Он стал пробегать глазами подписной лист, желая выяснить, сколько жертвовали другие и сколько следует пожертвовать ему.
Последним стояло имя мадемуазель Эрминии де ***, подписавшейся на пятьсот франков.
- Кто эта особа, которая дала больше всех? - поинтересовался Эдуар.
- О! Это весьма достойная барышня, она делает много добра беднякам, - отвечал консьерж. - Она живет неподалеку.
- Это не та ли высокая брюнетка, немного бледная?
- Да. Месье ее знает?
- Нет, просто я недавно видел, как она входила в ворота соседнего дома, и по вашим словам я догадался, что это она.
- Да, месье, это она. Мадемуазель Эрминия живет там с теткой. Вообразите, месье, она скачет на лошади и фехтует не хуже мужчины.
- Кто, тетка?
- Да нет же, мадемуазель Эрминия.
- В самом деле? Хорошенькое воспитаньице для молодой девушки!
- У себя в полку я был учителем фехтования, - продолжал консьерж, - и могу сказать, что шпагой я владел прекрасно. Так вот, месье, она прослышала об этом и не успокоилась, пока я с ней не пофехтовал. Вовек не забуду: это было как-то утром, в прошлом месяце, вы еще у нас не жили. Хотя нет! Уже жили. Она прислала за мной. Меня привели в небольшую залу, очень уютную, и там я увидел красивого молодого человека. Это была она, и она хотела состязаться. Мне дали рапиру и нагрудник. Я надеваю маску, перчатку - и вот мы готовы к бою. О, месье, это настоящий демон! Она нанесла мне пять ударов, прежде чем я смог всего лишь парировать! А приемы! Это нужно было видеть! Шпага архангела Михаила да и только! Клянусь честью, я выдохся, изнемог, а она была свеженькой, как ни в чем не бывало! Ох и отчаянная девица!
- А как тетушка смотрит на эти ее занятия?
- А как бы вы хотели, чтоб она на них смотрела, эта славная женщина? Можно ли препятствовать, коли они тешат молодость?… Тут уж папенька ее виноват…
- Почему же?
- Отец ее, говорят, был человек солидный, ветеран и любимец императора. Он горел желанием иметь мальчика, чтоб вырастить из него солдата, как его отец воспитал солдатом его самого. И вот его супруга в положении, он доволен, думает, что будет сын, ан нет! Рождается девка, а бедная жена в родах умирает. А потом, знаете, беда-то ведь одна не ходит, вот уж и император возвращается после Ватерлоо, начинается беспорядочное бегство, все вверх дном, короче, ветеран оказывается один-одинешенек в деревне, рядом - могилка жены да колыбелечка дочери. Когда малышка-то немного подросла, он и захотел сделать из нее мальчишку: одевал ее соответственно, учил скакать на лошади, стрелять из пистолета, плавать, фехтовать и еще черт знает чему! Так что сорви-голова, у которой было железное здоровье, носилась как угорелая и колошматила всех мальчишек подряд, что очень нравилось папеньке.
- Да ну! Очень мило! Продолжай, старик.
Эдуар заметил улыбку на лице консьержа и отвернулся.
Рассказчик, опершись на половую щетку, продолжал:
- Но это еще не все. Папенька был не единожды ранен, вдобавок страдал ревматизмом и в один прекрасный день взял да и сыграл в ящик, как говорили у нас в полку. Мадемуазель Эрминия - ей в ту пору было пятнадцать лет - осталась со своей теткой, а та любит свет, деревня ей надоела, и вот она с племянницей приехала жить в Париж и поселилась в соседнем доме. Когда девушке исполнилось семнадцать лет, стали поговаривать о замужестве. Но куда там! Она заявила, что выйдет замуж только за того, кто, как она, прошьет сабельный клинок двадцатью пятью пулями кряду и нанесет ей десять ударов шпагой против ее пяти. Так что претенденты отправились восвояси ни с чем.
- Очень любопытно, - скептически заметил Эдуар. - Подайте-ка сапоги, мне надобно выйти.
- Пожалуйста, месье.
- Она богата?
- Очень богата. О, надо видеть, как она ездит верхом в сопровождении слуги. Джон давеча сказывал мне, что с прогулки в Булонский лес возвращается вконец обессиленный, просто мочи нет… Сейчас уж все попривыкли, никто и внимания-то не обращает, относятся к ней совсем как к мужчине.
- Держите, вот двадцать франков на пожертвования.
- Месье нужно расписаться.
- Ах, верно.
Эдуар взял перо и поставил свое имя под именем прекрасной амазонки, как вдруг, остановившись, проговорил:
- Это невозможно.
- Месье отказывается вносить эти двадцать франков? Месье волен поступить как хочет.
- Мне знаком этот почерк, - прошептал Эдуар.
- Что месье сказал?
- Ступайте, вы мне больше не понадобитесь. Этот лист я задержу у себя, возьмете его, когда за ним явятся…
"Где, черт побери, я видел этот почерк?" - думал, оставшись один, Эдуар.
Вдруг он хлопнул себя по лбу и принялся рыться в карманах платья, ища там письмо от домино; но, вспомнив, что отдал его или, вернее, разорвал у нее на глазах, вернулся к листу, дабы убедиться в полном сходства почерков.
То, что виденная им всего лишь раз девушка и есть героиня двух его маскарадов, было настолько невероятно, что он отбросил всякие на сей счет подозрения. И, однако, он ежеминутно взглядывал на имя и, пока держал его перед глазами, пребывал в убеждении, что письмо написано той же рукой, которая подписала пожертвование в пятьсот франков.
Поистине в это невозможно было поверить - и оттого Эдуар с каждой минутой все больше укреплялся в своей вере.
"Черт возьми! - подумал он, - она ведь сказала, что сегодня я узнаю ее имя - так вот оно, ее имя. И еще она сказала, что я увижу ее. Я сейчас выйду из дому и встречу ее непременно".
Он принялся одеваться, удалившись в умывальную комнату, окно которой, как помнит читатель, выходило в маленький дворик. Консьерж оставил окно открытым, и в тот момент, когда Эдуар подошел к нему, чтобы закрыть, он увидал в окне напротив девушку, которая глядела на него, приложив палец к губам. Знак этот у всех в мире означает одно - молчание!
Девушка вскоре исчезла, и занавеска вернулась на свое место.
Эдуар стоял в оцепенении. Сердце его рвалось из груди.
Наконец он затворил окно, сел и стал размышлять.
В результате раздумий он мог сказать себе, что теперь он кое-что знал, зато не понимал решительно ничего.
Покончив с одеванием, он вышел.
"Я уверен, что сумею хранить тайну! - говорил себе Эдуар. - Как она прекрасна! А эта бедняжка Мари, с которой я ей пообещал более не видеться? Что же сделать, чтобы порвать с ней?"
С такими мыслями он пришел на улицу Вивьен и застал Мари сидящей у камина; вид у нее был недовольный.
- Здравствуй, - сказал он, входя.
- Здравствуй, - сухо ответила молодая женщина.
- Ты нездорова?
- Нет.
- Тогда что с тобой?
- Со мной ничего.
- Отчего же ты надулась?
- Оттого.
- Неубедительно. Прощай.
- Ты уходишь?
- Да.
- Скатертью дорога.
Эдуар вышел на лестницу. Спустившись на один этаж, он услыхал, как Жозефина крикнула ему, перегнувшись через перила:
- Месье!
- Что? - отозвался Эдуар, подняв голову.
- Мадам желает с вами поговорить.
Эдуар вернулся.
- Что ты от меня хочешь? - входя в комнату, спросил он.
- Сядь там.
- Ну, что дальше? - продолжал он, в свою очередь, недовольным томом.
- С кем ты вчера был на балу в Опере?
- С Аиры и Эмилем.
- А что за женщина, с которой ты проговорил весь вечер?
- Это моя тетушка.
- Ах, оставь шутки!.. Послушай, Эдуар, если ты больше не любишь меня, так признайся в этом, но не выставляй меня на посмешище и не вынуждай то и дело слышать, что ты бросил меня больную, чтобы вести кого-то там в Оперу.
- Как все это смешно! - воскликнул молодой человек, принявшись щипцами шевелить угольки в камине, и с улыбкою продолжал:
- Во-первых, никого я на бал в Оперу не водил. Какая-то женщина сама подошла ко мне, не полицию же мне было звать!
- Кто эта женщина?
- Я ее не знаю.
- Ты лжешь!
- Клянусь тебе. Прямо в толк не возьму, что на тебя нашло? Я пришел повидаться с тобой, вместо того чтобы заняться делами, идти в Школу, и вот пожалуйста…
- По воскресеньям в Школу не ходят.
- Да, но я мог бы позаниматься.
- Ну так иди, мой дорогой, иди. Теперь уж я знаю, что мне делать.
- Делай все, что захочешь. Если угодно, можешь даже писать трактаты на тему морали. Но учти, я их читать не буду.
- Смотри как заговорил!
- А ты уж больно загордилась! Точно академик или сенатор какой-нибудь. Очень мило.
- Слушай, убирайся вон! Иначе эти щипцы полетят тебе в голову!
- Не стоило меня звать, чтобы сообщить это.
- Хочу, чтобы сегодня вечером ты поехал со мной в цирк.
- В твоих словах нет никакой последовательности. Это невозможно.
- Почему?
- Потому, что я ужинаю не дома.
- Ну и прекрасно! Теперь ты меня не скоро увидишь.
- Ничего, дорогая подружка, я подожду.
Мари, с силой хлопнув дверью, скрылась в соседней комнате.
А Эдуар, уходя от Мари, думал:
"Вот я и поссорился. Пусть теперь мне кто-нибудь скажет, что Провидение тут ни при чем!.."
Было около четырех часов. Взяв экипаж, Эдуар вернулся домой.
Внизу ему вручили письмо; открыв его, он прочел:
"Я слышала об одном человеке, который, узнав, что его возлюбленная живет в доме напротив, на следующий же день изыскал способ перебросить мост между двумя окнами и по нему явился к ней в полночь.
Поистине у этого мужчины, имелись ум, отвага и сердце".
Кроме того, ему передали визитную карточку Эдмона, которой он уведомлял, что в пять часов будет ждать его напротив Парижского кафе.
V
БЕЗ МАСКИ
Эдуар поднялся к себе. Нужно было оценить расстояние между окнами и, как говорилось в письме, "перебросить мост". Дело предстояло нешуточное, тем более что расстояние можно было определить лишь приблизительно. Но время терять не стоило, и потому Эдуар, прикинув как можно точнее размеры "моста", отправился к плотнику, коего мастерская находилась неподалеку, и заказал к завтрашнему дню доску шириною в один фут, длиною в десять и толщиною в два дюйма. Оставив свой адрес и заплатив, Эдуар вышел из мастерской.
В пять часов он встретил Эдмона, ждавшего его на бульваре.
- Что новенького? - спросил Эдуар.
- Ничего.
- Тебе ответили на письмо?
- Да, вот ответ.
Эдуар прочел:
"Месье, за кого вы меня принимаете? Вы глупец!
Элеонора".
Эдуар не мог удержаться от смеха.
- Что ты на это скажешь?
- Скажу, что обнадеживающим такой ответ не назовешь.
- Ты знаешь стольких женщин, сделай так, чтоб и я узнал хоть одну.
- Так ты по-прежнему свободен?
- По-прежнему.
Это "по-прежнему" прозвучало как самые грустные слова, когда-либо и где-либо произнесенные.
- Так и быть, я познакомлю тебя.
- Ты шутишь?
- Вовсе нет.
- Когда?
- Да прямо сегодня.
- Она блондинка?
- Да.
- Порядочная?
- Еще какая! Только очень чувствительная.
- Ты меня представишь?
- Нет, пойдешь один.
- Да она выставит меня за дверь.
- Ты ей кое-что передашь от меня. Мне нужно сделать ей подарок, а ты просто воспользуешься ее хорошим настроением.
Эдуар зашел к Марсе, выбрал браслет и сопроводил его письмом:
"Моя дорогая Мари, забудь о том, кем я был для тебя еще вчера, но всегда помни о том, кем я буду для тебя отныне - искренним и верным другом.
Позволь мне украсить этим браслетом твою правую ручку; если она не пожелает, позволь украсить левую.
Вручит его тебе мой хороший приятель, который хотел бы стать и твоим".
- А теперь, - сказал Эдуар, - отнеси это мадемуазель Мари, улица Вивьен, сорок девять.
Эдмон исчез в мгновение ока.
Эдуар, не зная, чем заполнить вечер, рано вернулся домой, снова оглядел пространство между домами и, размышляя о том, что с ним приключилось, уснул.
Утром следующего дня его разбудил плотник, принесший заказ. Славный малый был страшно заинтригован и непременно желал знать, что же такое можно делать с десятифутовой доской в столь маленькой квартирке. Для себя он это объяснял лишь исключительной любовью заказчика к дереву и потребностью всегда иметь его под рукой. Не удержавшись, плотник спросил, куда положить доску.
- В умывальную.
- А как поставить?
- Прямо, прислонить к степе.
- Ежели б месье пожелал сказать, для чего она, мы могли бы теперь же ее и приладить… Ежели для того, чтоб ставить на нее какие-нибудь тяжести, - а раз месье заказал такую крепкую доску, то речь идет не иначе как о тяжестях, - тогда снизу нужны хорошие подпорки…
- Доска предназначается для одной китайской игры, - сказал Эдуар. - Остальное уж мое дело.
Плотник удалился.
Некоторое время спустя вошел Эдмон.
- Какие новости? - спросил его Эдуар.
- Э-э! Не очень-то радушно она меня приняла.
- Что же она сказала?
- Да почти ничего. Письмо для тебя передала.
Эдуар, раскрыв письмо, прочел:
"Мой дорогой Эдуар, благодарю тебя за браслет, но когда ты захочешь доставлять мне своими подарками удовольствие, не вручай их через послов столь же вызывающе глупых, как твой приятель…"
- Обо мне она упоминает? - спросил Эдмон.
- Вовсе нет! Тут все о частностях.
- Сегодня я снова отправлюсь туда.
- Как знаешь.
День прошел так, как обычно проходят дни, на исходе которых предстоит сделать нечто гораздо более важное, чем накануне; иначе говоря, Эдуар был поглощен одной-единственной мыслью, и все, кто встречался ему в тот день на пути, проходили мимо, словно тени, не оставляя в его голове ни малейшего воспоминания. Занавеси в окне напротив неизменно оставались задернутыми, и бывали даже минуты, когда Эдуар думал, что все это ему приснилось, и не мог взять в толк, что ему делать дальше. Стрелки стенных часов, которые, по всей вероятности, после полуночи побегут стремительно, теперь словно замедлили свое движение.
Одна из людских странностей состоит в том, что человек, с нетерпением ожидающий какого-нибудь часа, склонен навязывать времени такой же быстрый ход, какой имеет человеческая мысль. Так, Эдуар слонялся по комнате, припоминал, как началось его приключение, представлял себе все возможные его последствия, мечтал о неведомом мире, куда ему предстояло войти, - и остался крайне удивлен, что на все эти занятия ушло не более пяти минут.
Однако, как бы медленно ни двигалось время, долгожданный час приходит, и тогда, странное дело, все несущественное вмиг исчезает и уж кажется, что час этот наступил слишком скоро.
Пробило полночь!
Эдуар приблизился к окну, желая посмотреть, нет ли в окне его прекрасной соседки какого-либо движения, которое вернуло бы его к действительности.
Спустя две или три минуты он заметил, что занавесь на окне едва заметно приподнялась, и сердце его, только и ждавшее этого сигнала, бешено заколотилось.
Эдуар широко раскрыл окно.
В ответ окно напротив тоже широко растворилось.
Стояла кромешная тьма. Эдуар пошел за доской. Она была тяжеленная, и Эдуар понял, как нелегко будет установить эдакую махину между двумя домами.
"Что если она окажется короткой?" - мелькнуло в голове Эдуара.
Обуреваемый мыслями, которые навязывала ему обстановка, он поднес доску к окну и, желая удостовериться, что никто посторонний его не видит, выглянул наружу.
И в домах, и в природе - кругом все спало, от небесного Нептуна до земного консьержа, и Эдуар, приставив край своего моста к подоконнику, принялся двигать его, пока он не коснулся противоположного окна.
Осуществление этого маневра стоило Эдуару неимоверного труда: ему пришлось всем телом налечь на свой край доски, дабы она не вылетела, словно стрела, и не перебудила всю округу, разбив нижние окна. Мало того, что подобная оплошность враз лишила бы его всех предвкушаемых радостей, падение доски невозможно было бы объяснить соседям. Какими бы странными и эксцентричными ни могли быть привычки жильца, он не сумеет дать вразумительный ответ на вопрос, для чего он после полуночи кидал доску в десять футов длиной и два дюйма толщиной в окна соседнего дома, и понимание встретит разве что у стекольщиков.
Правды ради нужно признать, что, когда Эдуар ступил на мост, страх сломать себе шею тоже присутствовал в его душе.
Ясное дело, долго стоять на качающемся мосту он не мог, и очень скоро оказался верхом на доске, которая, какой бы толстой ни была, все же обладала свойствами трамплина, доставляющими удовольствие в гимнастическом зале и приводящими в ужас на высоте четвертого этажа.
Отступать, однако, было некуда, и Эдуар двинулся вперед с осторожностью, равной цене, которую он придавал своей жизни.
Добравшись до середины, он вспомнил о Мари. Теперь ему еще милей станет ее истрепанная добродетель, которую он всегда находил, одолев восемьдесят ступенек лестницы, милей, чем та, совсем новая, добродетель, к которой ведет дорога хоть, правда, и более короткая, ко гораздо более трудная, и которая вынуждает его проделывать весь этот в высшей степени нелепый трюк.
Коснувшись наконец края окна, он не мог удержаться от "уф!", вызванного скорее радостью от того, что он остался цел и невредим, нежели счастьем видеть свою возлюбленную.
Едва он спрыгнул на пол, как услыхал прелестный голос, уже слышанный им на балу:
- Уберите доску.
"Ну и ну! - подумалось Эдуару, - не любовь, а просто переселение на другую квартиру".
И он принялся втаскивать доску.
В комнате, где он очутился, было совсем темно; он стоял, обхватив руками дурацкую доску и не зная, куда ее деть. Если бы горел свет или он мог бы видеть себя со стороны, он бы в ту же секунду бросился в окно, предпочтя ужас нелепости своего положения.
Поскольку ухо его не улавливало никаких распоряжений, он отважился спросить:
- Куда можно положить доску?
Тотчас он почувствовал руку, которая повела его в темноте, и, обнаружив стену, доверил ей то, что через час или два будет ему дороже всего на свете. Потом рука повела его дальше и усадила на козетку. Тут в кромешной тьме начался полушепотом следующий исторический диалог:
- Вы намерены сдержать ваши обещания?
- Да.
- Знаете ли вы, чем я рискую, принимая вас здесь?
- А знаете ли вы, что я претерпеваю на пути сюда?
- Я могу потерять свою репутацию.
- А. я могу свернуть себе шею!
- Но ведь жизнь в сущности такая безделица!
- Позвольте, позвольте! Если вы ею не дорожите, не надо отбивать охоту у других.
- Я же сказала вам, что вы сможете меня видеть, только если каждый день будете преодолевать опасность. Если вы не настолько меня любите, чтобы подвергать себя испытанию, еще не поздно, вернитесь домой и забудьте меня, как я забуду вас.
- Я люблю вас, - сказал Эдуар, взяв ее руки в свои.