги у себя на плече и наши ласки в пряных долинах. – Взлетают ярко-красные голуби, и шум их крыльев раздается вокруг моих мыслей. – Изгнанный в эти края, имел я подмостки, где можно играть драматические шедевры всех на свете литератур. Я мог бы показать вам неслыханные богатства. Я храню историю когда-то найденных вами сокровищ. Я вижу ее продолженье. Моя мудрость презираема так же, как хаос. Что значит мое небытие по сравнению с оцепененьем, которое вас ожидает?
II
Я – изобретатель, достойный совсем иной похвалы, чем те, кто предшествовал мне; я – музыкант, нашедший нечто похожее на ключ от любви. В настоящее время – сеньор, живущий в терпких краях под трезвыми небесами, я пытаюсь расчувствоваться, вспоминая нищее детство, ученичество и свое появленье в сабо, вспоминая шумные споры, пять или шесть безвозвратных потерь и эти пирушки, когда моя крепкая голова мне мешала подняться до диапазона друзей. Я не жалею о прежнем участии в благословенном веселье: трезвый воздух этой терпкой деревни энергично питает ужасный мой скептицизм. Но так как скептицизм этот ныне не может найти примененья, а сам я предан новым волненьям, – то я ожидаю своего превращения в бесконечно злого безумца.
III
На чердаке, куда двенадцатилетнего меня запирали, я постигал этот мир, я иллюстрировал человеческую комедию. Историю я изучал в подвале. На каком-то празднике, ночью, в одном из северных городов я повстречал всех женщин старинных художников. В Париже, в старом пассаже, мне преподавали классические науки. В великолепном жилище, в окруженье Востока, я завершал мое большое творенье, удаляясь в прославленное уединенье. Я разжигал свою кровь. Долг оплачен. Даже думать об этом больше не надо. Я в самом деле из загробного мира, – и никаких поручений.
Отъезд
Довольно того, что узрел. Виденья встречались повсюду.
Довольно того, чем владел. Гул городов и под солнцем, и по ночам, и всегда.
Довольно того, что познал. Станции жизни. – О, эти Виденья и Гул!
Отъезд среди нового шума и новой любви!
Королевское утро
В одно прекрасное утро, в стране, где жили кроткие люди, великолепная пара огласила криками площадь: "Друзья мои, я хочу, чтобы она была королевой!" – "Я хочу королевою стать!" Она смеялась и трепетала. Он друзьям говорил об откровении, о конце испытанья. Они оба млели в объятьях друг друга.
В самом деле, королем с королевою были они в течение утра, когда карминовая окраска поднялась над домами, и в течение полдня, когда исчезли они под пальмами сада.
К разуму
Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки – начало гармонии новой.
Один твой шаг – и поднимаются новые люди, ведя других за собою.
Отвернулась твоя голова – это новой любви зарожденье! Повернулась она – зарожденье новой любви.
"Измени нашу участь, изрешети все бичи, начиная с бича по имени время", – поют тебе дети. "Подними и возвысь, где бы ни было, сущность наших стремлений и нашего счастья", – обращаются с просьбой к тебе.
Из всегда к нам пришедший, ты будешь повсюду.