VI
После обеда третий штурман лег в своей небольшой каюте отдохнуть. Как и все моряки, он быстро начал засыпать, но в это время раздался осторожный стук в двери. Он недовольно крикнул:
- Да, да!
Дверь открылась, и через порог перешагнул кочегар Перекатов. Он был настолько взволнован, точно на судне случилось страшное бедствие.
- Я к вам с просьбой, товарищ штурман!
- С какой?
Кочегар сорвал с головы кепку и, показывая пальцем на свою шишку, спросил:
- Видите эту мерзость?
Штурман поднялся с койки.
- Вижу. А еще что?
- Вырежьте ее к черту! Не могу больше с такой шишкой ходить!
- Почему?
Кочегар не сразу нашелся, что ответить.
- Мешает она мне работать.
- Как мешает?
- Ну, так и мешает.
Штурман Глазунов шире открыл глаза.
- Что-то у вас, товарищ Перекатов, неладно в голове. Сегодня случайно вас никто не огрел по затылку?
Кочегар взмолился:
- Будет вам шутить, Иннокентий Григорьевич. Я серьезно прошу: уважьте мою просьбу.
- К доктору обратитесь, когда приедем в порт. А я не хирург.
- Да я прошу вас не в печенках операцию сделать, а всего только шишку отрезать. Тут ведь и без хирурга можно обойтись.
Штурман был неумолим.
Кочегар, уходя, хлопнул дверью.
Разыскал плотника Артамона Хилкова, пошел с ним в каюту.
- Хочешь получить бутылку коньяку? Или еще что на твой выбор?
Плотник недоверчиво спросил:
- Это за что же такая милость?
- Мало одной - две поставлю, в первом же порту поставлю.
- Да за что?
- За пять минут работы.
- Говори.
Кочегар, указывая рукой на лоб, взволнованно сказал:
- Будь, Артамоша, другом: вырежь мне этот проклятый нарост.
Плотник покачал головой.
- Дело тут серьезное. Без привычки, пожалуй, не справиться мне.
- Чепуха! Ты мастер! Рука у тебя верная. Шкафы можешь делать. А с шишкой справиться, - это все равно что сучок с доски стругнуть.
Хилков ухмыльнулся от похвалы.
- А в случае чего в ответе не буду?
- Да я скорее сдохну, чем подвести кого.
- Говоришь - две бутылки можешь поставить?
- Факт! Мое слово крепче олова: то гнется, а мое слово никогда. Это тебе известно.
- Ладно.
Принесли кипятку, положили в него только что наточенную бритву. Приготовили чистых тряпок. Плотник, готовясь к операции, засучил рукава, вымыл руки. Кочегар, ложась на койку, попросил:
- Как будешь резать, ты кожу немного засвежуй. А то нельзя будет рану зашить.
- Не беспокойся, дружок. Разделаю тебя за милую душу. Любой профессор позавидует.
Когда острие бритвы коснулось живого мяса, Перекатов оскалил крепко стиснутые зубы. Тело его покрылось холодной испариной, а по бледному лицу заструились тонкие ручейки крови, попадая и в глазные впадины. Он зажмурился. Операция длилась долго. Казалось, холодное лезвие стали разрушило лобную кость, добралось до мозга. Нестерпимая боль простреливала нервы. Ощущалась тошнота до судороги в желудке, точно он наглотался отравы. Кочегар крепился и лежал не двигаясь, безмолвный как дерево. Подбадривал себя мыслью: теперь никто не посмеет над ним смеяться, и при встрече с женщинами ему уже не будет надобности надвигать на глаза кепку, чтобы скрыть противный нарост.
Плотник, заканчивая операцию, ухватился за подрезанную вокруг шишку и дернул ее с такой силой, что голова кочегара взметнулась вверх.
Перекатов вскочил и закачался, как пьяный.
- Готово, дружок! - сказал плотник. - Главное я сделал. А заштопать рану - это и штурманишка может.
На следующий день "Октябрь" бросил якорь в немецком порту. По заявлению старшего механика нужно было кое-что купить для машинного отделения. Пришлось задержаться на сутки.
Часть экипажа была отпущена на берег.
Капитан Абрикосов, встретив в кают-компании Таню, спросил:
- А вы почему не погуляете?
- Спасибо, капитан. Если можно, я с удовольствием посмотрю, как немцы живут.
- А деньги у вас есть?
- Не успела еще заработать.
- Ну, это дело поправимо.
Капитан обратился к первому помощнику, заведовавшему кассой и судовой отчетностью:
- Анатолий Гаврилович, выдайте Тане авансом месячное жалованье.
Буфетчицу сопровождали двое: Гинс и Бородкин. Прежде всего поразило ее огромнейшее количество кораблей, находившихся в гавани. Тут были суда со всех частей света. Одни из них набивали свои объемистые трюмы немецким товаром, другие разгружались. Голоса разноплеменных людей тонули в лязге железа, в грохоте подкатывающихся поездов и ломовых подвод, в завываниях сирен и гудков. Не было отбоя от нищих. Эта изголодавшаяся голытьба, состоявшая из мужчин и женщин, пожилых и подростков, назойливо лезла на каждый корабль, приставала к матросам, выпрашивая хлеба или денег. Гинс пояснил Тане:
- Никогда этого не было здесь до войны. А теперь - эх, и круто многим приходится!
После пустынного моря еще больше взволновал город. Жизнь показалась необычайно шумной и суетливой. Гудели трамваи, разнотонно рыкали автомобили, уносясь куда-то с бешеной поспешностью. По тротуарам переливались потоки людей. Таня испытывала странное чувство: как-то не верилось, что еще так недавно между русскими и немцами происходила самая жестокая и беспощадная схватка. А теперь можно гулять среди бывших врагов, никого не боясь. И когда заходили в роскошные магазины, сверкавшие зеркальными витринами, служащие, предлагая товар, так мило улыбались ей.
Побывала она и в ресторане. Оба кавалера, угощая ее, старались перещеголять друг друга. При этом все преимущества оставались на стороне Гинса. Он как немец свободно болтал со своими соотечественниками, рассказывал Тане об их жизни. Бородкин оказался в глупом положении. У него остался один только козырь: это - то, что он был холостой. Он решил воспользоваться этим.
- Ты вот, товарищ Гинс, веселишься здесь. Музыку слушаешь, пиво на столе, пирожное. А твоя семья поди в нужде бьется.
- То есть какая это семья? - растерявшись, спросил Гинс.
- А та семья, что в документах прописана, - жена и дети.
Таня насторожилась.
Гинс посмотрел на товарища исподлобья.
- Мозги в твоей башке съехали набекрень. Поправь их: сначала да иди со своими наставлениями к длинноухим животным. А я и без тебя знаю, что нужно делать.
- Ты вроде как сердишься, а я ведь правду говорю.
- Нужна мне твоя цыганская правда, как блоха в кубрике.
Таня рассмеялась:
- Хорошие вы ребята, а вечно язвите друг друга, как враги какие. Я хочу, чтобы вы были веселые.
Она, как цирковая укротительница зверей, хлопнула по руке одного, а потом другого. Оба матроса заулыбались.
На судно вернулись поздно вечером.
В своем маленьком помещении Таня нарядилась в обновку. И только после этого вошла в кают-компанию. Большинство из командного состава сидело за столом, распивая чай. Прислуживала Василиса, пасмурная, с таким недовольным видом, точно она держала во рту отвратительное лекарство, не решаясь проглотить его.
- Приятного аппетита, товарищи!
Все оглянулись. То, что они увидели, многих изумило. У порога стояла не прежняя скромная буфетчица в красной повязке. На момент показалось, что на судно неожиданно явилась знатная иностранка. Она была в голубом, как тропическое море, платье, с короткими рукавами, с вырезом на груди. Из-под широких полей шляпки, украшенной незабудками, радостно блестели золотистые глаза.
- Вас, Татьяна Петровна, узнать нельзя, - заговорил старший механик, впервые назвавший ее по имени и отчеству.
А третий штурман, как самый молодой, вскочил и громко воскликнул:
- Неужели это наша уважаемая Татьяна Петровна? Не верю своим глазам!
Дружно посыпались похвалы, восторги перед нарядом буфетчицы, причем, кроме капитана, все величали ее по имени и отчеству.
Кают-компания наполнилась ликующим шумом.
Только Василиса сердито фыркала:
- На буржуйку стала похожа. Ничего хорошего в этом нет. А к слову сказать - меня это не касается. Я отдежурила за тебя.
Она вышла и, поднимаясь по трапу, прошипела:
- Даже и эти распробабились совсем.
Буфетчицу усадили за стол и стали угощать печеньем я фруктами. Теперь и комсоставу не стыдно было поухаживать за ней.
В кают-компанию под каким-нибудь предлогом спускались матросы. Чтобы задержаться подольше, обращались к персоналу с нелепыми вопросами. Пришел и Максим Бородкин, успевший нарядиться в серый, только что купленный костюм. Бросив на Таню тоскующий взгляд, он обратился к Салазкину:
- За лекарством пришел к вам, товарищ штурман.
- А что с вами?
- Тошнит что-то, - ответил Бородкин и покраснел от непривычки врать.
Принимая какие-то капли, разведенные с водой, он поперхнулся, закашлялся и как ошалелый выскочил из кают-компании.
Матросы, стоявшие у камбуза, очень обрадовались, когда пришла к ним буфетчица. Некоторые из них были под хмельком, но старались казаться трезвыми. Все заговорили с ней наперебой.
Подошел, покачиваясь, плотник Хилков.
- А, товарищ Таня! Краса и гордость нашего "Октября"!
- Что это вас бросает так из стороны в сторону? - спросила Таня.
- Простите, что я малость того. В одной кофейне немцы молоком угостили. Больше ничего не пил. Воистину не вру. А молочко-то, как теперь обозначается, скорее всего от бешеной коровы было. Вот и шибануло в мозги. Но пока что я еще в здравом уме.
Хилков угрожающе поднял кулак.
- Всем вам, друзья мои, заявляю, кто обидит нашу жаворонку поднебесную, тому я дам только одну минуту жизни. Вот! Одну минуту, чтобы он мог проститься с белым светом. А потом начну ему душу выворачивать наизнанку. Поняли?
Матросы, посмеиваясь, поддакивали ему:
- Ты можешь. На то ты и хирург.
- Товарищ Хилков! А как ваш пациент поживает? - осведомилась Таня.
- Великолепно. Перекатову я сделал операцию на совесть. А что одна щека у него раздулась и глаз закрылся, так это сущая ерунда. Вероятно, помощник мой, штурманишка, не тем лекарством помазал рану. Теперь немцы будут долечивать его.
- Как немцы?
- Перекатова в больницу отправили. Затемпературил парень.
Таня в этот вечер долго думала о веселом гармонисте,
VII
"Октябрь" шел дальше, бороздя свинцовые воды Северного моря. Дул слабый зюйд-ост. На синеве неба, как расплескавшиеся сливки, ярко белели редкие облака. Солнечные потоки, разливаясь, грели благодатным теплом душу и тело водников.
Буфетчица несколько раз поднималась на полуют и любовалась простором. За кормой, теряясь вдали, тянулся прямой и длинный след. Широко раздвинулся горизонт. Таня, щурясь, смотрела на море, а море, забывая свою суровость, смотрело на Таню, покрываясь сетью сияющих морщин. И улыбались друг другу.
Вечером, после чая, просвистала дудка, и с мостика раздалась команда:
- На общее собрание!
Никогда с такой охотой не собирались в кают-компании. Помещение было набито людьми. Одни сидели за столом, другим пришлось стоять. Председательствовал машинист Рябинкин. Он то и дело вскидывал руки к голове и, растопырив толстые пальцы, взъерошивал густые черные волосы. За секретаря был Брыкалов. Посасывая трубку, он смотрел на всех свысока. Второй механик, бритый, толстогубый, с кроткими телячьими глазами, нудно и утомительно жевал доклад о международном положении. Матросы плохо слушали его. Их занимала буфетчица. Она сидела за столом между вторым штурманом и радистом. Последний осторожно прижимался к ней, точно хотел прилипнуть к женскому телу. Все видели, как с его лица исчезала постоянная угрюмость, а когда косился на груди соседки, вздрагивали ноздри широкого тупого носа, похожего на пятку. Тут же находилась и Василиса. Привалившись к переборке каюты, она с ненавистью наблюдала, как мужчины перебрасывались с Таней веселыми взглядами, точно перекидным огнем.
- Будем обсуждать доклад? - спросил председатель, когда замолчал второй механик.
Матросы зашевелились.
- Ясно все и без обсуждения.
- Принять к сведению и больше ничего.
Следующий вопрос стоял об артельщике. Старый артельщик говорил только на своем пензенском языке. Для заграничного плавания он оказался мало подходящим. Выбрали Гинса.
Встал Брыкалов и, вынув изо рта трубку, обратился к председателю:
- Слово мне.
- Наворачивай, - усмехнулся председатель.
- Я, товарищи, трепаться долго не буду. Вы все хорошо знаете - раз мы вывернулись из буржуазно-дворянского хомута, то сами должны управлять государством. А мы в этом деле столько же понимаем, сколько моржи в компасе. Как быть? Нужно больше выписывать литературы и больше читать. Книга для мозга, что оселок для бритвы, - заостряет ум. Вот я и вношу предложение: будем отчислять на библиотеку от жалованья не по полтиннику, как раньше, а по рублю. Как вы на этот счет думаете?
Таня взглянула на Брыкалова и кивнула головой.
Все разом загалдели, соглашаясь с предложением:
- Правильно!
- Довольно слепыми кротами жить!
Один кочегар, перебивая других, заорал:
- Крой на полтора рубля каждого!
Таня даже улыбнулась ему.
Бородкину тоже захотелось чем-нибудь отличиться. Он протолкался ближе к столу и, покраснев, точно поднимая тяжесть, бухнул:
- По два рубля!
Василиса, возмущаясь, запротестовала:
- Да что же это такое делается! Разум у вас дьявол отнял! Готовы все свое жалованье пожертвовать. Да ради чего я-то буду тут страдать?
- Я вам, товарищ Василиса, слова не давал, - заметил председатель. - Поэтому прошу сократиться.
- А что? Твоя юбка, что ли, на мне?
Когда приняли поправку Бородкина, он был чрезвычайно доволен.
Председатель энергично взлохматил голову и заговорил:
- Беру слово себе. Если уж пошло дело насчет библиотеки, то мы должны технику улучшить. У нас библиотекарь не всегда бывает свободен. Часто случается так: нужно книги выдавать, а он стоит на вахте. Вот я и предлагаю выбрать нового библиотекаря.
Председатель остановился, взглянул на буфетчицу, а потом спросил:
- Знаете, кого?
Сразу раздалось несколько голосов:
- Товарища Таню!
- Правильно, норд-ост вам в спину! - одобрил председатель. - Вы согласны, товарищ Таня?
Буфетчица смутилась.
- Да я ничего не имею против. Только сумею ли справиться?
- Пустое дело. Подымай, братва, лапы!
Дружно взмыли вверх руки. Потом посыпались аплодисменты.
Василиса отвернулась от стола. На висках у нее узловато вздулись вены.
Абрикосов, сидевший у конца стола, молча наблюдал за всеми. Седоусое лицо его чуть-чуть ухмылялось. Все понимал старый капитан, ибо и сам когда-то был молод.
- Еще есть какие вопросы? - спросил председатель.
- Вношу предложение, - выступил латыш Ян.
- Слушаем, дружок, тебя в двадцать пять пар ушей.
- Как мы стали сознательные граждане, то насчет матерщины больше - баста. Кто выругается, с того рубль штрафу. Деньги эти пойдут на библиотеку.
- У нас как будто никто крепко не выражается, - заметил на это председатель.
- Ясное дело - нет, - отозвались матросы. - А ты все-таки проголосуй на всякий случай, для очистки совести.
Василиса знала, для кого хотят вынести такое постановление, и, не утерпев, горячо заговорила:
- Да что вы, оглашенные, выдумываете разные штуки! Для вас матерщина, что хлеб насущный, - жить без этого не можете. Взять хотя бы боцмана. Утерпит он? Его в гроб положи, а он все будет чепушиться.
Боцман покосился на Василису, шевеля редкими усами, потом перевел взгляд на Таню и, встретившись с ее взглядом, безнадежно опустил голову.
За него заступился плотник:
- Зря ты беспокоишься, Василиса. Боцман выдержит марку лучше всех. А уж если крепко заберет за сердце и невтерпеж станет, он может спуститься в форпик или еще куда: на корабле места хватит. Изрыгнет там в одиночку всю хулу на всех богов и опять - наверх.
Раздался смех.
Предложение приняли почти единогласно.
Василиса в этот вечер долго сидела у себя в каюте, кусая губы. Успех буфетчицы среди мужчин ошеломляюще увеличивался с каждым днем. Не только матросы, но и командный состав начал обалдевать перед этой девчонкой. А что осталось на долю Василисы? Ничего, кроме обиды за ограбленную жизнь. Многие из мужчин нарочно, без всякой нужды, старались проявить к ней презрение, боясь, чтобы Таня не заподозрила их в обратном отношении. И это будет продолжаться до тех пор, пока та не достанется одному из многих, с такой жадностью ожидающих молодой любви. Рассуждая так, опытная в жизни женщина пришла к выводу: надо это дело ускорить. Каким образом? Она задыхалась от волнения и злобы. Она готова была призвать на помощь кого угодно, лишь бы отомстить той, что бросила в сердце отраву мучительной ревности. В груди что-то клокотало, мешая дышать. Мысли метались, сплетая предательские сети для соперницы.
Прислуга взглянула в зеркало. Увидела чужую рожу, искаженную от внутренней боли, с вывернутыми глазами, с дрожащим подбородком. Она с ненавистью отвернулась от своего отражения. Вышла из каюты. Время было за полночь. Бородкин стоял на вахте. Дождавшись, пока он отбился от других, она позвала его к грот-мачте. Здесь никто не мог их услышать. Стоя на караване пропса, она шепотом обратилась к нему:
- Вот что, малый, - ты хочешь взять Таню?
Бородкин удивился.
- То есть как взять?
- Не виляй умом, как собака хвостом. Я все знаю. Говори прямо. Помогу.
- А чем?
- Это уж не твое дело. А без меня другому достанется. Ты только облизнешься, как кот на сметану.
Бородкин вздрогнул. Он еще раз спросил с хрипом в голосе:
- Почему?
- Потому, что под носом у тебя взошло, а в голове не посеяно.
Она порывисто зашептала, давая ему свои наставления.
Между редкими облаками спокойно мерцали звезды, далекие от земных волнений. Над горизонтом, медленно поднимаясь, висела ущербленная луна, похожая на корку спелой дыни. Слегка посеребренное море было безглагольным и только у бортов идущего парохода урчало сердито-ласково.
- Понял все? - спросила Василиса.
- Да, - кратко ответил Бородкин.
- Ну, смотри - исполняй в точности мой наказ.
Они разошлись: он - на мостик, она - в каюту.