Я никогда не видел Джима таким серьезным, сдержанным, внушительным. Среди этих темнолицых людей его стройная фигура в белом костюме и блестящие кудри волос, казалось, притягивали солнечные лучи, просачивавшиеся в щели закрытых ставен этого мрачного зала со стенами из циновок и тростниковой крышей. Он производил впечатление существа совершенно иной породы. Если бы они не видели, как он приехал в каноэ, они бы могли подумать, что он спустился к ним с облаков.
Однако он прибыл в старом челноке и всю дорогу просидел неподвижно, с плотно сжатыми коленями, опасаясь перевернуть свой челн. Сидел он на жестяном ящике, который я ему дал, а на коленях держал револьвер морского образца, полученный от меня при прощании. Этот револьвер, благодаря какой-то сумасбродной идее либо в силу подсознательной проницательности, он решил оставить незаряженным. Вот так-то поднялся Джим по реке Патусана. Нельзя себе представить прибытия более прозаического и более опасного, более необычного и случайного, и прибыл он совершенно один. Странно, что все его поступки носили какой-то фатальный характер бегства, импульсивного бессознательного дезертирства – прыжка в неизвестное.
Именно случайность всего этого и производит на меня особенно сильное впечатление. Ни Штейн, ни я не имели ясного представления о том, что находится по другую сторону, когда мы, выражаясь метафорически, схватили его и перебросили без всяких церемоний через стену. В тот момент я желал лишь завершить его исчезновение. Характерно, что Штейн руководствовался сентиментальным мотивом. Ему казалось, что он уплачивает (добром, я полагаю) старый долг, о котором никогда не забывал. Действительно, всю свою жизнь он особенно дружелюбно относился к жителям Британских островов. Правда, его покойный благодетель был шотландец и даже именовался Александр Мак-Нейл, а родная деревня Джима лежала значительно южнее реки Твид, но на расстоянии шести или семи тысяч миль Великобритания если и не уменьшается, то укорачивается в перспективе даже для своих чад, и такие детали теряют всякое значение. Намерения Штейна были столь великодушны, что я самым серьезнейшим образом попросил его временно их скрывать. Я чувствовал, что никакие соображения о личной выгоде не должны влиять на Джима; не следовало даже подвергать его риску такого влияния. Нам приходилось иметь дело с иного рода реальностью. Он нуждался в убежище, и убежище, купленное ценою опасности, следовало ему предоставить – и только.
В отношении всех остальных пунктов я был с ним совершенно откровенен и – как мне в то время казалось – даже преувеличил опасность предприятия. В действительности же я ее недооценил: его первый день в Патусане едва не стал последним – и оказался бы последним, не будь Джим так безрассуден или так суров к себе и снизойди он зарядить револьвер. Когда я развертывал перед ним наш план, помню, как его упрямая и тоскливая покорность постепенно уступала место удивлению, любопытству, восторгу и мальчишескому оживлению. О таком случае он мечтал. Он не мог понять, чем он заслужил мое… Пусть его повесят, если он понимает, чему обязан… А Штейн, этот Штейн, торговец, который… но, конечно, меня он – Джим – должен благодарить… Я его оборвал. Он говорил бессвязно, а его благодарность причиняла мне невыразимую боль. Я ему сказал, что если он кому-нибудь обязан, то этот кто-то – старый шотландец, о котором он никогда не слыхал, этот шотландец умер много лет назад, и после него осталось только воспоминание о его громовом голосе и грубоватой честности. Следовательно, благодарить ему некого. Штейн оказывает молодому человеку помощь, какую сам получил в молодости, а я всего-навсего назвал его имя. Тут Джим покраснел и, вертя в руке какой-то клочок бумаги, робко заметил, что я всегда ему доверял.
Я с этим согласился и, помолчав, высказал пожелание, чтобы ему удалось последовать моему примеру.
– Вы думаете, я этого не делаю? – с замешательством спросил он, а затем пробормотал о том, что раньше ему нужно себя показать. Лицо его просветлело, и громким голосом он заявил, что у меня не будет случая раскаиваться в том доверии, какое… какое…
– Не заблуждайтесь, – перебил я. – Не в вашей власти заставить меня в чем-либо раскаиваться.
Сожалений у меня быть не могло; а если бы они и были, то это – мое личное дело; с другой стороны, я бы желал ему внушить, что этот замысел – этот эксперимент – дело его рук: он и только он будет нести ответственность.
– Как! Да ведь это как раз то самое, чего я… – забормотал он.
Я попросил его не глупить, а у него вид был недоумевающий. Он стоял на пути к тому, чтобы сделать жизнь для себя невыносимой.
– Вы так думаете? – спросил он взволнованно, а через секунду доверчиво прибавил: – Но ведь я пробивался вперед. Разве нет?
Невозможно было на него сердиться. Я невольно улыбнулся и сказал ему, что прежде люди, которые шли таким путем, становились отшельниками в пустыне.
– К черту отшельников! – воскликнул он с увлечением. Конечно, против пустыни он не возражал.
– Рад это слышать, – сказал я. Ведь именно в пустыню он и отправлялся. Я рискнул пообещать, что там жизнь не покажется ему скучной.
– Да-да, – подтвердил он рассудительно.
– Он проявил желание, – неумолимо продолжал я, – уйти и закрыть за собой дверь.
– Разве? – перебил он угрюмо, и мрачное настроение, казалось, окутало его с головы до ног, как тень проходящего облака. В конце концов, он умел быть удивительно выразительным. Удивительно! – Разве? – повторил он с горечью. – Вы не можете сказать, что я поднимал из-за этого шум. И я мог терпеть… только, черт возьми, вы показываете мне дверь…
– Отлично. Ступайте туда, – сказал я. Я мог дать ему торжественное обещание, что дверь за ним закроется плотно. О его судьбе, какой бы она ни была, знать не будут, ибо эта страна, несмотря на переживаемый ею период гниения, считалась недостаточно созревшей для вмешательства в ее дела. Раз попав туда, он словно никогда и не существовал для внешнего мира. Ему придется стоять на собственных ногах, и вдобавок он должен сначала найти опору для ног.
– Никогда не существовал – вот именно! – прошептал он, впиваясь в мое лицо; глаза его сверкали.
Если он понял условия, заключил я, ему следует нанять первый попавшийся гхарри и ехать к Штейну, чтобы получить последние инструкции. Он вылетел из комнаты раньше, чем я успел закончить фразу.
Глава XXIII
Он вернулся лишь на следующее утро. Его оставили обедать и предложили переночевать. Никогда он не встречал такого замечательного человека, как мистер Штейн. В его кармане лежало письмо к Корнелиусу ("…тому парнишке, который получает отставку", – пояснил он и на секунду задумался). С восторгом показал он серебряное кольцо – такие кольца носят туземцы, – стертое от времени и сохранившее слабые следы чеканки.
То была его рекомендация к старику Дорамину – одному из самых влиятельных людей в Патусане – важной особе; Дорамин был другом мистера Штейна в стране, где тот нашел столько приключений. Мистер Штейн назвал его "боевым товарищем". Хорошее название, не так ли? И не правда ли, мистер Штейн удивительно хорошо говорит по-английски? Сказал, что выучил английский на Целебесе. Ужасно забавно, не правда ли? Он говорит с акцентом – гнусавит, заметил ли я? Этот парень Дорамин дал ему кольцо. Расставаясь в последний раз, они обменялись подарками. Что-то вроде обета вечной дружбы. Джиму это понравилось, а мне нравится? Им пришлось наутек бежать из страны, когда этот Мохаммед… Мохаммед… как его звали?.. был убит. Мне, конечно, известна эта история? Постыдное предательство, не правда ли?
В таком духе он говорил без умолку, позабыв о еде, держа в руке нож и вилку, – он застал меня за завтраком. Щеки его слегка раскраснелись, а глаза потемнели, что являлось у него признаком возбуждения. Кольцо было чем-то вроде верительной грамоты ("Такие вещи встречаются в книжках", – одобрительно вставил он), и Дорамин сделает для него все, что может. Мистер Штейн однажды спас этому парню жизнь; чисто случайно, как сказал мистер Штейн, но он – Джим – остается при особом мнении. Мистер Штейн – человек, который ищет таких случаев. Не важно! Случайно или умышленно, но ему – Джиму – это сослужит хорошую службу. Он надеется от всей души, что славный старикашка еще не отправился к праотцам. Мистер Штейн не знал. Больше года он не имел никаких сведений. Они без конца дерутся между собой, а доступ по реке закрыт. Это чертовски неудобно, но не беда! Он – Джим – найдет щелку и пролезет.
Он произвел на меня впечатление, пожалуй, даже испугал своей возбужденной болтовней. Он был разговорчив, как мальчишка накануне долгих каникул, открывающих простор всевозможным шалостям, а такое настроение у взрослого человека и при таких обстоятельствах казалось чем-то ненормальным, чуточку сумасшедшим и небезопасным. Я уже готов был взмолиться, прося его отнестись к делу посерьезнее, как вдруг он положил нож и вилку (он начал есть, или, вернее, бессознательно глотать пищу) и стал шарить вокруг своей тарелки. Кольцо! Кольцо! Где, черт возьми?.. Ах, вот оно!.. Он зажал его в кулак и ощупал один за другим все свои карманы. Как бы не потерять эту штуку… Он серьезно размышлял, глядя на сжатый кулак. Не повесить ли кольцо на шею?.. И тотчас же он этим занялся и извлек кусок веревки, которая походила на шнурок от башмака. Так! Теперь будет крепко. Чертовская вышла бы история, если бы… Тут он как будто в первый раз подметил выражение моего лица и немного успокоился. Должно быть, я не понимаю, сказал он с наивной серьезностью, какое значение он придает этому кольцу. Для него кольцо было залогом дружбы, – хорошее дело иметь друга. Об этом ему было кое-что известно. Он выразительно кивнул мне головой, а когда я жестом отклонил эти слова, он подпер лицо рукой и некоторое время молчал, задумчиво играя хлебными крошками на скатерти.
– Захлопнуть дверь – хорошо сказано! – воскликнул он и, вскочив, зашагал по комнате; поворот его головы, плечи, быстрые неровные шаги напомнили мне тот вечер, когда он так же шагал, исповедуясь, объясняя – называйте как хотите, – жил передо мной, в тени набежавшего на него облачка, и с бессознательной проницательностью извлекая утешение из самого источника горя. Это было то же самое настроение – и вместе с тем иное: так ветреный товарищ сегодня ведет вас по верному пути, а назавтра безнадежно собьется с дороги, хотя глаза у него все те же, все та же поступь, все те же побуждения… Походка его была уверенной, блуждающие потемневшие глаза словно искали чего-то в комнате. Казалось, одна его нога ступает тяжелее, чем другая, – быть может, виноваты были башмаки: вот почему походка была как будто неровной. Одну руку он глубоко засунул в карман, другая жестикулировала.
– Захлопнуть дверь! – вскричал он. – Я этого ждал. Я еще покажу… Я… Я готов ко всему… О таком случае я мечтал… Боже, выбраться отсюда! Наконец-то я дождался счастья… Увидите!.. Я…
Он бесстрашно вскинул голову, и, признаюсь, в первый и последний раз за все время нашего знакомства я неожиданно почувствовал к нему неприязнь. К чему это парение в облаках? Он шагал по комнате, нелепо размахивая рукой и то и дело нащупывая кольцо на груди. Какой смысл ликовать человеку, назначенному торговым агентом в страну, где вообще нет торговли? Зачем бросать вызов вселенной? Не с таким настроением следовало подходить к новому делу; такое настроение, сказал я, не подобает ему… да и всякому другому.
Он остановился передо мной. Действительно ли я так думаю, спросил он, отнюдь не утихомирившись, и в его улыбке мне вдруг почудилось что-то дерзкое. Но ведь я на двадцать лет старше его. Молодость дерзка: это ее право, ее потребность; она должна утвердить себя, а всякое самоутверждение в этом мире сомнений является вызовом и дерзостью.
Он отошел в дальний угол, а затем вернулся, чтобы – выражаясь образно – меня растерзать. Я, мол, говорил так потому, что даже я, который был так добр к нему, даже я помнил… помнил о том, что с ним случилось. Что же тут говорить об остальных… о мире? Что удивительного, если он хочет уйти… уйти навсегда? А я рассуждал о подобающем настроении!
– Дело не в том, что помню я или помнит мир! – крикнул я. – Это вы, вы помните!
Он не сдавался и с жаром продолжал:
– Забыть все… всех, всех… – Понизив голос, он добавил: – Но вас?
– Да, и меня тоже, если это вам поможет, – так же тихо сказал я.
После этого мы несколько минут сидели безмолвные и вялые, словно истощенные. Затем он сдержанно сообщил мне, что мистер Штейн посоветовал ему подождать месяцы, чтобы выяснить, сможет ли он там остаться, раньше чем начинать постройку нового дома; таким образом он избегнет "бесполезных трат". Мистер Штейн иногда употреблял такие забавные выражения… "Бесполезные траты" – это очень хорошо… Остаться? Ну конечно! Он останется. Только бы туда попасть – и конец делу. Он ручался, что останется. Никогда не уйдет. Ему нетрудно там остаться.
– Не будьте безрассудны, – сказал я, встревоженный его угрожающим тоном. – Если вы проживете долго, вам захочется вернуться.
– Вернуться – к чему? – рассеянно спросил он, уставившись на циферблат стенных часов.
Помолчав, я спросил:
– Значит, никогда?
– Никогда, – повторил он задумчиво, не глядя на меня; затем вдруг оживился: – О боги! Два часа, а в четыре я отплываю.
Это была правда. Бригантина Штейна уходила в тот день на запад; Джим должен был ехать на ней, а никаких распоряжений отсрочить отплытие дано не было. Думаю, Штейн позабыл. Джим стремительно побежал укладывать вещи, а я отправился на борт своего судна, куда он обещал заглянуть, когда отплывет на бригантину, стоящую на внешнем рейде. Он явился, запыхавшись, с маленьким кожаным чемоданом в руке. Это не годилось, и я ему предложил свой старый жестяной сундук; считалось, что он не пропускает воды или во всяком случае сырости.
Вещи Джим переложил очень просто: вытряхнул содержимое чемодана в ящик, как вытряхивают мешок пшеницы. Я заметил три книги – две маленькие, в темных переплетах, и толстый зеленый с золотом том – полное собрание сочинений Шекспира за два с половиной шиллинга.
– Вы это читаете? – спросил я.
– Да. Прекрасно поднимает настроение, – поспешно сказал он.
Меня поразила такая оценка, но некогда было начинать разговор о Шекспире. На столе лежал тяжелый револьвер и две маленьких коробки с патронами.
– Пожалуйста, возьмите это, – сказал я. – Быть может, он поможет вам остаться.
Не успел я выговорить эти слова, как уже понял, какой зловещий смысл можно им придать.
– Поможет вам добраться туда, – с раскаянием поправился я.
Однако он не размышлял о темном значении слов; с жаром поблагодарив меня, он выбежал из каюты, бросив через плечо:
– Прощайте!
Я услышал его голос за бортом судна: он торопил своих гребцов; выглянув в иллюминатор на корме, я видел, как лодка обогнула подзор. Он сидел на носу и, крича и жестикулируя, подгонял гребцов; в руке он держал револьвер и словно целился в их головы; я никогда не забуду перепуганных лиц четырех яванцев. С бешеной силой взмахнули они веслами, и видение исчезло из поля моего зрения. Тогда я повернулся и увидел на столе две коробки с патронами. Он позабыл их взять.
Я приказал немедленно приготовить мне гичку, но гребцы Джима, убежденные, что жизнь их висит на волоске, пока в лодке сидит этот помешанный, неслись с невероятной быстротой. Я не успел покрыть и половины расстояния между двумя судами, как Джим уже перелезал через перила и поднимали наверх его ящик. Бригантина была готова к отплытию, грот поставлен и брашпиль застучал, когда я ступил на борт; капитан – юркий маленький полукровка лет сорока, в синем фланелевом костюме, с круглым лицом цвета лимонной корки, живыми глазами и редкими черными усиками, свисающими на толстые темные губы, – улыбаясь, пошел мне навстречу. Несмотря на его самодовольный и веселый вид, он оказался человеком желчным. Когда Джим на минутку спустился вниз, он сказал в ответ на какое-то мое замечание:
– О да! Патусан.
Он доставит джентльмена до устья реки, но подниматься по реке ни за что не станет. Его бойкие английские фразы, казалось, почерпнуты были из словаря, составленного сумасшедшим. Пожелай мистер Штейн, чтобы он поднялся, он бы "почтительнейше" (вероятно, он хотел сказать "вежливо", а впрочем, черт его знает!) привел возражения, "имея в виду безопасность имущества". В случае отказа он бы "отставил себя". Год назад он побывал там в последний раз, и хотя мистер Корнелиус "многими приношениями добивался милости" раджи Алланга и "коренного населения" на условиях, которые для торговли были "как полынь во рту", однако судно, спускаясь по реке, подверглось обстрелу со стороны "безответственного населения", скрывавшегося в лесу, а матросы, спасая свою шкуру, попрятались в укромные местечки, и бригантина едва не наскочила на мель, где ей "грозила гибель, не поддающаяся описанию".
Злоба, проснувшаяся при этом воспоминании, и гордость, с какой он прислушивался к своей плавной речи, поочередно отражались на его широком простоватом лице. Он и хмурился, и улыбался, и с удовольствием следил, какое впечатление производит на меня его словоизвержение. Темные морщины быстро пронеслись по гладкой поверхности моря, и бригантина с поднятым марселем и поставленной поперек грот-реей, казалось, недоуменно застыла в морской ряби.
Затем он, скрежеща зубами, сообщил мне, что раджа был "смешной гиеной" (не знаю, почему ему пришло в голову это выражение), а кто-то другой оказался "хитрее крокодила". Искоса следя за командой, работавшей на носу, он дал простор своему красноречию и сравнил Патусан с "клеткой взбесившихся зверей".
Он не намеревается, вскричал он, "умышленно подвергать себя ограблению". Протяжные крики людей, поднимавших якорь на кат, смолкли, и он понизил голос.
– Хватит с меня Патусана, – энергично заключил он.
Как я впоследствии слышал, он однажды был настолько неосторожен, что его привязали за шею к столбу, стоявшему посреди грязной ямы перед домом раджи. В таком неприятном положении он провел большую часть дня и всю ночь, но есть основания предполагать, что над ним хотели лишь подшутить. Кажется, он задумался над этим жутким воспоминанием, а затем ворчливо обратился к матросу, который шел к штурвалу.
Снова повернувшись ко мне, он заговорил рассудительно и бесстрастно. Он отвезет джентльмена к устью реки у Бату-Кринг. "Город Патусан, – заметил он, – находится на расстоянии тридцати миль, внутри страны". По его мнению, продолжал он вялым убежденным тоном, сменившим прежнюю болтливость, джентльмен в данный момент уже "подобен трупу".
– Что? Что вы говорите? – переспросил я.
Он принял грозный вид и в совершенстве изобразил, как наносят удар ножом в спину.
– Все равно что покойник, – пояснил он с невыносимым самодовольством, радуясь своей проницательности. За его спиной я увидел Джима, который молча мне улыбался и поднял руку, удерживая готовое сорваться с моих губ восклицание.