Они все вскочили на ноги и поглядели назад. Огня они не увидели. Все было черно. Мелкий холодный дождь хлестал их по лицу. Шлюпка слегка накренялась. Кто-то стучал зубами и дважды пытался сдержать дрожь, чтобы заговорить; наконец ему удалось сказать: "К-как раз в-вов-время… Брр!"
Джим узнал голос старшего механика, угрюмо сказавшего: "Я видел, как оно затонуло. Случайно я оглянулся".
Ветер почти стих.
В темноте они прислушивались, повернувшись к корме, словно надеялись расслышать крики. Сначала Джим был благодарен, что ночь сокрыла от него страшную сцену, а затем – знать об этом и ничего не видеть и не слышать показалось ему последним пределом несчастья.
– Странно, не правда ли? – прошептал он, прерывая свой несвязный рассказ.
Мне это не казалось странным. Должно быть, он подсознательно был убежден в том, что реальность не могла быть такой потрясающей, жуткой и мстительной, как ужасная картина, созданная его воображением. Думаю, в этот момент сердце его вместило все страдание, а душа познала весь ужас и отчаяние восьмисот людей, застигнутых в ночи внезапной и жестокой смертью. Иначе как объяснить его слова:
– Мне казалось, что я должен выпрыгнуть из этой проклятой лодки и плыть назад, хотя бы полмили… плыть к тому самому месту…
Как объяснить такой импульс? Понимаете ли вы его значительность? Зачем возвращаться к тому месту? Почему не утопиться тут же, у борта шлюпки, если он думал топиться? Зачем возвращаться туда? Он хотел увидеть… словно должен был усыпить свое воображение мыслью о том, что все кончено, и лишь после этого искать успокоения в смерти. Не верю, чтобы кто-нибудь из вас мог предложить другое объяснение. То был один из тех странных, волнующих проблесков в тумане. То было необычайное разоблачение. Он сказал об этом так, как будто это была самая естественная вещь на свете. Он подавил этот импульс и тогда обратил внимание на тишину вокруг. Об этом он мне рассказал. Молчание моря и неба, необъятное, сомкнулось, как смерть вокруг этих спасенных трепещущих жизней.
– Можно было услышать падение булавки, – сказал он; губы его странно подергивались, как у человека, который, рассказывая о каком-нибудь чрезвычайно трогательном событии, старается овладеть собой. Молчание! Одному богу известно, как он это молчание воспринял.
– Я не думал, чтобы где-нибудь на земле могло быть так тихо, – произнес он. – Нельзя было отличить моря от неба; не на что было смотреть, нечего было слушать. Ни проблеска, ни тени, ни звука. Можно было подумать, что каждый клочок земли пошел ко дну и утонули все, кроме меня и этих негодяев в лодке.
Он склонился над столом и положил руку рядом с кофейными чашками, ликерными рюмками и окурками сигар.
– Кажется, я этому верил. Все погибло и… все было кончено… – он глубоко вздохнул… – для меня.
Марлоу внезапно выпрямился и энергичным жестом отбросил свою сигару. Она прочертила красный след, словно игрушечная ракета, прорезавшая завесу ползучих растений. Никто не шевельнулся.
– Ну, что же вы об этом думаете? – воскликнул Марлоу, внезапно оживляясь. – Разве он не был честен с самим собой? Его спасенная жизнь была кончена, ибо почва ушла у него из-под ног, не на что было ему смотреть и нечего слушать. Уничтожение – да! А ведь это было только облачное небо, спокойное море, неподвижный воздух. Только ночь, только молчание. Так продолжалось несколько минут; потом они почувствовали – внезапно и единодушно – потребность болтать о своем спасении.
"Я с самого начала знал, что оно затонет!"
"Еще минута, и мы…"
"Еле-еле успели, ей-богу!"
Джим ничего не сказал. Затихший было ветер начал снова усиливаться, и ропот моря вторил этой болтовне, последовавшей, как реакция, после минуты немого ужаса. Оно затонуло! Оно затонуло! Сомнений быть не могло. Ничем нельзя было помочь. Они снова и снова повторяли эти слова, как будто не могли остановиться. Они не сомневались, что оно должно было потонуть. Огни исчезли. Ошибиться невозможно. Огни исчезли. Этого следовало ждать… Судно должно было затонуть… Джим заметил, что они говорили так, словно оставили позади пустое судно. Они решили, что затонуло оно быстро. Казалось, это доставило им какое-то удовольствие. Механик истерически захохотал: "Я р-рад. Я р-рад".
– Зубы его стучали как трещотка, – сказал Джим, – и вдруг он захныкал. Он плакал и всхлипывал как ребенок, захлебываясь и приговаривая: "О боже мой! О боже мой!" Он замолкал на секунду и вдруг снова начинал: "О моя бедная рука! О моя бедная рука!" Я чувствовал, что готов его прибить. Двое сидели на корме. Я едва мог различить их фигуры. Голоса доносились до меня – бормотание, ворчание. Тяжело было это выносить. Мне было холодно. И я ничего не мог поделать. Мне казалось, что, если я пошевельнусь, мне придется отправиться за борт и…
Его рука что-то нащупывала, коснулась ликерной рюмки, он быстро ее отдернул, словно притронулся к раскаленному углю. Я слегка подвинул бутылку и спросил:
– Не хотите ли еще?
Он посмотрел на меня сердито.
– Вы думаете, я не смогу это рассказать, не взвинчивая себя? – спросил он.
Компания кругосветных путешественников отправилась спать. Мы были одни; только в тени виднелась неясная белая фигура; заметив, что на нее смотрят, она шагнула вперед, приостановилась, затем безмолвно скрылась. Час был поздний, но я не торопил своего гостя.
Сидя растерянный в лодке, он услышал, как его спутники начали вдруг кого-то ругать.
"Чего ты не прыгал, сумасшедший?" – спросил чей-то ворчливый голос.
Первый механик слез с кормы и стал пробираться к носу, словно подхлестываемый злобным намерением разделаться с "величайшим идиотом на свете". Шкипер, сидевший у весла, хриплым голосом выкрикивал обидные эпитеты. Джим поднял голову и услышал имя "Джордж"; в то же время в темноте чья-то рука ударила его в грудь.
"Что ты можешь сказать в свое оправдание, дурак?" – осведомился кто-то в порыве справедливого негодования.
– Они ругали меня, – сказал Джим, – они ругали меня… называя Джорджем.
Он взглянул на меня, попробовал улыбнуться, отвел глаза и продолжал:
– Этот маленький второй механик наклонился к самому моему носу: "Как, да ведь это проклятый штурман!" "Что?!" – заревел шкипер с другого конца шлюпки. "Не может быть!" – взвизгнул старший механик. И тоже наклонился, чтобы заглянуть мне в лицо.
Ветер внезапно стих. Снова полил дождь, и мягкий таинственный шум, каким море отвечает на ливень, поднялся со всех сторон в ночи.
– Сначала они были слишком ошеломлены, чтобы тратить много слов, – стойко рассказывал Джим, – а что мне было им сказать? – Он запнулся, потом с усилием продолжал: – Они называли меня скверными именами…
Голос его, пониженный до шепота, вдруг зазвучал громко, ожесточенный презрением, словно речь шла о каких-то неслыханных мерзостях.
– Все равно, как бы они меня ни называли, – угрюмо сказал он, – ненависть звучала в их голосах. Недурное дело! Они не могли простить мне, что я попал в лодку. Эта мысль была им ненавистна. Они обезумели… – Он отрывисто рассмеялся… – Но это удержало меня от… Смотрите! Я сидел со скрещенными руками на планшире носа…
Он присел на край стола и скрестил руки:
– Вот так – понимаете? Достаточно было чуть-чуть наклониться, и я бы отправился… вслед за остальными. Чуть-чуть наклониться…
Он нахмурился и, коснувшись пальцем лба, многозначительно сказал:
– Эта мысль все время была у меня в голове. Все время… А дождь, холодный, как растаявший снег – нет, еще холоднее, – падал на мой тонкий бумажный костюм… Никогда еще мне не было так холодно. И небо было черное, совсем черное. Ни единой звезды, ни проблеска света, – ничего за пределами этой проклятой лодки, где двое людей тявкали на меня, словно дворняжки на вора, загнанного на дерево. "Тяв! Тяв! Что ты тут делаешь? Хорош, нечего сказать! Здесь не место для такой особы, как ты! Что, ты уже не такой очумелый? Влез в шлюпку? Да? Тяв! Тяв!" Эти двое старались перекричать друг друга. Шкипер лаял с кормы; за завесой дождя его нельзя было разглядеть; он выкрикивал ругательства на своем грязном жаргоне. "Тяв! Тяв! Гау, гау, гау! тяв, тяв!" Приятно было их слушать. Уверяю вас, это меня возбуждало. Это спасло мне жизнь. А они все орали, словно хотели криком свалить меня за борт… "Как это ты набрался храбрости прыгнуть? Ты здесь не нужен. Если б я знал, кто здесь сидит, я б тебя швырнул за борт, проклятый хорек! Что ты сделал с механиком? Как это ты решился прыгнуть, трус? И почему бы нам троим не швырнуть тебя за борт?.." Они задохлись от крика. Ливень прекратился. И снова тишина. Ни звука не слышно было вокруг лодки. Они хотели отправить меня за борт! Ну что ж, их желание исполнилось бы, если б только они сидели молча. Швырнуть за борт! Пошли бы они на это? "Попробуйте", – сказал я. "За два пенса швырнул бы!" – "Не стоит пачкаться!" – взвизгнули они вместе. Было так темно, что я мог различить их, только когда они шевелились. А, право, жаль, что они не попытались!
Я невольно воскликнул:
– Какое необычайное положение!
– Недурно, а? – сказал он словно в оцепенении. – Они, кажется, думали, что я почему-то прикончил того кочегара. Зачем мне было это делать? И как я мог знать? Ведь попал же я как-то в лодку. В лодку… я.
Мускулы вокруг его рта сократились, и гримаса прорезала маску, скрывавшую его лицо, – сильная, мимолетная судорога, словно вспышка молнии, освещающая на секунду тайные извилины облака.
– Я прыгнул. Несомненно, я сидел с ними в лодке, – не так ли? Не ужасно ли: что-то побудило сделать такую вещь, а потом ответственность ложится на человека! Что я знал об их Джордже, из-за которого они подняли вой? Помню, я видел, как он лежал, скорчившись на палубе. "Убийца и трус!" – выкрикивал первый механик. Казалось, только эти два слова и приходили ему на память. Мне было все равно, но этот крик начал меня раздражать. "Замолчите", – сказал я. Тут он собрался с силами и отчаянно завопил: "Вы его убили! Вы его убили!" – "Нет, – крикнул я, – но вас я сейчас убью!" Я вскочил, он с грохотом упал назад через скамью. Я не знаю, как это произошло. Было слишком темно. Должно быть, он хотел отступить. Я стоял неподвижно, повернувшись лицом к корме, а маленький второй механик захныкал: "Ведь вы же не ударите человека с поломанной рукой… а еще считаете себя джентльменом". Я услышал тяжелые шаги и хриплое ворчание. Вторая скотина шла на меня, волоча весло по корме. Я видел, как он надвигается, огромный-огромный – такими нам кажутся люди в тумане или во сне. "Идите!" – крикнул я. Я отшвырнул бы его, как узел с тряпьем. Он остановился, пробормотал что-то и повернул назад. Быть может, он услышал приближение ветра. Я ничего не слыхал. То был последний порыв ветра. Шкипер вернулся к своему веслу. Мне было жаль. Я бы не прочь был попытаться…
Он разжал и снова сжал кулак: руки его злобно дрожали.
– Тише, тише, – прошептал я.
– А? Что? Я не волнуюсь, – возразил он, страшно разобиженный, и, судорожно двинув локтем, опрокинул бутылку коньяка. Я рванулся вперед, отодвигая стул. Он выскочил из-за стола, словно мина взорвалась за его спиной, и метнулся в сторону; я увидал испуганные глаза и побледневшее лицо. Потом на лице его отразилась досада.
– Ужасно неприятно! Какой я неловкий, – пробормотал он, очень расстроенный.
Нас окутал острый запах пролитого алкоголя, и удушливая атмосфера питейного дома ворвалась в прохладную чистую тьму ночи. В зале ресторана потушили огни; наша свеча одиноко мерцала в длинной галерее, и колонны почернели от подножия до капителей. На фоне ярких звезд угол дома, где помещается управление порта, вырисовывался отчетливо по ту сторону площади, словно мрачное здание придвинулось ближе, чтобы видеть и слышать.
Он принял равнодушный вид.
– Пожалуй, сейчас я не так спокоен, как тогда. Я был готов ко всему. То были пустяки…
– Недурно вы провели время в этой лодке, – заметил я.
– Я был готов, – повторил он. – После того как исчезли огни судна, могло произойти все что угодно – все, – и мир об этом не узнал бы. Я это чувствовал и был доволен. И тьма была как раз подходящая. Словно нас быстро замуровали в большом склепе. Безразлично было все, что бы ни делалось на земле. Некому высказывать свое мнение. Ни до чего нет дела…
В третий раз за время нашего разговора он хрипло засмеялся, но никого не было поблизости, чтобы заподозрить его в опьянении.
– Ни страха, ни закона, ни звуков, ни посторонних глаз… даже мы сами ничего не могли видеть… до рассвета во всяком случае.
Меня поразила правда, скрытая в этих словах. Что-то жуткое есть в маленькой лодке, затерянной на поверхности моря. Над жизнью, ускользнувшей из-под тени смерти, словно нависает тень безумия. Когда ваше судно вам изменяет, кажется, что изменил весь мир, – мир, который вас создал, сдерживал, о вас заботился. Словно души людей плывут над пропастью и, соприкасаясь с необъятным, вольны совершить поступок героический, нелепый или отвратительный. Конечно, если речь идет о вере, мысли, любви, ненависти, убеждениях или о вещах материальных, крушение постигает всех людей, но в данном случае одиночество создавалось полное – эти люди были отрезаны от остального мира, от всех остальных людей, чей идеал поведения никогда не подвергался испытанию враждебной и страшной шутки.
Они были взбешены, считая его трусливым пройдохой; он сосредоточил на них всю свою ненависть; он хотел бы отомстить им за то отвратительное искушение, какое встало по их вине на его пути. Лодка, затерянная в море… Дело не дошло до драки – вот еще одно проявление той шутовской низости, какой была окрашена эта катастрофа на море. Одни угрозы, одно притворство, фальшь от начала до конца, словно созданная чудовищным презрением тех сил, что всегда бы торжествовали, если бы не разбивались постоянно о стойкость людей.
Я спросил, подождав немного:
– Что же случилось?
Ненужный вопрос. Я слишком много знал, чтобы надеяться на единый возвышающий жест, на милость затаенного безумия и ужаса.
– Ничего, – сказал он. – Я думал, что это всерьез, а они хотели только пошуметь. Ничего не случилось.
И восходящее солнце застало его на том самом месте, куда он прыгнул, – на носу шлюпки. Какая настойчивая готовность ко всему! И всю ночь он держал в руке румпель. Они уронили руль за борт, когда пытались укрепить его, а румпель, должно быть, упал на нос, когда они метались в шлюпке, пытаясь делать все сразу, чтобы поскорей оттолкнуться от борта судна. Это был длинный и тяжелый деревянный брусок, и, очевидно, Джим в течение шести часов сжимал его в руках. Это ли не готовность! Вы представляете себе, как он, молчаливый, простоял полночи на ногах, повернувшись лицом навстречу хлещущему дождю, впиваясь глазами в темные фигуры, следя за малейшим движением, напрягая слух, чтобы уловить тихий шепот, изредка раздававшийся на корме? Стойкость мужества или напряжение, вызванное страхом? Как вы думаете? И выносливость его нельзя отрицать. Около шести часов он простоял в оборонительной позе, настороженный, неподвижный; а шлюпка медленно плыла вперед или останавливалась, повинуясь капризам ветра; море, успокоенное, заснуло наконец; облака проносились над головой. Небо, сначала необъятное, тусклое и черное, превратилось в мрачный, сияющий свод, засверкало блеском созвездий, потускнело на востоке, побледнело в зените, и темные фигуры, заслонявшие низко стоящие звезды за кормой, приобрели очертания, стали рельефными, вырисовались плечи, головы, лица. Угрюмо они смотрели на Джима; волосы их были растрепаны, одежда изодрана; мигая красными веками, они встречали белый рассвет.
– У них был такой вид, словно они неделю валялись пьяные по канавам, – выразительно описывал Джим.
Затем он пробормотал что-то о восходе солнца, предвещавшем тихий день. Вам известна эта привычка моряка по всякому поводу упоминать о погоде. Этих нескольких отрывочных слов было достаточно, чтобы я увидел, как нижний край солнечного диска отделяется от линии горизонта, широкая рябь пробегает по всей видимой поверхности моря, словно воды содрогаются, рождая светящийся шар, а последнее дуновение ветра, как вздох облегчения, замирает в воздухе.
– Они сидели на корме – шкипер посередине – и таращили на меня глаза, словно три грязные совы, – заговорил он с ненавистью, растворившейся в этих простых словах, как капля яда растворяется в стакане воды; но мысль моя не могла оторваться от этого восхода солнца.
Я видел под прозрачным куполом неба этих четырех людей, окруженных пустыней моря, видел одинокое солнце, равнодушное к этим живым точкам; оно поднималось по чистому своду неба, словно хотело с высоты взглянуть на свое великолепие, отраженное в неподвижных водах океана.
– Они окликнули меня с кормы, – сказал Джим, – словно мы были друзья-приятели. Я их услышал. Они меня просили быть разумным и бросить эту "проклятую деревяшку". Зачем мне так себя держать? Никакого вреда они мне не причинили, не так ли? Никакого вреда…
Лицо его покраснело, словно он не мог выдохнуть воздух, наполнявший его легкие.
– Никакого вреда! – вскричал он. – Я вам предоставляю судить. Вы можете понять. Не так ли? Вы это понимаете, да? Никакого вреда! О боже мой! Разве можно было причинить еще больше вреда? О да, я прекрасно знаю – я прыгнул в лодку. Конечно. Я прыгнул. Я вам это сказал. Но слушайте, – разве мог перед ними кто-нибудь устоять? Это было делом их рук, все равно как если бы они зацепили меня багром и стащили за борт. Неужели вы этого не понимаете? Послушайте, вы должны понять. Отвечайте же прямо!
Растерянно он впился в мои глаза, спрашивал, просил, требовал, умолял. Я не в силах был удержаться и прошептал:
– Вы подверглись тяжелому испытанию.
– Слишком тяжелому… Это было несправедливо, – быстро подхватил он. – У меня не было ни единого шанса… с такой бандой. А теперь они держали себя дружелюбно, – о, чертовски дружелюбно! Друзья, товарищи с одного судна. Все в одной шлюпке. Приходится примириться. Никакого зла они мне не желали. Им нет никакого дела до Джорджа. Джордж в последнюю минуту побежал за чем-то к своей койке и попался. Парень был отъявленный дурак. Очень жаль, конечно… Они смотрели на меня; губы их шевелились; они кивали мне с другого конца шлюпки – все трое; они кивали мне. А почему бы и нет? Разве я не прыгнул? Я ничего не сказал. Нет слов для того, что я хотел сказать. Если бы я разжал тогда губы, я бы попросту завыл, как зверь. Я спрашивал себя, когда же я наконец проснусь? Они громко звали меня на корму выслушать спокойно, что скажет шкипер. Нас, конечно, должны подобрать до вечера; мы были на главном пути следования судов из Канала; на северо-западе уже виднелся дымок. Я был ужасно потрясен, когда увидел это бледное-бледное облачко, эту низкую полосу коричневого дыма там, где сливаются море и небо. Я крикнул им, что и со своего места могу слушать. Шкипер стал ругаться голосом хриплым, как у вороны. Он не намерен был кричать для моего удобства. "Боитесь, что вас услышат на берегу?" – спросил я. Он сверкнул глазами, словно хотел меня растерзать. Первый механик посоветовал ему потакать мне. Он сказал, что в голове у меня еще не все в порядке. Тогда шкипер встал на корме, точно толстая колонна из мяса, и начал говорить… говорить…
Джим задумался.
– Ну? – сказал я.