Он уловил в голосе озабоченную нотку. Ветер всей тяжестью навалился на судно, стараясь пригвоздить его среди волн. А волны образовали брешь над ним, словно оно было полузатонувшим бревном; чудовищные пенистые валы грозили ему издали. Валы вылетали из тьмы, а гребни их светились призрачным светом – светом морской пены; в злобных вскипающих бледных вспышках видна была каждая волна, надвигающаяся, падающая и бешено терзающая хрупкое тело судна. Ни на одну секунду оно не могло освободиться от воды. Окаменевший Джакс заметил в движении судна зловещие признаки метанья наобум. Оно уже не боролось разумно; это было начало конца; и озабоченная нотка в голосе капитана Мак-Вера подействовала болезненно на Джакса, словно проявление слепого и гибельного безумия.
Чары шторма овладели Джаксом, проникли в него, поглотили; он был опутан ими, застыл в немом внимании. Капитан Мак-Вер настойчиво кричал, но ветер разъединял их, как прочный клин. Капитан повис на шее Джакса, словно тяжелый жернов, и вдруг головы их столкнулись.
– Джакс! Мистер Джакс! Слышите?..
Он вынужден был ответить на этот голос, который не хотел умолкнуть. Он ответил привычными словами:
– Да, сэр!
И тотчас же сердце его, покоренное штормом, который порождает тягу к покою, восстало против тирании дисциплины и командования.
Капитан Мак-Вер крепко зажал согнутой в локте рукой голову своего помощника и заорал ему в ухо. Изредка Джакс прерывал его, поспешно предостерегая: "Осторожно, сэр!" – или капитан Мак-Вер выкрикивал заклятье: "Держитесь крепче!" И черная вселенная, казалось, начинала кружиться вместе с судном. Они умолкали. Судно еще держалось. И капитан Мак-Вер снова выкрикивал:
– Он говорит… все китайцы… швыряет… Нужно разузнать… в чем дело.
Как только ураган обрушился на судно, на палубе нельзя было оставаться, и матросы, ошеломленные и перепуганные, приютились в левом проходе под мостиком. Дверь на корму они заперли. В проходе было очень темно, холодно и страшно. При каждом тяжелом толчке судна они стонали в темноте, а снаружи ударяли тонны воды, словно пытаясь проникнуть к ним сверху. Боцман обратился к матросам с суровой речью, но, как говорил он впоследствии, таких неразумных людей ему еще никогда не приходилось встречать. Там им было не так уж плохо, от непогоды они были укрыты, и никакой работы от них не требовалось; и все же они только и делали, что ворчали да жаловались, как малые ребята. Наконец один из них сказал, что дело обстояло бы не так плохо, будь здесь хоть какой-нибудь свет, чтобы можно было видеть дальше своего носа. Он заявил, что сойдет с ума, если будет лежать здесь в темноте и ждать, когда проклятая калоша пойдет ко дну.
– Чего же ты не выйдешь наружу и не покончишь с этим раз и навсегда? – накинулся на него боцман.
Это вызвало бурю проклятий. На боцмана со всех сторон посыпались упреки. Они как будто обижались на то, что им не преподносят сию же минуту лампы. Они хныкали, требовали лампу: если уж умирать, так при свете. И хотя нелепость их ругани была очевидна, раз не было надежды добраться до помещения, где хранились лампы – оно находилось на носу, – все-таки боцман сильно расстроился. Он считал, что они зря придираются к нему. Так он им сказал, чем вызвал взрыв возмущения. Поэтому он искал прибежища в молчании, исполненном горечи. Их воркотня, вздохи и ругань очень ему надоели, но тут он вспомнил, что в межпалубном пространстве находятся шесть круглых ламп, и кули нисколько не пострадают, если забрать у них одну лампу.
На "Нань-Шане" была угольная яма, расположенная поперек судна; иногда туда помещали груз, но в данный момент она была пуста. С передним межпалубным пространством она сообщалась железной дверью, а ее люк выходил в проход под мостиком. Таким образом, боцман мог проникнуть в межпалубное пространство, не выходя на палубу; но, к величайшему своему изумлению, он обнаружил, что никто не желает помочь ему снять крышку с люка. Он все-таки стал нащупывать ее, но один из матросов, лежавший у него на дороге, отказался сдвинуться с места.
– Да ведь я же хочу раздобыть вам проклятый свет, сами же просили! – чуть ли не умоляюще воскликнул он.
Кто-то посоветовал ему убираться и засунуть голову в мешок. Боцман пожалел, что не узнал голоса и в темноте не мог разглядеть, кто это крикнул, иначе – потонет судно или нет, а уж он бы свернул шею этому негодяю. Тем не менее он решил доказать им, что может достать свет, хотя бы ему пришлось из-за этого умереть.
Качка была настолько сильна, что всякое движение было сопряжено с опасностью. Даже лежать ничком было делом нелегким. Он едва не сломал себе шею, прыгая в угольную яму. Он упал на спину и стал беспомощно кататься из стороны в сторону в опасной компании с тяжелым железным ломом – быть может, с ломиком кочегара, – кем-то здесь оставленным. Лом действовал ему на нервы, словно это был дикий зверь; он не мог его видеть, так как в яме, осыпанной угольной пылью, была непроглядная тьма, но он слышал, как лом скользит и звякает, ударяясь то здесь, то там, и всегда по соседству с его головой. Казалось, он производил необычайный шум и ударял с такой силой, словно был величиной с хорошую балку моста. На это обратил внимание боцман, пока его швыряло от правого борта к левому и обратно, а он отчаянно цеплялся за гладкие стены, стараясь удержаться. Дверь в межпалубное пространство была неплотно пригнана, и внизу он увидел нить тусклого света.
Как матрос и человек расторопный, он кое-как поднялся все-таки на ноги, и по счастливой случайности ему подвернулась под руку эта лопата; он не преминул поднять ее, опасаясь, чтобы она как-нибудь не переломала ему ноги или не сшибла его снова на пол. Некоторое время он стоял неподвижно: он чувствовал какую-то неуверенность среди этого мрака; мрак делал движения корабля непредвиденными, незнакомыми, трудно контролируемыми. Ему отнюдь не хотелось, чтобы его разбило в лепешку в этом вонючем закроме.
Два раза он ударился головой и был немножко ошеломлен. Ему казалось, что стук и грохот железной лопаты все еще раздается в его ушах, и он инстинктивно крепче сжал ее в руке; он был немало удивлен ясностью, с которой он слышал здесь, внизу, шум бури наверху. В пустоте закрома свист и вой шторма раздавался как будто сильнее, чем наверху, вырастая, как страдание и ярость у человека – не в объеме, а в бесконечной остроте. И с каждым креном что-то билось и хлопало в пустом закроме, слышались глухие тяжеловесные удары, словно какой-то громоздкий предмет весом в пять тонн метался по трюму. Но никаких громоздких предметов в трюме не было. Что-нибудь на палубе? Не может быть. Или за бортом? Невозможно.
Все это он обдумал быстро, отчетливо и точно, как моряк, и в конце концов все-таки недоумевал. Этот заглушенный шум доносился снаружи вместе с плеском воды, лившейся на палубу над его головой. Был ли то ветер? Должно быть. Но сюда, вниз, шум ветра доносился, как рев обезумевшей толпы. И боцман вдруг тоже почувствовал странное желание увидеть свет – хотя бы утонуть при свете! – и тревожное стремление выбраться из этой ямы.
Он откинул болт; тяжелая железная доска повернулась на петлях, и казалось, он распахнул дверь навстречу буре. Хриплый вой оглушил его: это был не ветер, а шум воды над головой, который придушили горловые пронзительные крики, сливавшиеся в отчаянный вопль. Он расставил ноги во всю ширину двери и вытянул шею. И прежде всего он увидел то, за чем пришел: шесть маленьких желтых язычков пламени, раскачивающихся в тусклом полумраке.
Все пространство с подпорками вдоль стенок, стойками посередине и с балками накрест, неясно повисшими наверху, напоминало внутренность шахты; справа, точно обвал, вырисовывалось что-то большое, покатое. Вся площадь с очертаниями и тенями была все время в движении. Корабль лег на штирборт, и страшный вопль вырвался из этой массы, похожей на обвалившуюся кучу земли.
Мимо со свистом пронеслись куски дерева. "Доски", – подумал он, несказанно испуганный, и втянул голову в плечи. У его ног, скользя на спине, пролетел человек; глаза его были широко раскрыты, он простирал руки в пустоту. Приблизился другой, подскакивая, словно сорвавшийся камень; голова его была зажата между ногами, руки стиснуты. Коса взметнулась вверх. Человек попытался ухватить за колени боцмана, и из разжавшейся руки выпал и покатился к ногам боцмана белый диск. Он разглядел серебряный доллар и заорал от удивления. Шарканье босых ног, гортанные крики – и гора извивающихся тел, нагроможденных у левого борта, понеслась, инертная, скользящая, к правому борту и с глухим стуком ударилась о него. Крики смолкли. Над ревом и свистом ветра пронесся протяжный стон, и взору боцмана предстала одна сплошная масса, состоящая из голов и плеч, из голых ступней, дрыгающих в воздухе, поднятых кулаков и согнутых спин, из ног, кос и лиц, лиц…
– Милосердный боже! – крикнул он в ужасе и с силой захлопнул железную дверь.
Вот что он пришел рассказать капитану. Скрыть этого он не мог, а на борту корабля имелся только один человек, с которым стоило бы поделиться своими впечатлениями. На обратном пути матросы в галерее ругали его на чем свет стоит. Почему он не принес лампы? Какое ему дело до этих чертовых кули? И когда он вышел наверх и увидел отчаянное положение парохода, все происходившее внизу показалось ему не стоящим внимания.
Сначала ему показалось, что он оставил галерею в момент ее потопления. Трапы, ведущие на мостик, были смыты, но огромная волна, залившая ют, подняла его наверх. После этого ему пришлось некоторое время пролежать на животе, держась за рым-болт; изредка он вбирал воздух в легкие и глотал соленую воду. Дальше он пополз на четвереньках, слишком перепуганный и потрясенный, чтобы возвращаться назад. Так он добрался до заднего отделения рулевой рубки. В этом сравнительно защищенном местечке он нашел второго помощника. Боцман был приятно удивлен, – у него создалось впечатление, будто все находившиеся на палубе давным-давно смыты за борт. Он с волнением спросил, где капитан.
Второй помощник лежал ничком, как злобный зверек под забором.
– Капитан? Отправился за борт, после того как мы по его вине попали в эту кашу.
И до первого помощника ему никакого дела не было… Еще один дурак. Никакого значения не имеет. Все равно рано или поздно очутится за бортом.
Боцман пополз дальше, не потому что надеялся найти кого-нибудь, а больше ради того, чтобы уйти от "этого человека". Вот почему он так обрадовался, найдя Джакса и капитана, и все виденное им в междупалубном пространстве отступило на задний план. Но то, что происходило в межпалубном пространстве, казалось ему теперь делом маловажным. Да и трудно было добиться того, чтобы тебя услышали. Все-таки он ухитрился сообщить, что китайцы катаются по полу вместе со своими сундучками, а он, боцман, поднялся наверх, чтобы донести об этом. Что же касается команды, то все в порядке. Затем, успокоенный, он уселся, обвив руками и ногами стойку телеграфа машинного отделения – чугунный толстый столб. Если этот столб смоет, тогда, размышлял он, и ему самому придет конец. О кули он больше не думал.
Капитан Мак-Вер дал понять Джаксу, чтобы он пошел вниз – посмотреть.
– Что же я должен делать, сэр?
Джакс промок и дрожал всем телом, а потому голос его звучал как блеяние:
– Раньше посмотрите… Боцман… говорит…
– Боцман – проклятый дурак! – заревел трясущийся Джакс.
Абсурдность приказания возмутила Джакса. Ему страшно не хотелось идти вниз, словно он боялся, что стоит ему оставить палубу, как судно моментально пойдет ко дну.
– Должен знать… нельзя оставить…
– Они устроятся сами, сэр.
– Дерутся… боцман говорит дерутся… Не могу допустить… драки… на борту… охотно… оставил бы нас здесь на случай… меня самого снесет за борт… остановите драку… посмотрите… доложите… через машинную трубку. Сюда не приходите… слишком часто… опасно… двигаться… по палубе…
Джакс, с головой под мышкой капитана, прислушивался к тому, что казалось ему ужасным предположением.
– Не хочу… терять вас… пока судно… держится… Рут… хороший человек… судно… возможно… устоит…
Внезапно Джаксу стало ясно, что он должен пойти.
– Думаете, выдержит? – вскрикнул он.
Но ветер унес ответ, и Джакс услыхал только одно слово, произнесенное с необыкновенной силой: "До конца!"
Капитан Мак-Вер выпустил Джакса и, нагнувшись, крикнул боцману: "Идите с помощником!" Все, что Джакс сознавал, это то, что его плечо оказалось свободным от тяжести руки. Он был отпущен. Для чего? Он был до того истощен, что выпустил перила из рук и моментально был приподнят и увлечен куда-то. Ему показалось, что ничто не спасет его от полета через корму. Он грузно упал вниз, и боцман, следовавший за ним, очутился на нем.
– Не поднимайтесь пока, сэр! – крикнул боцман. – Не торопитесь!
Волна пронеслась над ними. Джакс разобрал слова захлебывающегося боцмана: трапы были снесены.
– Я спущу вас вниз за руки, сэр! – крикнул он, затем сообщил что-то о дымовой трубе, которая, по всем вероятиям, также может отправиться за борт.
Джакс считал это вполне возможным и представил себе, что огонь в топках погас, судно беспомощно…
Боцман продолжал орать над самым его ухом.
– Что? Что такое? – отчаянно крикнул Джакс.
А тот повторил:
– Что бы сказала моя старуха, если б видела меня сейчас?
В галерее, куда проникла вода и плескалась в темноте, люди лежали безмолвные, как трупы; Джакс споткнулся, наткнувшись на кого-то, и выругал его за то, что тот лежит на дороге. Два или три голоса, слабых и жадных, спросили: "Есть какая-нибудь надежда, сэр?" – "Что с вами, болваны?" – ответил он грубо. Он почувствовал желание броситься между ними и лечь, чтобы более не двигаться.
Но они как будто ободрились. Услужливо повторяя: "Осторожнее! Не забудьте: здесь крышка лаза, сэр!" – они спустили его в угольную яму. Боцман прыгнул вслед за ними и, едва поднявшись на ноги, произнес:
– Она бы сказала: "Поделом тебе, старый дуралей! Зачем совался в море?"
У боцмана были кое-какие средства, и он любил частенько упоминать об этом. Его жена – толстая женщина – и две взрослые дочери держали зеленную лавку в Лондоне в Ист-Энде.
В темноте Джакс, нетвердо держась на ногах, прислушивался к частым гулким ударам. Заглушенный визг раздавался как будто у самого уха, а сверху давил на эти близкие звуки более громкий рев шторма. Голова у него кружилась. И ему также в этой угольной яме качка показалась чем-то новым и грозным, подрывающим его мужество, как будто он впервые находился на море.
У него мелькнула мысль выбраться отсюда, но воспоминание о голосе капитана Мак-Вера остановило его. Ему было приказано пойти и посмотреть. Что толку в том, хотел бы он знать? Ну конечно, он пойдет и посмотрит, сказал он себе в бешенстве. Боцман, неуклюже шатаясь, предупредил его, чтобы он осторожно открывал дверь: там идет чертова свалка.
– Из-за чего? – крикнул Джакс, испытывая почти физическую боль.
– Доллары! Доллары, сэр. Их поганые сундучки все полопались. Деньги перекатываются по всему полу, и они перекатываются за ними друг через друга, брыкаясь и кусаясь, как черти. Чистый ад там!
Джакс конвульсивно раскрыл дверь. Коротконогий боцман выглядывал у него из-под локтя. Одна из ламп погасла – сломалась, вероятно.
Злобные гортанные звуки, смешанные со странным учащенным дыханием десятков грудей, оглушили их. Что-то с силой ударилось в бок корабля, столб воды с глухим треском упал на палубу, и впереди, где свет бросал красноватые густые тени, Джакс увидел отчаянно бьющуюся о пол голову, пару толстых брыкающихся ног, мускулистые руки, охватившие голое тело, желтое лицо с открытым ртом, мелькнувшее безумными глазами и прокатившееся дальше. Пустой сундучок, переворачиваясь, прокатился мимо; какой-то человек, подпрыгнув, упал головой вниз, словно его лягнули сзади, а дальше, в полутьме, неслись другие люди, как груда камней, скатывающихся по склону. Трап, ведущий к люку, был унизан кули, копошившимися, как пчелы на ветке. Они висели на ступеньках волнующейся гроздью, яростно колотя кулаками снизу по задраенному люку, а сверху в промежутках между их воплями доносился яростный рев волн. Судно накренилось сильнее, и они стали падать; сначала упал один, потом двое, наконец с воем сорвались и все остальные.
Джакс был ошеломлен. Боцман с грубоватой заботливостью умолял его:
– Не входите туда, сэр.
Казалось, здесь все извивалось, каталось и корчилось, а когда судно взлетело на гребень вала, Джаксу почудилось, что эти люди всей своей массой налетят на него. Он отступил назад, захлопнул дверь и дрожащими руками задвинул болт…
Оставшись один на вышке, капитан Мак-Вер, шатаясь, пробрался боком к рулевому домику. Так как дверь открывалась наружу, ему стоило немалого труда открыть ее – ветер не пускал; когда это ему наконец удалось, он влетел в домик с таким шумом и стуком, как будто проскочил туда прямо через стенку. Он остановился, держась за ручку двери.
Рулевой привод пропускал пар, и стекло компасного ящика сияло ярким овалом сквозь дымку жидкого белого тумана. Ветер завывал, шипел, свистел, порывисто сотрясал двери и ставни, злобно обдавая их брызгами. Две бухты лотлиня и маленький брезентовый мешок, подвешенные на длинном талрепе, раскачивались и снова как бы прилипали к переборке. Деревянная решетка под ногами почти плавала в воде; с каждым ударом волны вода яростно пробивалась во все щели двери. Рулевой снял фуражку, куртку и остался в одном полосатом бумажном тельнике, открытом на груди; он стоял, прислонившись спиной к кожуху рулевой передачи. Маленький медный штурвал в его руках казался блестящей хрупкой игрушкой. Жилы на шее его вытянулись и напряглись; в ямке у горла виднелось темное пятно; лицо было неподвижно, осунувшееся, как у мертвеца.
Капитан Мак-Вер вытер глаза. Волна, едва не смывшая его за борт, унесла, к величайшей его досаде, зюйдвестку с его лысой головы. Пушистые белокурые волосы, мокрые и потемневшие, походили на моток бумажных ниток, фестонами облепивших голый череп. Его лицо, блестевшее от соленой воды, побагровело от ветра и колючих брызг. У него был такой вид, словно он только что отошел, обливаясь потом, от раскаленной печи.
– Вы здесь? – прошептал он тяжело.
Штурман еще раньше пробрался в рулевую рубку и устроился в углу, с приподнятыми коленями и кулаками, прижатыми к вискам. Весь его облик выражал смесь озлобления, грусти, покорности и подчинения с примесью какой-то сгущенной неумолимости. Он ответил уныло и вызывающе:
– А что? Моя вахта теперь внизу, что ли?