Странствуя, Конфуций заметил человека, босиком поднимающегося по водопаду.
- У тебя что, есть умение ходить по воде? - спросил он. Это - не умение, - ответил ходивший, - в детстве это - привычка, в молодости это - характер, в зрелости это - судьба.
Ле-дзы
А в старости это - диагноз.
Н. Глухих.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТ АВТОРА.
Эта часть - своего рода жемчужина этого сборника. Чтение ее необходимо для понимания общего смысла книги. Неудивительно, что ее объем ее составляет 0,85 от общего. Часть эта устроена таким интересным образом, что литературные достоинства, тихие и неприметные поначалу, аранжированные лишь легким стаккато художественных находок в фатальном крещендо развиваются к завершению ее в фортиссимо выроненной из рук книги и отпавшей челюсти читателя. Таков суровый закон литературы.
I
ПРОИЗВЕДЕНИЯ,
ОБЛАЧЕННЫЕ В ФОРМУ СТИХОВ.
ОТ СЛОВА К СЛОВУ
1987 - 1988
ЧЕРНАЯ ЦЕРКВА
З. Степановой
Что за пятнами небо померкло,
Что за хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.
Заморочил себя ли, не спас ли,
Заплутал ли дорогой ночной,
Только в небе звучали и гасли
И остались звучать надо мной.
Чуть луна повернется и глянет -
Хохотало в пустой голове,
Убегал ли ночными дождями,
Засыпал ли на мокрой траве.
Или тучи ветрами косило
И казалось, что выбрался сам,
А к утру расступались осины
И к воротам носили бросать.
То тоскою обратно затянет,
То дорогу затянет петлей,
В плечи небо впивалось когтями
И кружило над самой землей.
Далеко-далеко за лесами
Так расколото церква встает -
Где-то солнце взойдет и повянет,
Где-то облако вниз упадет.
Где-то пятнами небо померкло,
Где-то хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.
Будто вынули голым из ванны
На мороз - как взялась, как смогла,
Как любила, что я полупьяный
Просыпался с тобой пополам.
Вспоминай, как мы жили с тобою,
Вспоминай - это все ерунда,
Что меня с каждой новой весною
Все сильней тянуло туда,
Что все чаще молчал и не верил -
Говорил, дескать, все хорошо,
Что оделся и встал перед дверью
И с дождями ушел, и ушел...
Что за бог - то спасет, то разденет,
То нахаркает в душу судьбе -
Я сошел по покорным ступеням
И остался любить о тебе.
И валяются рваные кеды,
И юродивый палец сосет,
Я уеду отсюда, уеду,
На трамвае уеду и все.
Фонари остановятся с лязгом
И погаснет весь мир по слогам -
Я вернусь бородатый и грязный
На шершавых и длинных ногах.
Я вернусь, если кончится вечер,
Если смерзнутся перышки птиц,
Чтоб уткнуть в твои теплые плечи
Головы моей лопнувший шприц.
Я увижу тебя через поле
И рвану как сугробами вброд -
Убежать мне на долгую волю
Из железных скрипучих ворот.
Где-то пятнами небо померкло,
Где-то хлещет дождем темнота,
Только пристально, пристально так
Заколочена черная церква.
* * *
Молчи, Лаврентий. Скоро, очень скоро
Умолкнет моя грузная душа.
Ты прав, старик, что все решает шаг,
Ступающий по полу коридора,
А стенограммам наших разговоров
Удел один - храниться и ветшать.
Смотри в окно - кого-то провожают,
А нас с тобой не будут провожать -
Ты знаешь, все порой решает мать,
Пекущая на дачу или к чаю,
А нам с тобой - салют и пепел в мае.
Поверь, старик, нам нечего терять.
Не бойся, Палыч - закури, налей,
Закат пока что во Владивостоке.
Запомни, Палыч, все решает покер,
Покуда он не скомкан на столе.
Все ходят враз, и некогда жалеть,
И вспоминать ошибки и уроки.
Когда придут и спросят про меня,
Я буду на работе или дома.
Мне все равно - за нас решает гномон,
Загородивший свет своим теням.
Наплюй на жизнь, Лаврентий. Хватит дня
Понять, что мы с тобою не знакомы.
Когда уйдут - забудут, вероятно,
О том, что я всего лишь человек.
Пойми, Лаврентий, все решает снег,
Курсирующий к небу и обратно,
Вечерний снег, густой и троекратный.
Пойми, Лаврентий, все решает снег.
* * *
Я сидел за столом в ресторане напротив вокзала
И мои поезда проносились и дальше неслись
А она оставалась, со мною коньяк допивала
И смотрела мне в рот, и звалась не иначе, чем жизнь
Мы шатались вдвоем, мы искали до одури номер
И зашторили окна, и в этой тиши гробовой
Мне катались по горлу громадные снежные комья
И носило меня, заносило пустой головой
Я спросил у нее, раздеваясь худыми руками,
На кого я похож, незаметно прослушав ответ
И трясло меня с ней, и совсем отшибало мне память
И катался в закрытых глазах недостаточно муторный свет
Я с ней спал и любил. Это было не много, не мало -
Года три на двоих между окон и выцветших стен,
И скрипела кровать, и все время рвалось покрывало
На кровати дрянной, в привокзальной дрянной темноте.
Я не кончил тогда и свернул свое жалкое тело
И она без следа отвернулась к стене от меня
И спросила потом, почему она всем надоела
И что делать теперь, и за что ее все матерят
Я ответил со зла, присмотревшись к потекшим ресницам
Что не надо молчать и не надо курить сигарет
Что давно ей пора не любить, а ходить по больницам
И что ждут ее там, где ее, сердобольненькой, нет.
Но она не ушла, докуривши последний окурок
И легла на кровать вперемежку с постельным бельем
Так бы знать у кого, у кого нынче спит эта дура
Эта дура, которую мы зазываем и ждем
Я сижу в темноте на пустой и холодной кровати
И пытаюсь на слух распознать, кто заходит в подъезд
Где ее не хватало всегда, а на всех и не хватит
А она и не помнит навеки покинутых мест.
* * *
Это тянет в окно - не утянет -
Просыпаешься, куришь и спишь,
И пустые коробки с дождями
Мне не крутятся, падая с крыш.
Мне луна, зажигаясь от спички -
Под луною мне счастья искать -
Убегать по ночным электричкам
И по кучам сырого песка.
И от дома до самого ада
Догонять мне тебя, догонять -
По грязи зашатаются падать
Два мои деревянных коня.
Все быстрее сбивается с толку,
Ветер небо разбил и провыл,
Отрешенно кружатся осколки
В раздувающий шар головы.
И мотает короткую шею,
И глаза пятаками монет
Поднимают и снова немеют
Деревянные лапы коней.
Эта шея не рвется, не рвется,
Деревянные кони визжат -
Как-то высунуть торс из колодца
И накинуть на плечи пиджак.
И мотает короткую шею
И глаза пятаками монет
Поднимают и снова немеют
Деревянные лапы коней.
Прищемить и не выдернуть солнца,
Этот лучик все также прижат,
Эта шея не рвется, не рвется,
Деревянные кони визжат.
И пока продолжается палец,
Бесконечно направленный в грудь,
Поскачу я, хрипя и ругаясь
Не замерзнуть. Замерзнуть. Уснуть.
ПЕРЕПИСКА АРХАНГЕЛА МИХАИЛА И АПОСТОЛА ПАВЛА
Н. Левашеву
В. Дьячкову
А. Власову
1.
Как было все смешно и невзначай -
Я до сих пор отращиваю крылья
И до сих пор любуюсь я на рай -
Ты помнишь, Паша, как его открыли?
Оркестр хрипел и кашлял, как сифон,
К тому же фонари не оправдались -
Шел сильный дождь, и души разбежались -
Христос кричал им что-то в мегафон.
Но ад открыли только через месяц,
И то на двести восемьдесят мест -
Он был покрыт, как Римский Манифест
Следами колесниц и околесиц.
Народ не шел. Билет почти что даром
Не покупали. Ждали ветчину.
Я до сих пор не понял, почему
Нас всех не разогнали под фанфары.
...С тех пор, как ты уехал, все не так -
Идут года, и нимбы потускнели.
Пройдут они, и головы застелет
Что небо, что могильная плита.
Наверное, нас все-таки прикроют -
Чего с нас взять - билеты по рублю?
В аду туристы пьют и что-то строят -
Там ничего, но ад я не люблю.
...А знаешь, рай был начисто забыт,
Теперь там стало холодно и пусто -
Совсем один, кругом столбы, столбы
И одинокий Дом Работников Искусства.
2.
Здравствуй, Миша. Вот и год перебран.
Снега выпал первый килограмм -
Дохлые поэты по утрам
Падают, отклеиваясь с неба.
Ты еще жива, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет.
Все как раньше, разве что буфет
Переставил ближе к раскладушке.
Я живу при свете фонарей
Посреди заснеженного рая.
Жизнь идет, а я о ней не знаю -
Остается разве что стареть.
С каждым годом пасмурней и тише,
С каждым днем сильней желанье пить,
Солнце заедает и скрипит,
И Матфей давным-давно не пишет.
Я не знаю, кто в конце концов,
И кому все это на потребу -
На морозе лопается небо
Посиневшим маленьким лицом.
И дома редеют, как в лесу -
Так их до кирпичиков пробрало -
Я все реже в раковину ссу,
И все чаще сплю под одеялом.
3. (Письмо с земли)
Здесь солнце не скрипит, и облаками машет,
И я стою под ним и силюсь разглядеть
Кого-нибудь вверху; тебя не видно, Паша,
Не видно никого, и пусто, как в воде.
Я знаю, что в раю сменили все названья,
Что ты меня искал и все не мог найти,
И вот смотрю наверх опухшими глазами -
Я так устал не есть, не спать и не платить.
А небо так вокруг, так кружится на плечи
От водки сентября, осенней и сплошной -
Бардак, кругом бардак, я снова засекречен,
А знаешь - жизнь идет, и все вокруг смешно.
Здесь есть метро и пыль, и мне все это можно,
И Питер все точней, все ближе с каждым днем,
А дни себе идут, и небо так надежно,
Что можно жить совсем не думая о нем.
А я тебе наврал - я все-таки уволен,
И пакостно бренчат трамваи по земле,
И тряпки облаков, и ветер землю солит,
И сыплется в людей, и засыпает след.
У них сегодня снег, и чай у них с нагрузкой,
А у меня коньяк и небо надо мной -
Я вспоминаю рай и забываю русский,
И все хожу один - и пьяный, и больной.
4. (Письмо на землю)
Привет начальству. Я все также, Миша,
Работаю по сменам через день.
Здесь холодно, как, впрочем, и везде;
Внизу Голландия и видно только крыши.
Смешно сказать - на складе нету хлеба,
Еще смешней сказать наоборот,
А облака все шоркают об лед,
И крутится ободранное небо.
Вчера ходил в кино - опять на "Френсис" -
Не очень, Миша - смотришь, как баран;
Живу один и бреюсь по утрам,
А на Земле все хуже, впрочем - хрен с ней.
Вчера ходил замаливать грехи.
Не замолил. Христос приедет - спишет;
Потом опять читал твои стихи.
Ты молодец, а я старею, Миша.
Меня, наверно, надо увольнять,
И в горле ком сухих и горьких листьев -
Все меньше взглядов, помнящих меня,
И меньше споров. Больше только истин.
* * *
А. Зинатуллин - К. Уваров
Ольге Петуховой.
Уведи меня в дальние страны -
В дальних странах всегда хорошо;
А здесь ветра продувают карманы,
И метели сотрут в порошок.
Я не верил, что ты где-то близко,
Черте где черте с кем ночевал,
Черте чем напивался до визга,
И на все остальное плевал.
То ли совести было навалом,
То ли лет впереди, а сейчас -
И дороги лежат, где попало,
И в ответ удивленно молчат.
Жаль, что нужен я стал слишком поздно,
Мне не вскрыть ни один лабиринт,
Я отчаялся вспугивать звезды
И забыл, как с людьми говорить.
Будто взгляды луна мне плодила -
Полюбуйся - не свет, а болезнь...
Лечь бы в душу тебе, как в могилу,
С сапогами в нее бы залезть...
Я не стану ни меньше, ни тише,
Но манить перестану собой,
Будто веру в себя просадивший,
Но оставшийся любящим Бог.
Упаду на орла или решку,
Загадаю, чтоб кто-то нашел.
Ты поднимешь. Ты будешь, конечно,
В дальних странах, где все хорошо.
Где от глаз не потребуют пламя,
И не надо друзей и подруг,
Где нас больше не встретят цветами
И не будут выламывать рук.
Я устал, как пустые карманы,
Выворачивать к небу глаза.
Уведи меня в дальние страны -
В дальних странах всегда чудеса.
Может быть, передернет мне душу,
Как затвор, а потом, по весне -
Снова женщина стонет во сне,
Говорит - и отчаянье глушит.
И фонарь, осыпаясь известкой...
Просыпаюсь - как жизнь провожал.
Уведи меня, чтоб папироской
Я луну бы тебе подержал.
Станут ближе за звоном стаканов
И роднее за грустью шприцов
Те пределы, где взглядом стеклянным
Мы друг другу посмотрим в лицо.
Там, где небо страшнее, чем память,
Где по небу луну волокут,
Будет ветер пинать каблуками
По канав и дорог молоку.
Будут люди руками большими
Провожать позади и внизу
И подбросят потом на машине -
До конца уже нас довезут.
Уведи меня в дальние страны,
В дальних странах всегда хорошо,
А здесь ветра продувают карманы,
И метели сотрут в порошок.
* * *
В. Кабанову
Я не знаю - я знаю, что тошно,
Что опять возвращаться забыть -
Вот и свиделись, старая. Что ж ты
Хоронилась за пни да столбы.
Как меня колотило по жилкам,
Как лупило меня по бокам,
Как я шел, подставляя снежинкам
Головы моей грязный стакан,
Где-то с краю луну оттопырит,
Измозолится с краю до дыр,
Что ломился в пустые квартиры
И под дождь вылетал из квартир.
Не глушил же я рыбу, маманя,
Что словечки по пять килограмм
Кверху брюхом всплывали в стакане,
Что топил их обратно в стакан.
Что с того, что я был или не был,
Напивался ли в стельку ли, в дым,
И смотрел на нелепое небо
И шатался под небом гнедым,
Что затянут кругом, запоют,
Что задуется с тысячи родин,
Что с того, что стою - я стою,
Остальные уходят, уходят.
Умолкая на пару глотков
Ой как хочется, хочется, братцы
Замотаться бинтов облаков
И шарфом облаков размотаться.
Наплевать и уйти, и вернуться,
Полуночною дверью заныть,
Застывая гримасой луны
Застывать в перекошенном блюдце,
Где закат над Россией, закат,
Где у солнца заржавлены клапаны,
И летят, и летят облака,
Шевеля перебитыми лапами -
Восвояси летят облака.
Расколоться луне утонуть
На звенящие желтые части
В этом небе заштопанном настежь,
В этом небе идущем ко дну.
Пусть оно надорвется и взвизгнет,
Пусть луна разлетится углем -
Я стою кочегаром по жизни -
На своем, на своем, на своем.
Все не помню, но помню, что тошно,
Что опять возвращаться забыть...
Вот и свидимся, старая - что ж ты
За заборы, за пни да столбы.
* * *
Они ползли из-под кровати
И убегали от меня,
Какая - в чем, какая - сняв,
Но в нарисованном халате.
Внутри законченного дня,
В парах вина и никотина,
Сидела все-таки Ирина,
Направив груди на меня,
К каким-то сказочным знакомым
Направив помыслов отряд,
И хохотал стаканов ряд,
И я был в юности и в коме.
И голоса нетрезвый олух
Был без оков, и был таков:
"Чем дальше в лес, тем родней кров,
И наломаешь дров тяжелых".
Я говорил. В хмельной вуали
Она сидела у земли,
Крылатых мыслей журавли
Из головы не вылетали.
И вдруг я загадочно, как по-японски,
Сказал, возвышаясь в махровом халате:
Мол, туфли получишь ты в первом киоске,
В другом тебе выдадут белое платье.
Узнав, что не принц я в глазах ее светлых,
Сказал ей с обидой, но все-таки твердо:
Что третий ларек превратится в карету,
И можно поехать на танцы в четвертый.
Где снова окажется девственной плева,
Столом сервированным - водочный ящик,
Где примут тебя как и за королеву,
Но в полночь, наверно, придет настоящая.
И в восемь она уползла на корячках,
Пугаясь дворцовых мазурок и вальсов,
То зная, во что превратится жевачка,
То думая - вдруг я над ней посмеялся.
Очухался я, как портрет на обложке,
Вернее, случайно раскрытой странице:
Она возвращалась в одной босоножке,
Сказав, что вторая осталась у принца.
Всегда нет времени проверить,
Бросая сумрачный подвал,
И свет несется, и слова...
От фонаря - как от холеры.
Они ползли из-под кровати
И заползали на нее,
Срывая черное белье
И пуговицы на халатах;
Потом я вез их по домам,
Читая Блока и морали,
Но строчки в них не попадали,