- А вся прелесть в завершении дела, - добавила Мод. - Я не могу привыкнуть к мысли, что огромная мачта действительно уже над нами, что вы вытащили ее из воды, перенесли по воздуху и поставили на место. Это была титаническая работа.
- Мы оказались неплохими изобретателями, - весело начал я, но вдруг замолчал и втянул носом воздух.
Я быстро взглянул на фонарь: с ним все в порядке. Я снова понюхал воздух.
- Что-то горит, - уже уверенно сказала Мод.
Мы вместе бросились к лестнице, но я первым выскочил на палубу. Густые клубы дыма ползли из кубрика.
- Волк еще не умер, - пробормотал я, бросаясь сквозь дым вниз.
Густой дым застилал мне глаза, и я должен был пробираться ощупью. Личность Вольфа Ларсена настолько действовала на мое воображение, что я не был бы поражен, если бы беспомощный гигант своей железной рукой опять схватил меня за горло. Я колебался и едва преодолевал желание вернуться на палубу. Потом я вспомнил Мод. Она мелькнула предо мной, какой я видел ее только что при свете фонаря в трюме, я вспомнил ее светящиеся радостью милые карие глаза и понял, что не могу бежать.
Кашляя и задыхаясь, я наконец добрался до койки Вольфа Ларсена. Я нащупал его руку. Он лежал без движения, но когда я прикоснулся к нему, слегка вздрогнул. Я ощупал всю его постель, но не заметил ни особой теплоты, ни признака огня. Но откуда-нибудь должен же был исходить этот евший мне глаза и душивший меня дым. Я совершенно потерял голову и бессмысленно метался по кубрику. Больно ударившись о стол, я, наконец, опомнился и сообразил, что прикованный к месту человек мог зажечь огонь только возле себя.
Я вернулся к койке Вольфа Ларсена и столкнулся с Мод. Я не знал, давно ли она здесь, в этой удушливой атмосфере.
- Ступайте на палубу, - решительно приказал я.
- Но, Гэмфри… - непривычно хриплым голосом запротестовала она.
- Пожалуйста, пожалуйста, - крикнул я. Она послушалась меня, но вскоре я услышал ее сдавленный голос:
- О Гэмфри, я заблудилась!
Я нашел ее у переборки и, подхватив ее, помог ей подняться по лестнице. Чистый воздух показался нам дивным нектаром. Мод была лишь слегка одурманена, и я оставил ее лежать на палубе, а сам снова нырнул в люк.
Источник дыма должен был находиться где-то возле Вольфа Ларсена. Я был уверен в этом и направился прямо к его койке. В то время как я шарил среди одеял, что-то горячее упало мне на руку и обожгло ее. Я отдернул руку и понял. Через трещины в дне верхней койки Вольф Ларсен поджег матрац - настолько он еще владел своей левой рукой. Сырая солома, подожженная снизу и лишенная притока воздуха, все время тлела.
Когда я стащил матрац с койки, он развалился и вспыхнул пламенем. Затушив горевшие остатки соломы на койке, я выбежал на палубу глотнуть свежего воздуха.
Достаточно было нескольких ведер воды, чтобы затушить матрац, и через десять минут, когда дым рассеялся, я позволил Мод сойти вниз. Вольф Ларсен был без сознания, но вскоре свежий воздух привел его в себя. В то время как мы хлопотали около него, он знаками потребовал бумагу и карандаш.
- Прошу не мешать мне, - написал он, - я улыбаюсь.
- Я все еще частица закваски, как видите, - написал он немного позже.
- Я рад, что вы теперь такая ничтожная частица, - сказал я.
- Благодарю вас, - письменно ответил он. - Но мне еще намного нужно уменьшится, чтобы умереть.
- И все-таки я весь здесь, Горб, - написал он потом. - Я мыслю яснее, чем когда-либо. Ничто не отвлекает меня, я могу хорошо сосредоточиться. Я весь здесь.
Это было как будто вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его гробницей. И в ней, в этом странном саркофаге, жил и трепетал его дух. Он будет жить и трепетать, пока не порвется последняя связь, и кто знает, не будет ли он жить и трепетать и после этого?
Глава XXXVIII
- Мне кажется, у меня отнимается и левая сторона, - писал Вольф Ларсен на следующее утро после попытки поджечь корабль. - Онемение все возрастает. Мне трудно шевелить рукой. Вам придется говорить громче. Рвутся последние нити.
- Вам больно? - спросил я.
Мне пришлось повторить свой вопрос громче, и лишь тогда он ответил мне:
- Не все время.
Левая рука его медленно и с явным трудом двигалась по бумаге, и нам было крайне трудно разбирать его каракули. Это было похоже на письмо духов, демонстрируемое на сеансах спиритов, по доллару за вход.
- Но я еще здесь, я весь здесь, - еще медленнее нацарапала рука.
Он уронил карандаш, и нам опять пришлось вложить его в ослабевшую руку.
- Когда боли нет, я чувствую полный мир и покой. Никогда я не мыслил так ясно. Я могу размышлять о жизни и смерти, как индусский мудрец.
- И о бессмертии? - громко спросила Мод, наклоняясь над его ухом.
Три раза его рука пробовала написать ответ, но безуспешно. Карандаш вываливался из его пальцев, и мы напрасно вновь вкладывали его. Тогда Мод своей рукой придержала его пальцы, и он огромными буквами, затрачивая на каждую по нескольку минут, вывел: "В-з-д-о-р".
Это было последнее слово Вольфа Ларсена, до конца сохранившего свой скептицизм. Рука упала, и тело слегка шевельнулось. Потом движения совсем прекратились. Мод отпустила руку, и карандаш, выпав из растопыренных пальцев, откатился в сторону.
- Вы еще слышите? - крикнул я, держа его руку и ожидая пожатия, которое означало бы "да". Ответа не было. Рука омертвела.
- Он, кажется, еще шевелит губами, - сказала Мод. Я повторил свой вопрос. Губы зашевелились. Мод дотронулась до них кончиками своих пальцев. Я еще раз повторил вопрос.
- Да, - сообщила Мод.
Мы выжидательно переглянулись.
- Какой смысл в этом? - спросил я. - Что можем мы сказать ему?
- О, спросите его…
Она запнулась.
- Спросите его о чем-нибудь таком, на что он должен был бы ответить "нет", - предложил я. - Тогда мы будем знать наверное.
- Вы голодны? - крикнула она.
Губы шевельнулись под ее пальцами, и она объявила: "Да".
- Хотите мяса? - был следующий вопрос.
- "Нет", - ответил он.
- А бульону?
- Да, он хочет бульону, - спокойно проговорила она, глядя на меня. - Потом он еще слышит, мы можем общаться с ним, а потом…
Она взглянула на меня. Губы ее дрожали, и в глазах стояли слезы. Вдруг она покачнулась, и я должен был поддержать ее.
- О Гэмфри! - всхлипывала она. - Когда же это кончится? Я так устала, так устала!
Она положила голову на мое плечо, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий. Она была как перышко в моих объятиях, такая нежная и хрупкая. Не выдержала, бедная! - подумал я. - Что я буду делать без ее помощи?
Кое-как я утешал и ободрял ее, пока, наконец, она не сделала над собой усилие и не оправилась духовно так же быстро, как она обычно оправлялась физически.
- Мне стыдно, - сказала она и потом добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: - Но ведь я только маленькая женщина.
Слова "маленькая женщина" прошли по мне электрическим током. Ведь этими словами я всегда называл ее в своих думах!
- Откуда у вас это выражение? - спросил я так поспешно, что на этот раз вздрогнула она.
- Какое выражение?
- "Маленькая женщина".
- Разве оно придумано вами? - спросила она.
- Да, - ответил я.
- Значит, вы говорили во сне, - улыбнулась она.
В ее глазах опять плясали шаловливые огоньки. И я знал, что мои глаза говорят помимо моей воли. Я наклонился к ней. Я наклонился против воли, как дерево, клонимое ветром. Но она тряхнула головой, словно освобождаясь от грез, и сказала:
- Я знала эти слова всю жизнь. Мой отец называл так мою мать.
- Но это и мое выражение, - упорствовал я.
- Для вашей матери?
- Нет, - ответил я, и она больше не спрашивала, но в ее глазах мелькнул насмешливо-ласковый огонек.
Теперь, когда фок-мачта была на месте, работа заспорилась. Без особых трудностей я установил и грот-мачту. Через несколько дней была закончена оснастка. Марселя могли быть опасны при экипаже из двух человек, и потому я спустил их стеньги на палубу и крепко привязал их.
Еще несколько дней отняли у нас паруса. Их было всего три: кливер, фок и грот. Заплатанные, укороченные, безобразные, они совсем не подходили к такому изящному судну, как "Призрак".
- Но они будут служить нам, - торжествующе восклицала Мод. - Мы заставим их работать и доверим им нашу жизнь!
Среди моих новых специальностей я меньше всего знал пригонку парусов. Я лучше умел управлять ими, чем пригонять их, и не сомневался в том, что сумею привести шхуну в какой-нибудь северный порт Японии. Навигацию я успел изучить по книжкам, а кроме того, я располагал звездной картой Вольфа Ларсена - приспособлением настолько простым, что даже ребенок мог бы с ним управиться.
Что же касается ее изобретателя, то глухота его усиливалась, движения губ становились все менее заметными, но в общем за эту неделю в состоянии его не произошло особых перемен. Однако в тот день, когда мы закончили установку парусов, он совсем перестал слышать и шевелить губами. Но я успел спросить его: "Вы все еще здесь?" - и его губы ответили "да".
Последняя нить оборвалась. Где-то, в этой могиле из плоти, еще жил человеческий дух. Но он уже не чувствовал своего тела. Мир для него больше не существовал. Он знал только себя и беспредельную глубину спокойствия мрака.
Глава XXXIX
Настал день нашего отъезда. Ничто больше не удерживало нас на Острове Усилий. Неуклюжие мачты "Призрака" были на месте, паруса привязаны к реям. Моя работа не отличалась изяществом, но прочность была обеспечена. Я знал, что снасти будут действовать исправно, и это придавало мне сознание собственной силы.
- Я сам сделал это! Сам! Своими руками! - чуть не кричал я.
Но мы с Мод всегда читали мысли друг друга, и когда приготовились поднять грот, она сказала:
- Подумать, Гэмфри, вы все это сделали своими руками!
- Но были еще две руки, - ответил я. - Две маленькие ручки, и не говорите мне, что это тоже выражение вашего отца!
Она рассмеялась, покачав головой, и показала свои руки.
- Мне никогда не отмыть их, - пожаловалась она, - и к ним никогда не вернется их нежность.
- В таком случае, и грубая кожа будет делать вам честь, - сказал я, взяв ее руки в свои. Несмотря на принятое решение, я расцеловал бы эти дорогие руки, если бы она поспешно не отдернула их.
Для наших отношений настало теперь тревожное время. Я долго подавлял свою любовь, но это становилось мне не под силу. Она отражалась в моих глазах, проскальзывала в моих словах, кипела на моих губах в безумном желании расцеловать эти маленькие ручки, так верно и неустанно трудившиеся. Я сходил с ума. Меня неудержимо влекло к ней. И она понимала это.
- Нам никогда не поднять якорь в таком узком месте, - сказал я. - Мы непременно наскочили бы на скалы.
- Что же делать? - спросила она.
- Спустить в море цепь, - ответил я. - А вам в это время придется впервые поработать на вороте. Я должен буду сразу же взяться за штурвал, а вы поднимете кливер.
Этот маневр, необходимый, чтобы тронуться в путь, я изучил хорошо и проделывал его десятки раз. В том, что Мод справится со своей задачей, я тоже был уверен.
Когда я выбил рым-болт, якорная цепь с грохотом скользнула через клюз и упала в море. Я побежал на корму и повернул руль. "Призрак" снова ожил, как только надулись его паруса. Когда наполнился ветром и кливер, нос "Призрака" повернулся, и шхуна тронулась.
Я изобрел автоматический кливер-шкот, который сам перебрасывал кливер и освобождал Мод от необходимости это делать. Повинуясь рулю, шхуна повернулась носом к ветру. Паруса захлопали, заскрипели блоки, и под эту столь приятную для моего слуха музыку корабль вышел из бухты.
Мод справилась со своей задачей и подошла ко мне в своей маленькой шапочке на развевающихся от ветра волосах. Щеки ее раскраснелись, ноздри дрожали. Ее карие глаза сверкали и решимостью, и тревогой, когда "Призрак", едва успев повернуть у скал, загораживавших внутреннюю бухту, бросился вперед и выплыл в открытое море.
День был туманный и тусклый, но теперь солнце прорезало облака, что мы сочли хорошим предзнаменованием, и озарило изогнутый берег, где мы воевали с владыками гаремов и убивали "холостяков". Весь Остров Усилий горел в солнечных лучах. Даже суровый юго-западный мыс казался менее мрачным, и там, где волны разбивались о его подножье, ярко сверкали на солнце бриллианты брызг.
- Я всегда с гордостью буду вспоминать об этом острове, - сказал я Мод.
Она царственным движением откинула голову и проговорила:
- Милый, милый Остров Усилий! Я всегда буду любить тебя!
- Я тоже, - быстро добавил я.
Казалось, глаза наши сейчас встретятся в великом взаимном понимании, но они не встретились.
Наступило почти неловкое молчание, и я прервал его, сказав:
- Посмотрите на эти черные тучи! Помните, я говорил вам, что барометр падает?
- И солнце скрылось, - подхватила она, не отрывая глаз от нашего острова, где мы доказали превосходство человеческого духа над материей и познали самую чистую дружбу, какая только возможна между мужчиной и женщиной.
- И паруса мчат нас в Японию, - весело крикнул я.
Задул свежий бриз, но я решил как можно дольше не спускать парусов. К несчастью, при таком ветре нельзя было привязывать штурвал, и мне предстояло нести вахту всю ночь. Мод выражала желание сменить меня, но у нее не хватило бы сил для управления рулем при такой погоде, если бы даже она и овладела этим искусством в такой короткий срок. Это открытие чрезвычайно расстроило ее, и она с огорчением принялась за уборку палубы. Кроме того, ей приходилось еще стряпать, стелить постели, ухаживать за Вольфом Ларсеном. Свой день она закончила генеральной уборкой кают-компании и кубрика.
Всю ночь я бессменно простоял на руле. Ветер все крепчал, волны усиливались. В пять часов утра Мод принесла мне горячего кофе и испеченные ею бисквиты, а в семь часов - сытный горячий завтрак, придавший мне новые силы.
Ветер усиливался весь день. Казалось, он решил дуть без конца. "Призрак" бежал вперед, оставляя за собой пенистый след и делая не меньше одиннадцати узлов. Жаль было упускать такой случай. Но к вечеру я окончательно выбился из сил. Хотя я был вполне здоров и крепок как никогда, тридцать шесть часов дежурства на руле превысили предел моей выносливости. Мод упрашивала меня положить шхуну в дрейф, и я знал, что если ветер и волна за ночь еще усилятся, то потом мне уже не удастся этого сделать. Поэтому с наступлением сумерек я начал приводить "Призрак" к ветру.
Но я не рассчитал, как чудовищно трудно будет одному управиться с тремя парусами. Убегая от ветра, я недооценил его силу, в чем теперь с отчаянием убедился. Ветер парализовал мои усилия, рвал паруса из моих рук и в один миг уничтожал то, чего я достигал за десять минут. К одиннадцати часам ночи я еще не справился со своей задачей. Кровь выступила у меня на пальцах из-под обломанных ногтей. От боли и изнеможения я плакал в темноте, так, чтобы не увидела Мод.
Только к двум часам ночи, взяв рифы у фока и рискнув не брать рифов у грота, я справился с маневром и, полумертвый от усталости, упал на палубу.
Я был очень голоден, но Мод тщетно старалась накормить меня. Я засыпал с едой во рту, и Мод приходилось поддерживать меня, чтобы я не свалился со стула.
Я не помнил, как дошел до каюты, и вообще не помнил ничего, пока не проснулся на своей койке без сапог. Было темно. Все тело мое ныло, и я вскрикивал от боли, прикасаясь израненными пальцами к одеялу.
Утро, очевидно, еще не настало, и, закрыв глаза, я снова погрузился в сон. Я не знал, что проспал целый день и что это была уже вторая ночь.
Потом я опять проснулся, недовольный тем, что мало спал. Я зажег спичку и взглянул на часы. Они показывали полночь. А между тем я пробыл на палубе до трех часов ночи! Я был удивлен, но вскоре сообразил, в чем дело. Неудивительно, что мой сон прервался: я проспал двадцать один час! Некоторое время я прислушивался к ударам волн в шхуну и к заглушенному вою ветра, потом снова повернулся на бок и снова проспал до утра.
Встав в семь часов и не найдя Мод внизу, я решил, что она в камбузе готовит завтрак. Выйдя на палубу, я убедился, что "Призрак" отлично держится против волн. В камбузе топилась плита и кипела вода, но и там я не застал Мод.
Я нашел ее в кубрике, у койки Вольфа Ларсена. На его лице лежал теперь новый отпечаток покоя. Мод взглянула на меня, и я все понял.
- Жизнь его погасла во время шторма, - проговорил я.
- Но он по-прежнему жив, - ответила она с несокрушимой верой в голосе.
- В нем было слишком много сил.
- Да, - сказала она, - но они больше не терзают его. Теперь он свободный дух.
- Свободный, несомненно, - сказал я и, взяв ее за руку, вывел на палубу.
За ночь шторм утих или, вернее, утихал так же постепенно, как и нарастал. Когда на следующее утро я поднял тело Ларсена на палубу для погребения, дул все еще сильный ветер. Вода часто захлестывала через борт на палубу, сбегая потом через шпигаты. Мы стояли по колено в воде, когда я обнажил голову.
- Я помню только часть похоронной службы, - проговорил я. - Она гласит: "И останки да будут опущены в воду".
Мод с негодованием и изумлением взглянула на меня. Но впечатление того, чему я когда-то был свидетелем, властно требовало от меня, чтобы я похоронил Вольфа Ларсена так, как он сам похоронил штурмана. Я приподнял конец доски, и завернутое в парусину тело соскользнуло ногами вперед в море. Чугунный груз потянул его, и оно исчезло.
- Прощай, Люцифер, гордый дух! - так тихо прошептала Мод, что голос ее был заглушен ветром. Но я видел движение ее губ и понял ее слова.
Когда, цепляясь за подветренный борт, мы пробирались на корму, я случайно бросил взгляд на море. В этот миг волна приподняла "Призрак", и я отчетливо увидел в двух-трех милях небольшой пароход, разрезавший волны по направлению к нам. Он был окрашен в черный цвет, и, вспомнив рассказы охотников, я догадался, что это американское таможенное судно. Указав на него Мод, я поспешно отвел ее на корму, в самое безопасное место.
Потом я кинулся вниз за флагом, но вспомнил, что, исправляя снаряжение "Призрака", я не позаботился о флаг-фалах.
- Нам не нужно подавать сигнала о бедствии, - сказала Мод. - Им достаточно поглядеть на нас.
- Мы спасены, - торжественно произнес я и в порыве радости добавил: - Но я не знаю, радоваться ли мне?
Я взглянул на нее. Теперь наши глаза встретились. Мы склонились друг к другу, и рука моя невольно обняла ее.
- Надо ли мне говорить? - спросил я.
И она ответила:
- Не надо… Хотя мне было бы так приятно слышать это от вас.
Наши губы слились.
- Жена моя, моя маленькая женщина! - сказал я, свободной рукой лаская ее плечо, как умеют делать все влюбленные, хотя и не изучают этого в школе.
- Муж мой, - промолвила она, и ресницы ее вздрогнули, когда она опустила глаза и со счастливым вздохом прильнула головкой к моей груди.