Выдры не доели лягушек, так как обнаружили в канаве угрей. Иггиуик, еж, шкура которого напоминала колючий утесник, а мордочка - поросячье рыльце, нашел объедки и только принялся радостно их поглощать, как рядом послышалось хрюканье барсука. Пискнув от страха, еж свернулся клубком, но барсук раскусывал иглы, словно это были стебли песколюба. Иггиуик пронзительно закричал - как песколюб, охваченный огнем. Вскоре от бедного ежика остались лишь лапки, зубы и игольчатая шкурка.
Выдры были слишком далеко, чтобы услышать предсмертный вопль ежа; за полчаса они продвинулись вверх по ручью на целую милю. Мать плыла впереди, детеныши с трудом поспевали за ней. Иногда, увертываясь от пасти выдры, рыба прошмыгивала назад на расстоянии плавника мимо ее усов, и, стремясь схватить добычу, выдрята сталкивались друг с другом. Выдра оставляла рыбу детенышам, а сама вновь принималась рыскать от берега к берегу.
Ручей делался все мельче и уже, под утро он был не шире ярда. На следующий вечер выдры покинули камыш, в котором спали, и, перебежав проселочную дорогу, вышли на коренник, где обитали кроншнепы и бекасы. Тарка напал на след зайца и бежал по нему из любопытства, пока мать не позвала его. По мху идти было мягко, здесь хорошо держались всевозможные запахи - кипрея, касатика, дикой утки, горностая, болотной совы, сороки… а один раз им попалось издающее зловонье маховое воронье перо.
Выдры подошли к тонкой струйке воды и двинулись по ней вниз; вскоре с первой струйкой слилась вторая. Вместе они образовали поток, стремившийся к реке меж белых глинистых берегов. Выдриха поискала рыбу, но, ничего не найдя, выбралась наверх по крутой выдриной тропе и пересекла железнодорожные пути возле группы строений, над которыми поднималась высокая черная труба. Это был кирпичный завод. Перед ними тем же путем шла какая-то чужая выдра; пройдя еще с четверть мили, они услышали свист, доносящийся из ложбины позади березняка. Побежав на зов, они оказались возле глубокого, окаймленного тростником пруда; на глинистом берегу выдра-самец играл крыльями селезня. Тарка спрятался за спину матери: он испугался незнакомца. У того было рваное ухо, пострадавшее в драке два года назад. Мать с детенышами нырнула в пруд, самец остался на берегу, катаясь на спине и подбрасывая утиные крылья обеими лапами.
Некогда пруд был карьером, из которого брали белую глину. Выдрята еще никогда не плавали в такой глубокой воде. По берегу рос широколистный рогоз; было начало июня, и колеблемые ветром пыльники роняли цветочную пыльцу на сочные цилиндрические головки, которые с наступлением осени увянут и приобретут тускло-коричневый цвет. Среди стеблей рогоза прятался выводок утят, а мать кружила в звездном небе и ласковым "кря-кря-кря" уговаривала их не шевелиться. Она взлетела, когда старый самец словил и съел селезня, подплыв под него снизу. Селезень в это время пытался проглотить лягушку и громко щелкал клювом. Когда выдра схватила селезня, лягушка ускользнула, но, еще не уйдя под воду, начала надуваться и поэтому не смогла спрятаться на дне. Энергично работая лапами, Тарка увидел снизу ее темный силуэт на тусклом зеркале пруда, отражающем серый донный ил. Тарка поймал лягушку и сожрал под кустом боярышника, выросшего из ягоды, которую некогда выронил у пруда дрозд.
Некоторое время мать и детеныши плавали взад-вперед по пруду вместе с самцом. Заметив выдр, лягушки и угри попрятались, поэтому выдриха выбралась на берег сквозь покрытые серым лишайником кусты боярышника и побежала через ситник к следующему пруду. Они прочесали четыре пруда, прежде чем поймали достаточно рыбы, но наконец насытились и начали играть. Четвертый пруд оказался самым большим и таким глубоким, что Тарке не хватало дыхания, чтобы следовать за взрослыми в мрачную глубину, хотя он много раз и пытался. Он знал, что они играют, и писком вызывал их наверх. Иногда со дна поднималась и проплывала мимо цепочка светящихся пузырьков - единственное свидетельство выдрьих забав; Тарка видел, что делается над ним сверху, но снизу все было укрыто мраком, и он лишь изредка слышал мать и незнакомого самца.
Самец был счастлив, что появилась другая выдра и ему было с кем поиграть. Его охотничьи странствия остались в прошлом: когда-то он убивал лосося в Северне, пожирал сайду среди скал на Портлендском мысу и миног в Эксе. Теперь он навсегда поселился в тростниковых и ситниковых крепях у бывших карьеров, и всякий раз, как другие выдры приходили на пруды, тянущиеся неровной цепью по широкой плоской ложбине, воды которой собирал ручей, старый полуглухой самец присоединялся к их компании. Когда они попадали в Глубокий пруд, он заманивал какую-нибудь выдру на дно, где, наполовину уйдя в клейкий ил, уже много лет лежал ржавый, обросший водорослями локомотив. Как радовался старик, спрятавшись в паровозной трубе и неожиданно выплыв оттуда навстречу ищущей его выдре! Набрав в легкие воздух, он вновь и вновь опускался на дно, но, если другая выдра тоже пыталась спрятаться в трубе, он яростно кусал ее немногими оставшимися у него сточенными зубами.
В течение трех лет он жил, питаясь лягушками, угрями и дикой птицей, обитающей в прудах. Рабочие с глиняных карьеров нередко видели его, когда возвращались с работы в грузовиках, и прозвали Джимми Марленд.
…Засохли и упали в воду пыльники рогоза, а мать с детенышами все еще оставались в краю прудов. Здесь Тарка попробовал своего первого фазана, пойманного выдрихой в заповедном лесу. Это был петух с одним крылом - второе отвалилось зимой после того, как его перебила дробинка. Птица очень быстро бегала и едва не выклевала выдре глаза, сражаясь за свою жизнь.
Днем все семейство спало в тростниках. Сидя в гнезде из откусанных матерью примятых стеблей, Тарка наблюдал за переливчатыми стрекозами, летающими над водой. Рядом, на камышинке, он увидел личинку стрекозы - наяду, накануне выползшую из пруда после двух лет охоты на головастиков, мальков и дафний. Наяда обсохла на солнце, натужилась, хрупкая сероватая оболочка дала трещину на спине, и оттуда появились голова и ноги бесцветного полупрозрачного насекомого с коротенькими вялыми крыльями. Насекомое приникло к стеблю и застыло; день разгорался, сморщенные крылья расправились и затвердели. Молодая стрекоза вдохнула полуденный воздух и засверкала пурпурными отблесками, в глазах отразилось пламя летнего дня. Пруд искрился на солнце. Крылья стрекозы, низко прижатые к бокам, тоже заискрились, распахнулись, по ним, как бы в предвкушении полета, пробежала дрожь. Мгновенье - и стрекозы не стало: она затерялась среди других носящихся по воздуху стрекоз, чьи тела, опоясанные желтыми и черными кольцами, переливались зеленым, красным и синим огнем.
Куковали кукушки; среди зеленых вымпелов рогоза щебетали камышовки. Иногда самец взмывал вверх и парил по-соколиному невысоко над водой, высвистывая "уак-у-у, уак-уак-у-у", а за ним, взволнованно переговариваясь, летели уже мерившиеся птенцы. Самка-кукушка не выпевала своего имени, из ее горла вырывались частые однотонные нотки, похожие на перезвон колокольчиков, нанизывались блестящими бусинками одна за другой, чтобы привлечь самца, - она выбрала себе гнездо камышовки и хотела, выбросив одно из лежавших там яичек, подложить свое небольшое серовато-коричневое яйцо с толстой скорлупой. Когда кукушка, наконец, полетела над прудом с яйцом камышовки в клюве (чтобы потом проглотить его), на нее кинулся ястреб-перепелятник, и яйцо упало в воду. Плюх! Тарка проснулся, увидел яйцо, нырнул, подхватил его, принес в гнездо и съел, прежде чем тень от потревоженной его движением травинки вернулась на прежнее место.
4
Однажды утром Тарка катался на спине, нежась в лучах солнца, как вдруг вдалеке раздался охотничий рожок и вскоре после этого - рев гончих, идущих по следу. Самка прислушалась и, когда голоса собак стали громче, направилась вместе с выдрятами через тростник в заросли куманики на северном берегу пруда. Ветер дул с юга. Выдра бежала по ветру, выдрята за ней. Время от времени мать останавливалась, прислушивалась и принималась лизать языком шею; если бы за ней наблюдал человек, он бы, наверно, подумал, что она не боится преследования.
Сердце выдры учащенно билось; стоило ей остановиться, напряжение взбудораженных нервов делалось непосильным, облегчить его могло лишь движение. Вот гончие пустились вдогонку за Джимми Марлендом - он плавал в пруду и выглядывал из-за тростников. Устав плавать взад-вперед под водой, Джимми тоже пробрался сквозь заросли куманики и побежал по небольшому торфянику к ручью. Старый самец был толстый, на широких, коротких лапах и - для выдры - медленный в движениях. Собаки натекли на его след, когда он был посредине заросшего камышом участка, где мхи и лишайники хорошо удерживали запах. Старый самец достиг ручья и поплыл вниз по течению, пока не добрался до дренажной трубы, где он частенько прятался и раньше. Вскоре в трубе послышался гулкий рев Капкана, но пристанище Джимми было надежным. Затем в трубу пополз терьер по кличке Кусай и, застряв в каком-нибудь футе от него, затявкал ему прямо в морду. С годами слух Джимми притупился, и эти звуки не обеспокоили его; не испугали его и глухие удары железной палки над головой. Кусая кликнули обратно, и на его месте затявкал другой терьер, затем и его отозвали. Голоса смолкли. Спустя несколько минут за спиной выдры раздался какой-то шум, затем в нос ей ударила вонь. Джимми Марленд перетерпел и вонь, и грохот, а когда через час вылез из трубы на яркий дневной свет, на расступившейся воде расплывалось радужное пятно. До самого вечера старый самец вылизывал серовато-желтый мех на брюхе и выкусывал саднящую кожу между пальцев, но так и не избавился от запаха парафина.
Самке с детенышами опасность не грозила, хотя гончие и пошли вниз по ручью, напав в лесу на их след, - лесничий остановил гон. В лесу водились молодые фазаны, и всюду были расставлены ловушки для их врагов. С ветки дерева возле лесного кордона свисали трупы множества хорьков и ласок: одни позеленевшие, другие - с вылезшей шерстью, некоторые - с засохшими сгустками бурой крови на перебитых лапах и носах. Все они, как и при жизни, скалили зубы. Рядом с ними висели пучки перьев с когтями и клювами, бывшие некогда сычиками, пустельгами, сороками, ястребами-перепелятниками и канюками. Краски и блеск их оперенья исчезли, глаза потускнели; скоро они упадут на землю, и из праха поднимутся цветы.
На ручье обитали оляпки, чьи резкие отрывистые крики "дзит-дзит, дзит-дзит" напоминали звук точильного камня; эти маленькие проворные темно-бурые птички с белыми грудками в полете были похожи на зимородков, потерявших свою яркую расцветку. Неясыть, прижавшаяся к стволу лиственницы, тоже заметила выдр, которые плыли вверх по ручью, и ее глаза, притушенные дневным светом, как темно-синий плод терна, притушенный восковым налетом, следили за ними, пока мать с детенышами не заползли в каменную расщелину ниже водопада, где величавый чистоуст бросал широкие перистые тени и фиалка освежала свои корни в мокром мху.
С заходом солнца у верхушки лиственницы с жужжанием зароились майские жуки, и неясыть, голодная после пятнадцатичасового недвижного сидения, взлетела сквозь путаницу шишковатых веточек и схватила лапами двух из них. Она съела жуков в воздухе, наклоняя голову, чтобы подцепить их клювом, и когда поймала и проглотила еще с десяток, заухала, подзывая свою подругу - неясыти любят охотиться парой, - и, сев на низкую ветку другого дерева, снова принялась сторожить крольчонка. Прошло несколько минут, и сова резко опустила голову: из лесу шла выдра с выдрятами.
В полночь небо на западе сделалось бледно-голубым и вогнутым, словно внутренняя сторона двустворчатой раковины на морском берегу. На холмистом окоеме, где еще замешкался свет, темнели силуэты деревьев. Под летними звездами раздавалось пронзительное "взз, взз" сотен стрижей, коротавших ночь в двух милях над землей; в хорошую погоду они держатся в воздухе много суток подряд и не садятся даже на ночлег. Тарка услышал их далекие крики, в то время как с наслаждением терся шеей о травянистый бугор муравейника.
Вдруг из лесу донеслось громкое "стрекотанье". Выдры обернулись. Четыре головы обратились к деревьям. Самка перестала выкусывать шерсть, выдрята забыли о своей игре с головой коростеля. "Стрекот", далеко разносившийся по росистой траве, был встречен таким же сердитым и резким "стрекотом".
Когда любопытные выдры добежали до опушки, к стрекотанью присоединились новые звуки. Вокруг мелькали зеленые точки, словно капли росы, блестящие под луной, - то были глаза горностаев, собравшихся посмотреть, как на лесной тропе дерутся два самца. Пробегая по краю канавы, идущей вдоль тропы, горностаи встретились у входа в дренажную трубу, откуда доносился аппетитный запах. Труба, прикрытая кусками дерна, лежала рядом со стволом дуба, перекинутым через канаву. Оба мостика соорудил лесник: один для себя, второй - для горностаев и ласок; их любовь к туннелям и трубам была ему хорошо известна. В лесу было много таких крытых переходов, и, чтобы сделать их заманчивее, лесничий клал внутрь кроличье мясо и требуху.
Самцы старались вцепиться один другому в шею за ухом, чтобы перекусить сонную артерию. Они катались по земле, царапая друг друга острыми когтями, хвосты с черными кончиками дрожали от ярости.
Ласки и горностай, услышав шум драки, сбежались на тропинку, вытоптанную в земле сапогами лесника. Неясыти и сычики пялились сквозь ветви дубов; рыскающая по лесу лиса вслушивалась издали и продолжала охоту. В густо увитом плющом падубе проснулась ворона, протянула "а-а-а-а!" и опять зарылась клювом в перья на груди. Тарка описывал вокруг горностаев круг за кругом; два других выдренка верещали и "гирркали" от возбуждения. Вдруг Тарка почуял запах кроличьего мяса внутри трубы; младшая сестренка тоже почуяла его. Она оказалась проворней Тарки, и, когда он подбежал к одному концу трубы, ее голова и плечи уже скрылись в другом. Тарка оскалил зубы, чтобы выхватить у нее мясо, но тут раздался громкий щелчок, лязг железа, что-то ударило Тарку сбоку по голове, громко зашипела и заскулила сестра.
В ту же секунду мать была возле нее и в жгучей тревоге забегала вокруг трубы. Она часто и тяжело дышала и сопела, как в тот раз, когда гончие рвали самца, металась вдоль канавы, приказывая выдренку следовать за собой, возвращалась и лизала его хвостик. Зеленые огоньки разом погасли.
Потревоженный грохотом в дренажной трубе закокал в своем владении фазан, в ответ с вызовом пропел петух, сидящий среди кур на яблоневой ветке возле сторожки лесника в лощине за лесом. Выдра, сопя, царапала куски дерна, прикрывающие трубу. Послышался собачий лай. Подзывая свистом Тарку и второго выдренка, мать отбежала в сторону, но сразу же вернулась, заслышав крик младшего детеныша: выдренок выполз из трубы и повис, прищемленный за хвост.
Лай перешел в нетерпеливое повизгивание; дверь сторожки отворилась, раздался голос человека. Все звуки отчетливо доносились сюда из лощины. В то время как выдриха пыталась перекусить цепь, пружину и сомкнувшиеся дуги капкана, Тарка с сестрой бежали среди молодых дубков, шурша желто-коричневой прошлогодней листвой и ломая стебли пролески, из коробочек которой сыпались на землю черные семена. В лесу лежали вязанки ореховых прутьев - когда они просохнут, ими будут переплетать тростник для крыш. Выдрята подползли под одну из них, спугнув ласку, сосущую кровь у летучей мыши. Ласка в ярости прокричала "как-как-как!" - и скрылась, волоча в пасти обмякшую мышь. С поля долетел громкий собачий лай и угрожающее "гиррканье" выдры. Тарка услышал, как взвизгнула собака, затем услышал еще один звук, заставивший его зашипеть, - крик человека.
Когда лесник, бегущий по полю, был в двадцати ярдах от опушки леса, выдра перестала грызть цепь капкана и отбежала в сторону. Собака бросилась на выдренка, готовая его разодрать, но ярость незнакомого зверька заставила ее приостановиться. Пока лесник продирался через подлесок, выдра оставалась подле детеныша. Думая, что в капкан попался барсук или лиса, лесник собирался убить их палкой из падуба, которую нес в руке. Он всматривался вперед, и тут собака, молодой еще поисковый пес, с рычанием кинулась обратно, что-то с размаху ударило лесника по ногам - выдра весила пятнадцать фунтов, - острые зубы чуть не прокусили кожу сапога у лодыжки. Лесничий жахнул палкой, но промахнулся: палка задела лишь землю. Он побежал в сторожку за ружьем, кликнув собаку, так как боялся, не искусали бы ее.
Отчаянные метания выдренка помогли ему вырвать железный колышек из земли, и выдренок медленно заковылял вдоль канавы и дальше, по молодому дубняку. Мать засвистела, подзывая Тарку и второго детеныша, и они выбрались из-под вязанки прутьев и побежали за ней. Выдра сделала несколько шагов, затем вернулась к выдренку, медленно идущему следом с капканом на хвосте; капкан бороздил куманику, лязгал о камни, задевал корни деревьев. Закокали фазаны, сидящие на ветвях; с падуба с тревожными криками слетели черные дрозды; в куманике недовольно засвистели крапивники и зарянки; ежи свернулись в покрытый иглами мяч; полевки сжались в комок под увядшим мхом у подножия дубов.
Позади послышался треск - это лесник с шумом продирался через мелколесье, - легкий топот собачьих лап неподалеку и "гав-гав-гав", призывающее хозяина. По морде выдры текла кровь из ран, нанесенных зубами детеныша, в то время когда она пыталась высвободить его хвост. Выдренок метался из стороны в сторону, корчился и сопел: не понимая, что случилось, он кусал матери лапы, уши, шею, нос. Выдра отскочила от него, чтобы схватиться с досаждавшим псом, ее желтые глаза светились, как самоцветы.
Когда к ним подбежал лесник, выдренок еле дышал под тяжестью капкана, который он проволок свыше ста ярдов. Лесничий выстрелил туда, откуда раздавался лязг железа, и лязг затих. Из второго ствола он выстрелил наугад в темноту леса, прислушался. Услышал вдалеке стук дробинок и скрежет капкана, который пытался поднять пес.
На рассвете ворона, спавшая в плюще, что обвивал падуб, увидела новый труп, висящий среди хорьков и ласок, которые некогда вбежали в дренажную трубу с одного конца, но никогда не выбежали с другого. Ворона сказала "а-а-а-а!" и, взлетев на дерево-виселицу, выклевала выдренку глаза.
С наступлением дня выдра с двумя детенышами была уже далеко от леса; они добрались до новой заводи, глубокой, темной и почти неподвижной. Подплыли к островку, где росли козья ива и молодой ясень, а на верхушках деревьев раскачивались плотики из небрежно переплетенных тонких сухих веток - гнезда вяхирей. Когда выдра вышла из воды, голуби уже не спали и ворковали с голубками. У одного конца островка росла зеленая осока; зимние паводки нанесли сюда прутья и корни, и выдры подлезли под них. Мать вытоптала посреди осоки местечко, нагрызла на подстилку стеблей, а немного позднее, услышав поблизости кряканье, бесшумно погрузилась в воду. Ее голова показалась возле гнезда камышницы; самочка неуклюже взлетела с шести больших яиц, коричневых, словно кудрявые соцветия осоки, и испещренных черными пятнами. Выдра отнесла их к детенышам одно за другим, и те разбили яйца и высосали их, а потом стали играть скорлупками. Порой Тарка переставал играть и принимался скулить - болела ссадина на макушке. Тогда мать вылизывала ранку, умывала его всего, с ног до головы, и он засыпал. К тому времени, как она сама умылась и выкусила свинцовые дробинки из шерсти, уже взошло солнце.