* * *
Пролетая над прудом Бараньи Рога, Старый Ног увидел в тростниках Серомордую - единственное темное пятно в белой пустыне. Она прикрывала собой выдренка, свернувшись вокруг него и положив морду на хвост. Всю вьюгу она пролежала в гнезде из пуха и разгрызанного на куски тростника; от тепла ее тела таяли снежные хлопья. Два дня и ночь она защищала от снега слепого детеныша, а когда воздух очистился и злой мороз сковал воды пруда, затянул льдом ручьи и повесил сосульки на дренажных канавах и трубах, Серомордая поднялась и позвала Тарку. Он ответил с северного рога пруда.
Тарка поддерживал открытой продушину во льду, выкусывая лед, едва она замерзала. Рыбу увидеть было трудно - верхние слои воды, покрытые льдом, плохо отражали свет. С холодами рыба зарылась в ил, и, рыская в мутной бурой воде, Серомордая видела сверху только свое неясное отражение. Пернатая дичь почти вся переселилась в эстуарий, и, когда на отмели надвигался прилив, оттуда неслось такое же несметное множество голосов, сколь несметны были серебряные острия звезд на ночном небе. Оставаясь под водой и выставляя для вдоха лишь широкие ноздри, выдры поплыли наперерез быстрым волнам к песчаным банкам, где кормилась птица. Серомордая подкралась снизу к утке и схватила ее; услышав отчаянное кряканье, соседние птицы подняли тревогу по всей округе. Тысячи крыльев взбаламутили воду. Охотник, пробирающийся меж тростников в утлой лодчонке, спустил курок, но поздно: дробь, оставив в воздухе длинный светящийся след, просвистела над головой Серомордой, когда та уже нырнула. Выдра с уткой в зубах поспешила ко входу в губу и съела добычу на куче обледенелых веток и водорослей, оставленных последним приливом.
На следующую ночь мороз запечатал полынью, и ее нельзя было найти; не осталось даже кольца из чешуек и рыбьих костей - их подчистили крысы и вороны. Серомордая пыталась выцарапать рыбу, вмерзшую в лед, как вдруг раздался грохот, скрежет, скрип, затем - "бум!" - ледяной покров раскололся, и из пролома хлынула вода. Когда все успокоилось, стало видно отражение Ориона и красно-зеленые сполохи Сириуса, но прямо на глазах Серомордой звездный свет потускнел, и Дух Льда раскинул по воде белые ветви.
Мороз стал более жгучим. В эстуарии появились песчанки в белом зимнем наряде, они бегали по кромке прилива, словно несомая ветром морская пена. За ними прилетели пуночки, и вместе они двинулись к югу. Камбала и палтус уплыли в более теплые воды за баром, и часто выдры поднимались на поверхность с пустой пастью, если не считать какого-нибудь зеленого краба. Старый Ног так исхудал, что стал похож на пучок растрепанных ветром серых листьев, зацепившихся за две тростинки. Все его рыбные угодья вдали от моря замерзли, речушки и ручьи скрылись под ледяной броней, и единственным местом, где он мог при отливе пустить в ход свое "копье", были затоны Шрарской излучины, откуда в прежние времена выбирали гравий.
Холмы и котловины Увалов пересекали тысячи следов: крестики лапок жаворонков, вьюрков, трясогузок, ворон и чаек; трехпалые, похожие на оттиск листа с тремя жилками, - цапель и выпи; побежка ласок и горностаев, лисий нарыск, заячий малик, круглые переступы барсуков. Многие малые птицы так ослабели, что не могли летать, и их поедали крысы и ласки, а тех съедали совы и соколы.
К эстуарию спустились другие выдры, населяющие долину Двух Рек, некоторые - еще детеныши десяти-двенадцати фунтов весом, не отходившие от матерей. С соленых болот по выдриной тропе к Утиному пруду пришли целые семьи из трех, четырех, а одна - из пяти выдр (мать и четыре выдренка с моховин на горах, где в торфянике брали начало Две Реки), но, увидев, что пруд замерз, ушли по губе на побережье. Однажды ночью у перевернутой дырявой лодки Тарка встретил Белохвостку с ее другом; она царапала замерзшую грязь, где виднелся замурованный льдом перепончатый след дикой утки. Один взгляд - и они прошли один мимо другого во мраке.
Многие самцы блуждали в одиночку. Последним, медленно и устало после недель голодовки, появился Джимми Марленд - старый самец с рваным ухом, который играл с матерью Тарки в паровозной трубе на дне глубокого глиняного карьера. Он хромал по скользкому выдриному лазу, утоптанному десятками ног; воспаленные пузыри между пальцами, образовавшиеся от парафина, были обморожены и кровоточили. Был отлив, когда он перелез через белую дамбу и заковылял к воде по черному твердому илу, с хрустом ломая хрупкие от мороза стебли солероса.
Услышав свист по другую сторону губы, Джимми Марленд вошел в воду и поплыл. Он медленно бил лапами, и течение относило его в ледовом крошеве, оставленном последним приливом. По извилистым рытвинам и промоинам в иле и соленой грязи уже перестали сочиться струйки. Ночь была такой холодной и темной, что даже заунывный свист золотистой ржанки и то смолк. Под неподвижными остриями звезд море бесшумно отходило от суши.
Джимми Марленд пересек губу и вылез, дымясь паром. Дыханье замерзало у него на морде, а хвост заканчивался сосулькой. Он втащился на высокий берег, где Тарка терся головой и шеей о рыбу больше его ростом, с рваными ранами, зиявшими по всему ее тускло поблескивающему длинному телу. Неделю назад, спасаясь от Джаррка, она заплыла за песчаный бар, и, когда поворачивала мимо тюленя, тот выхватил зубами кусок ее брюха. Умирающего лосося носило взад-вперед приливом и отливом, пока Серомордая и Тарка не поймали его. Это был настоящий пир! Не успели они вытащить дымящуюся рыбу из моря, как на ее чешуе засверкали ледяные кристаллы.
Тарка катался по хрустящему снегу, а старый самец рвал рыбу, пыхтя от напряжения, перемалывал зубами кости и замерзшее розовое мясо, а когда на миг переводил дыхание, "гирркал" на Тарку, отгоняя его прочь. Тарка, согретый сытостью, до тех пор катался по снегу, пока не скатился в воду. "Хью-ии-ии-ик!" - просвистел он.
Когда Серомордая подошла к рыбе, самец с рваным ухом уже наелся до отвала. Он заковылял вразвалку по замерзшей грязи туда, где Тарка скатывался с берега в воду. Тяжело раскачиваясь всем телом, побежал на "горку" и, напружинив ноги, соскользнул вниз на своих искалеченных лапах. Серомордая услышала радостный свист играющих самцов и присоединилась к ним. Но вот ее отвлек крысиный писк у недоеденного лосося; он напомнил ей о детеныше, потому что перед вьюгой крысы так же пищали вокруг окаймленной костями и чешуей полыньи, где Тарка ловил рыбу.
Тарка играл, пока не проголодался, тогда он снова побежал к лососю, и Джимми Марленд остался на "горке" один.
Отлив шел вдоль оплетенных водорослями вех, воткнутых в дно по фарватеру. От медленной, придавленной талым снегом воды белым паром поднимался туман. Снежная каша сгустилась, запеклась коркой и вдруг застыла. Острия звезд поблекли. Перестал вспыхивать Орион, онемел зеленый язык Сириуса, потускнел Лебедь, потерял свой блеск Бык.
"Кэк!" - хлопая крыльями, каркнул Старый Ног, поднимаясь с остатков лосося в тот миг, когда к нему подкралась лиса. Кончик его открытого клюва покраснел от замерзшей крови пронзенной им крысы, которая сейчас торчала у него из глотки. Качаясь от слабости из стороны в сторону, свесив тонкие как тростинки ноги, Ног полетел к затонам Шрарской излучины. "Кэк!" - позвал он подругу, стоящую по колени в воде в пятидесяти ярдах от "горки", где катались выдры. Цапля не шевельнулась, вода - тоже.
"Крарк!" - прокричал Старый Ног на рассвете, пролетая над губой и вновь зовя подругу. "Хью-ии-ии-ик!" - свистел Тарка Джимми Марленду, не отвечавшему ему с тех пор, как острия звезд вдруг затуманились и исчезли. "Хью-ии-ии-ик!" - этот жесткий пронзительный звук услышала Серомордая в крепях Утиного пруда. "Хью-ии-ии-ик!" - неслось по свободному ото льда пространству губы и дальше, по всему эстуарию.
Бьюбью видела, как Тарка направлялся к восточной дамбе; она повисла над ним, трепеща крыльями, затем полетела прочь. В пятидесяти ярдах ниже Таркиной "горки" полярная сова села на что-то, что закачалось и заскрипело, но не надломилось под ее весом. Несколько раз обернувшись по сторонам, Бьюбью устремила пристальный взгляд своих желтых глаз на морду, намертво вмерзшую прямо перед ней. Морда была неподвижна, без признаков жизни. Сова опять осмотрелась и полетела прочь; ее узкий "насест" закачался на тонюсеньких ногах, словно кивая голове Джимми Марленда, глядящего подернутыми пленкой глазами из сковавшего воду льда.
10
Маленький тощий выдренок в гнезде среди замерзшего, согнутого, как ноги дохлых пауков, тростника всякий раз встречал Серомордую сиплым писком. Сколько она ни лизала его, сколько ни ласкала, это не приносило ему утешения - мороз лишил его глаз. И днем, и ночью, если она не грела и не кормила выдренка, Серомордая рыскала в поисках еды и, хотя ее все время терзал голод, играла с Таркой, съезжая головой вперед с заснеженного холма. Чтобы промыслить добычу, им приходилось идти к эстуарию, потому что с каждым приливом в устье губы с пронзительным скрежетом и оглушительным гулом, далеко разносящимся над Увалами, громоздились, образуя торосы, плавучие льдины. При отливе мороз спаивал их в высокий, сплошной барьер.
Обе выдры до пузырей обожгли языки, когда лизали лед, и теперь, чтобы утолить жажду, терлись языками о снег на дамбе посреди белого дня. Как-то ночью в поисках пищи Серомордая забрела в деревню. Под каштаном на ферме за мостом она обнаружила сарайчик с утками, но хотя больше часа искала, где бы пролезть внутрь, так ничего и не нашла. Утиный дух причинял ей жестокие муки.
Мимо прокралась лиса; пушистая "труба" опущена вниз, уши прижаты к затылку - "топ, топ, топ" по снегу…
Не сумев добраться до уток, Серомордая пошла по замерзшей губе к эстуарию и у домика промышлявших лосося рыбаков на булыжном уклоне дамбы встретила Тарку. Лиса последовала за ней в надежде еще раз полакомиться лососем. Она ходила за выдрой до рассвета, была рядом с ней и при восходе солнца, когда та возвратилась к убежищу в заломах Утиного пруда. Серомордая почуяла лису и погналась за ней, но вскоре оставила. И хотя потом по лисьему следу пошла собака местного жителя, лиса вернулась, зная, что выдра прячет детенышей где-то в тростниках. Это был старый лис по имени Фэнг-овер-Лип - Клык-над-Губой; подгоняемый голодом, он исходил всю долину.
Когда на снегу стал гаснуть бледный свет дня, с северо-запада, размеренно ударяя тугими крыльями и вытянув длинные шеи, потянулись гуртом большие белые птицы. "Хомпа, хомпа, хомпа" - разнеслось в холодном воздухе. Серомордая и Тарка ели водоросли и крабов на отмелях Шрарской излучины, но когда лебеди опустились в эстуарии, выдры скользнули в воду и поспешили туда, где плавали гости. Фэнг-овер-Лип высосал несколько мидий, за которыми ныряли выдры, разгрыз крабью клешню и побежал по берегу вслед за ними.
Над ровными унылыми песками распростер свои лучи маяк, как крылья мушки-однодневки. Вдоль высокого берега Шрарской излучины мигали стоящие неровной чередой фонари. В одной из пивных моряк распевал песню, далеко разносившуюся по воде. Лебеди поднимались по реке с приливом, выдры - следом за ними. Они отощали и ослабели от голода, потому что мидии, улитки да изредка кислый зеленый краб не могут насытить выдру, которая в безбедные дни съедает за один присест трехфунтовую кумжу, а через два часа снова голодна.
В нижнем конце Шрарской излучины воду перерезает белая лента, там, где в клубах кипени прилив делится на два потока и движется навстречу Двум Рекам на юг и на север по узким заливам-губам. Проплыв мимо Вороньего острова, лебеди повернули на север. Они сошли с быстрины и, обратившись навстречу приливу, принялись кормиться на мелководье над песчаной банкой. Выдры подплыли ближе - их совсем не было видно, только широкие ноздри торчали из воды. Когда они были в десяти ярдах от ближайшего лебедя, скрылись и ноздри, лишь тянулись кверху цепочки невидимых во тьме пузырьков. Лебедь заметил под водой смутное очертание, но не успел отдернуть голову - Тарка прокусил ему шею. Тяжело забили по воде крылья. "Кью-ю-ур-лик, кьюр-р-р-лик!" - подняли на отмели тревогу кроншнепы; их долгий, повышающийся на конце свист разнесся по всему эстуарию. От берега к берегу прокатился дискантовый сигнал - "тиа-тиа" - травников; стремительными кругами помчались над водой галстучники. Старый Ног закричал: "Кра-р-рк!". Лебединые крылья вспенили воду, разметали брызги; удар одного крыла пришелся по Тарке, и его в беспамятстве понесло прочь. Но Серомордая повисла на лапах лебедя и не отпустила их даже тогда, когда он поволок ее, чуть не полностью вытащив из воды. На много миль окрест лебедь протрубил о своей ярости и страхе. Бьюбью Ужасная полетела на этот глас.
Лебеди возле Вороньего острова за Шрарской излучиной; на заднем плане - белый домик на дамбе.
Но прежде чем полярная сова прибыла на поле битвы, Тарка очнулся и поспешил на помощь подруге. Увидев, что внизу идет сражение, Бьюбью расставила пальцы, открыла клюв и с громким зловещим криком пошла вниз, но, когда она, словно тень хаоса, повисла над водой, там не было ничего, кроме перьев и пузырей. Бесшумная, как снег и туман, с глазами, пронзающими темноту, как северное сияние, с когтями, острыми, как когти бесснежного мороза, летела над Шрарской излучиной полярная сова Бьюбью; вот она ринулась на старого лиса, но его рык и лясканье зубов отогнали ее прочь.
Выдры тащили лебедя наперерез приливу под скрежет плавучих льдин. Тарка прокусил ему артерию на шее. Постепенно страх смерти покидал лебедя, и его трепыханье делалось слабей. Когда выдры отдыхали, птица неподвижно лежала на воде. Она слышала, как высоко, в далеком небе, крылья ее сородичей отбивали полетную песню - "хомпа, хомпа, хомпа". Лебедь три раза судорожно дернулся и затих навсегда.
Тарка и Серомордая вытянули его на берег, вонзили зубы в горло и, закрыв глаза, пили горячую кровь. Вот они принялись рвать птицу, забивая пасти перьями, но только добрались до мяса, как подкрался лис. Его тоже терзал голод: в ту ночь он съел одну-единственную мышь, которая сама питалась только ивовой корой и была шкурка и кости. С храбростью отчаяния лис кинулся на выдр. Шум привлек барсука-самца, выкапывавшего корни приморской свеклы из расщелин между камнями дамбы. Барсук тяжело и неуклюже потопал вниз по склону, через водоросли, туда, где на гальке, распушив "трубу" и подняв загривок, Фэнг-овер-Лип угрожающе тявкал на двух выдр.
Барсук, которого кое-кто из охотников на барсуков называл Блади Билл Брок - Кровавый Билл Брок, еще никогда не был так голоден. Две последние ночи его желудок был совсем пуст. Кровавый Билл не боялся никого из животных. Выдры пытались прокусить его шкуру, но не могли причинить ему никакого вреда, потому что под серыми длинными, заостренными на конце волосками у него была на редкость крепкая кожа. Сердито хрюкая, он оттолкнул их в сторону, схватил зубами лебедя и поволок прочь. Выпустил на миг, чтобы укусить Серомордую, и вдруг неподвижно застыл, подрагивал лишь нос. Не двигались и лис, и Серомордая, и Тарка. Их головы были повернуты в сторону белого домика, маячившего на дамбе. Открылась и снова закрылась дверь.
За человеком выскочили две пастушьи собаки с подрезанными хвостами и кинулись по галечнику, но нашли только круг из белых перьев. Зазвенели источенные волнами ракушки, словно с моря подул ветер и побежал вдоль берега к черному от смолы деревянному госпитальному судну. Это уходил восвояси лис. Неуклюжий барсук двигался медленнее, его медвежьи когти скользили на булыжном скате дамбы. Тарка и Серомордая лежали в воде на глубине трех футов, только носы и уши виднелись над водой. Они слышали топот кинувшихся за Биллом Броком собак, затем хриплый мужской голос. Один пес взвизгнул, за ним второй, и каждый вернулся к хозяину на трех ногах, а толстокожий барсук, вновь подхватив лебедя, благополучно продолжал свой путь, у него-то все четыре ноги были целы.
Несколько часов спустя все, кроме самых крупных костей, лап, крыльев и клюва, было в желудке барсука, а сам он храпел в песчаной кроличьей норе, где проспал трое суток подряд.
Серомордая возвратилась к Утиному пруду; морские водоросли и моллюски - единственное, чем ей осталось кормить себя и выдренка. Он подполз к ней на нетвердых лапках и открыл рот, чтобы приветственно "мяукнуть", но из горла не вылетело ни звука. Его ноги дрожали, голова не держалась на шее и падала на тростниковую подстилку. Лапки выдренка были обморожены, глазницы пусты. Серомордая смотрела на него немигающим взглядом, затем легла, чтобы укрыть его своим телом. Она "разговаривала" с ним, брала в лапы и лизала мордочку - только так могла старая выдра выказать ему любовь. Детеныш отполз, попытался найти молоко, но не нашел: молока не было. Потом он заснул. Хотя было еще совсем светло, Серомордая оставила гнездо, чтобы поискать какую-нибудь пищу, и пошла по следам оленей, темневшим на пороше.
Самка благородного оленя, спустившаяся с нагорья в стаде вместе с олененком, не покидавшим ее со дня своего рождения в мае прошлого года, почуяла запах выдры и пустилась бежать. Теленок не отставал от нее. Серомордая некоторое время преследовала их, но, увидев на снегу птичку с поджатыми лапками, которая уже не могла взлететь, свернула. Один глоток, и косточки, кожа, перья - все, что было крошечным желтоголовым корольком, - исчезли в пасти выдры. После безуспешной попытки проникнуть в сад фермы Серомордая вернулась к Утиному пруду, перебравшись через губу в трехстах ярдах от того места, где люди разбирали на дрова корпус старого парусника со снятыми мачтами. На поле она подобрала череп овцы, пронесла несколько шагов и опять бросила. Она уже много раз вот так поднимала и бросала его.
Когти мороза крепче вонзились в землю. Над Увалами не раздавалось ни одного птичьего голоса: все вьюрки и коноплянки, которые здесь остались, были мертвы; они тщетно пытались извлечь семена солероса из его мясистых соцветий. Даже вороны умерли от истощения. В морозном воздухе разносились лишь визг пил, удары топоров, голоса людей, стеклянный шорох ветра в почерневшем бодяке, блеянье овец и ягнят, карканье воронов да глухой рокот волн, разбивающихся о бар.
День за днем над Увалами висело безмолвие; окруженное туманным ореолом солнце незаметно скользило в ночь, играющую сполохами северного сияния. С Эксмурских холмов спустились новые стада благородных оленей и бродили по Большому Полю, которое покинули даже крысы. Олени заходили в сады деревни, где одни из них погибали от пули браконьера, другие - засыпали смертным сном. Одетый в баранью шубу пастух всю ночь размахивал руками и топал ногами возле костра на кочкарнике, где пасся скот. У заваленных мешками с соломой плетней вокруг временных овечьих загонов рыскали, крадучись, барсуки, лисы и горностаи и дрались за тело того из них, кто погибал раньше. Над овчарней с ягнятами, черный в свете луны, с карканьем летал Кронк. "Кэк!" - крикнул Старый Ног, ковыляя на нетвердых ногах к Шрарской излучине с дюн, где он прятался, дрожа от холода, во время приливов. Завывал ветер, пронизывая скелет его подруги, подломившийся в коленях, возле безглазого, с пробоиной на макушке черепа Джимми Марленда, скалившего зубы во льду.