- Я и то… молчу… - испуганно оправдывается дядя Терень.
- Не перебивай! Я худому не научу. Не ты один приходил ко мне уму-разуму поучиться. Ты слушай.
И он начинает долгий рассказ о том, как полюбились ему это глухое место, эта речушка и камни на ней, как поставил он избу, а подле избы - капканы, как стал он постигать премудрость тундры и других учить промыслу, как стали к нему люди за советом ходить, а сам он - ездить за умом к ненцам ("потому врут, что они - дикий народ, они - самые мудрые люди на земле"), и теперь он может многому научить людей ("случись ученый тут, большущие книги мог бы он с моих слов написать"), - да вот умирает, и промысел передать некому. Народила Дарья ватагу ребят, а где дети?
- Где у нас Сережка, Дарья?
- Сереженька на зверобойке, дед.
- А Петрушка где?
- Петрушка на Мурмане летает.
- А Васек?
- Васек на Челюскинском мысу.
- Шалопуты! - ругается дед. - Шатаются по белу свету, а отец помирает один.
- А ты подожди помирать-то, дед, - вкрадчиво говорит дядя Терень. - Сынов дождись. Я их тебе всех соберу.
- Подождать! Это, брат, молодой человек, не от меня зависит. Это как еще смерть резолюцию положит. Однако сынов дождусь, - говорит он вдруг и решительно обводит всех сердитым взглядом. - Опять плачешь, Дарья? Что ты меня раньше время хоронишь? А ты чего, черт, лешак, приуныл? Разве так деда Кураша привечают? Играй песню, песельник. Ну!
Бабка Дарья в возмущении даже руками всплескивает.
- Ты чего выдумал? - кричит она. - Чего выдумал?
- Играй песню, Терень! - властно приказывает дед; и дядя Терень, как и тринадцать лет назад, откашлявшись, запевает песню:
Гой ты, тундра бесконечная… Эх!
Нам родная мать - не мачеха… Эх!
Наша волюшка - привольная…
Э-эх!
Дед Кураш слушает его, качает в такт бородой, но голова его все ниже и ниже клонится к подушке. Он закрывает глаза и тяжело дышит.
Дядя Терень испуганно обрывает песню и бросается к старику. Дед что-то шепчет, дядя Терень с трудом разбирает слова:
- Сынам напиши… пусть поторопятся… Не смогу я их долго ждать…
С тяжелым сердцем уходит дядя Терень из избы Егора Курашева. И кажется ему, что и дорога стала труднее и ноги слабее.
"Тоже ведь смерть не за горами. Все мы подле ее капканов ходим, и неведомо, когда тебя ее давка придавит".
А тундра звенит и поет. Вот и хозяин умирает, а ей дела нет. Все идет своим чередом: вскрываются реки, тает снег, бегут в залив ручьи, нерпа просасывает во льду лунки, все идет своим порядком. Трофимов о новой бане хлопочет, Митяй - об охотничьем ноже, Арсений мучится ревностью, а Жданов - любовью, сосед Настю ждет, чайка кричит, песец бежит, нерпа на солнце греется. И, если дядя Терень помрет, все будет ждать свою Настю сосед и обрадуется ей, когда она приедет.
Наконец вдали засинел мыс Лемберова. Здесь последнее зимовье на пути к Диксону.
Так и на карте показано: мыс Степана Лемберова. А ведь Лемберова дядя Терень лично знал, не раз с ним подле спиртишка грелся. Был Степан Лемберов простой человек, тобольский плотник и объездчик собак, прожил долгую бродячую жизнь на севере, участвовал в первой экспедиции Циглера на землю Франца-Иосифа, а потом в экспедиции на "Герте", разыскивавшей Седова, жил на Диксоне, построил баню, а в 1920 году умер. На его могиле и сейчас крест из серого плавника, а на карте напечатано его имя.
И деда Кураша имя есть на карте. Может, и бухточку, где живет дядя Терень, когда-нибудь назовут его именем? Все-таки без следа не исчезнет с земли человек, не растает, как снег весною.
Так размышляя о жизни и смерти, подходит дядя Терень к избе Повойниковых.
Согнувшись, входит в низенькие сени, распахивает дверь, из-за которой доносятся крики и плач, и попадает в драку.
Не отскочи он в сторону, быть бы старику покойником: мимо него со свистом проносится табуретка, шлепается о двери и разлетается щепками.
Дерутся братья Повойниковы: у младшего лицо исцарапано в кровь, у старшего по губе течет алая струйка и глаз припух. Бабы визжат и тоже лезут в драку. Баба старшего, худая, злющая, растопырив пальцы, наскакивает на противницу, ее когти страшны; баба младшего, пухленькая, маленькая, в растерзанной кофточке, обороняется чем может, но больше слезами.
- Мир дому сему! - хмуро произносит дядя Терень и сбрасывает мешок с плеч.
Повойниковы сразу стихают. Бабы поспешно застегивают кофточки, младшая прячется за занавеску. Братья вытирают кровь с лица и смущенно отворачиваются. А он молча проходит к столу, медленно опускается на табурет и кладет на стол руки.
- Весна нонче ранняя… - говорит он, словно ничего не видел. - В Широкой лед взломало третьего дня. Белушатники говорят: нынче у Горла лед. - Он обводит избу равнодушным взглядом: поломанные табуретки, поваленные лавки, люльку, в которой младенец плачет, и тем же тоном спрашивает: - Ну? Чего не поделили?
Старший Повойников - огромный, нечесаный, ленивый мужик страшной, тупой силы; младший - проныра и жулик. Вероятно, задирает младший. Он же и бывает битым. Жена старшего - баба-ведьма, жена младшего - овца и дура. Вероятно, заводит старшая, она и подзуживает мужа. Все это дядя Терень знает и спрашивает без надежды помирить братьев и их жен.
Младший Повойников первый начинает выкладывать свои обиды. Говорит он визгливым, бабьим голосом, бросая злые взгляды на брата и на его жену. Старший смущенно молчит, за него говорит его жена. Она всех перекрикивает и сыплет на дядю Тереня ворох сплетен, обид, - все это житейские мелочи, все от шершавости быта. Изба - тесная, а люди - колючие, словно ежи в норе.
В таком деле судьей быть трудно. Но дядя Терень честно пытается разобраться во всем.
- Стойте, граждане, - строго говорит он, надев очки. - Давайте по порядку. Так что ты говоришь, Семен, о капканах?
Но его перекрикивают голоса спорщиков, и он, безнадежно махнув рукой, умолкает и снимает очки.
Спор разгорается с новой силой. Визгливо кричит Повойников-младший, размахивает руками и все время обращается к дяде Тереню, бросая косые взгляды на жену брата. Хрипло ругается жена старшего, шипит из-за занавески жена младшего. Наконец и старший Повойников, все время молчавший, не стерпев, бьет кулаком по столу и орет неведомо что, всех перекрывая своей могучей глоткой. Теперь уж быть драке.
Но дядя Терень, про которого в шуме совсем забыли, слышит плач в углу, встает, подходит к люльке, наклоняется к младенцу и говорит сердито:
- Эх, люди, люди! Дите разбудили… Родители!
Оттого ли, что сказал он это с сердцем, оттого ли, что ссора вдруг выдохлась, но Повойниковы сразу стихли.
И во внезапно наступившей тишине слышно, как плачет ребенок. Он плачет настойчиво и обиженно.
У Повойниковых дядя Терень не задерживается. Некогда, да и не хочется.
В сенях младший брат торопливо сует старику записку.
- Пошли телеграмму, - возбужденно шепчет он, - нехай разведут нас с братом. Убьет он меня.
Старший догоняет дядю Тереня уже за мысом. Он снимает шапку и протягивает старику бумагу. Дядя Терень, не читая, кладет телеграмму в мешок.
- Эх, люди, люди! - качает он головой. - Звери в берлоге.
Повойников смущенно опускает лохматую голову.
- Не осуди! - хрипло просит он и разводит руками.
Долог путь до моря сизого… Эх!
Тяжек путь до острова скалистого… Эх!
Где ты, мачта, где заветная?
Э-эх!
Вот и заветная мачта выглянула из тумана. Вот и черные скалы. А за скалами уж и море сизое. Путь окончен.
Дядя Терень входит в бухту Диксона. Снег со льда сошел, и бухта - как двор хорошего хозяина - чистая, точно метлой выметенная. Только в ямках во льду чернеет мусор, но и он сверху покрыт тонкой, прозрачной ледяной коркой… Похоже на стеклянные шары, украшение комодов.
Первым делом дядя Терень отправляется на радиостанцию. Здесь вытряхивает он свой мешок и наблюдает, как несутся в эфир и заботы Трофимова, и ревность Арсения, и любовь Жданова. Вот последняя радиограмма отстукана. Теперь дело дяди Тереня - ждать. И слушать.
Он сидит в кают-компании, окруженный полярниками, прихлебывает кофеек из большой кружки, лакомится засахаренным лимоном и слушает. Слушает он жадно, все нужно знать ему: и что на свете делается, и какие караваны идут, и где нынче лед. По целым часам сидит он подле репродуктора, окутанный облаками табачного дыма, подолгу простаивает у карты, на которой флажками расцвечены пути кораблей. Расспрашивает синоптиков, радистов, моряков с зимующего лихтера. С ним люди разговаривают охотно, он умеет и спросить, и послушать, и свое слово вставить. Он ничего не записывает, - такой моды у него нет, он и не знает, что можно новости записывать, но что он услышал и понял, то запомнил прочно. Кок говорит, что дядя Терень совсем "нафарширован новостями", - а старику все кажется, что узнал он мало.
Однако засиживаться на Диксоне нельзя. Весна торопит: ныне она ранняя. Она уже во всей красе: дожди и туманы. Это и есть полярная весна. Дядя Терень озабоченно прикидывает в уме сроки: обратный путь будет во много раз труднее.
- Летуй с нами, дядя Терень, - предлагают радисты.
- Мне, мил человек, летовать здесь никак нельзя, - отвечает он. - Меня люди ждут.
Однако и уходить никак невозможно. Вот уж со всех концов получены ответы на телеграммы, только от бабенки Арсения все нет и нет.
- Экая бабенка какая непутевая, - злится дядя Терень, но не уходит с острова, ждет: как без радиограммы к Арсению явишься?
Тоскливо глядит он, как тает под дождем лед на бухте, - он весь уж в дырочках, точно сыр. Почернел и съежился снег на северных скатах гор. А ответа от бабенки все нет. Пролетел над островом первый косяк гусей, это уж гусь самостоятельный, - а ответа нет. Все сроки вышли, нет и нет ответа. Радисты решили подсобить дяде Тереню в беде.
- Мы ее к телефону вызовем. Врет, явится.
И точно - на другой день дядю Тереня вызвали на рацию.
Он очутился перед микрофоном и услышал женский голос:
- Алло! Я слушаю…
Старик даже растерялся. Ведь это что, ведь это из Москвы голос… Ведь это он сейчас скажет, а в Москве услышат. Тут зряшное слово сказать нельзя, тут весь мир тебя слышит.
- Алло! - нетерпеливо зазвенел в ухе женский голос. - Ну, что же вы не отвечаете?
"Капризная дамочка", - подумал дядя Терень и вдруг рассердился: экая баба! Еще кричит. Лед вот-вот тронется, а тут все сиди, ее листика дожидайся.
- Я мужу вашему сосед… - сказал он в микрофон, не уверенный, что слова его услышат.
- Ах, сосед! Очень, очень рада. Ну, что он, как, бедненький мой? Ах, знаете…
- А то, что нехорошо вы делаете, милая дамочка. Нехорошо, - сказал дядя Терень в микрофон и даже головой покачал. - Я тебе это по-стариковски скажу, попросту. Кабы ты дочка моя была али сноха, я б… - и тут диктор дернул его за рукав, и он остановился. - Ну, то-то, - проворчал он.
- Я не понимаю, - сконфузилась бабенка. - Что это вы говорите?
- А то говорю, - сердито закричал в микрофон дядя Терень, - что нельзя так. Муж тебе, баба, не игрушка, вертеть им тоже нечего. Радиограмму получила, сказывай?
- Получила….
- А ответ, что же? Я, бабонька, тут прохлаждаться не могу. Да и муж ждет. Муж он тебе аль кто?
- Ну, муж…
- А коли муж, уваженье к нему иметь надо. Хоть и муж, а все человек он. Тоже сердце имеет. Не пар. Тебе хаханьки, а он не ест, не пьет… сна решился.
- Я напишу, напишу… - заторопилась женщина. - Я сегодня же… Ах он глупый!
- Чего напишу? - закричал дядя Терень. - Нет у меня больше сроку ждать. Ты это понять можешь: скоро лед пойдет. Лед. А… - махнул он рукой. - Что ей про лед толковать-то…
Радисты, корчившиеся от смеха во время этого разговора, и тут решили подсобить дяде Тереню.
- Гражданка, - сказал в микрофон диктор, - вы продиктуйте радиограмму, а мы ее передадим с соседом.
- Только чтоб хорошую телеграмму, - проворчал дядя Терень. - Плохую не понесу.
Радист стал записывать: "Я жива, здорова, по тебе очень скучаю…"
- Скучаешь, как же, - буркнул старик, - ты еще про кино напиши.
"…очень скучаю… жду тебя не дождусь. Деньги получила, но все уже вышли. Но это ничего, хотя трудно мне. А затем оставайся здоров, себя береги. Целую. Твоя Фрося".
- Нет, нет! - закричал дядя Терень что было силы. - Не беру такую телеграмму. Не беру.
- Что ты, дед? - удивились радисты.
- Просто "целую" не беру. Пущай крепко-крепко, горячо целует, тогда понесу. Шалишь!
- Ну, крепко… крепко… горячо, - пролепетала Фрося в эфир. - Какие вы странные!
Радисты вписали: "крепко-крепко, горячо", и довольный дядя Терень через час шагал со своим мешком за плечами по бухте, трогал лед палкой и пел.
Теперь только бы поспеть домой к большой воде! Дядя Терень идет скорым маршем, где можно - напрямик через тундру, где нельзя - напрямик через залив. Он торопится. Надо успеть опять на все зимовья зайти, всем письма раздать и выложить то, что всего важнее, - новости. Капсе, как говорят якуты; пынель, как говорят чукчи.
Великое дело - новость! Человек, принесший новость, - нужный, желанный человек в тундре. Ему - красный угол в избе, ему - почетное место у котка.
Но дядя Терень не чванится новостями, он ими не торгует. Он щедро раздает их встречному-поперечному, и они, сразу став крылатыми, летят по тундре. Новости важные, нужные: о том, где лед идет нынче, и когда каравана ждать, и чем баржи гружены, и какие люди едут, и какие цены на зверя везут, и какие порядки ожидаются. Все дядя Терень узнал; все, что узнал, роздал.
В избе Повойниковых дядя Терень нежданно-негаданно застал мир. Он глазам не верит: за столом дружно сидит вся семья, лица у всех праздничные, светлые, бабы в розовых кофтах, старший Повойников причесан, у младшего на лице умиление, царапины позажили.
- Мир дому сему! - бормочет дядя Терень и уж раздумывает, отдавать или нет радиограммы из конторы.
- Дядя Терень пришел! - радостно визжат обе бабы и тащат старика к столу.
Ничего не понимая, он садится, обводит всех глазами: мир, мир написан на всех лицах, - и, обрадовавшись, поднимает чарку.
- Ну, - говорит он, - чтоб и нам, и вам, и всем добрым людям! - И пьет.
Обед проходит шумно и дружно. Но после обеда младший отзывает старика в сторону и спрашивает:
- Ну, как?
- Принес вам развод, - нерешительно говорит старик. - Аль невпопад.
Младший задумывается. Потом говорит:
- Однако давай.
Старик отдает радиограмму из конторы: младшему оставаться на мысе Лемберова, старшему переселяться на зимовье Жданова.
- Это как же? - вдруг громко произносит младший. - Отчего же Ивану ехать? Это и я очень просто могу поехать.
Все в избе настороженно затихают.
- Ишь ты! - криво усмехается младший. - Ивану лафа какая. Промысел Жданова известный, с нашим не сравнить.
Швыряет телеграмму в лицо старшему и шипит:
- Вперед забежал? Ловкой!
Старший Повойников еще и разобраться ни в чем не успел, а жена его уж вцепилась в Семена, а Семенова баба - в него. Драка вспыхивает сразу, трещат бабьи кофты, летят табуреты…
- Стойте! Стойте! - надрывается дядя Терень. - Люди вы аль не люди? - Он кое-как выбирается из драки, хватает мешок и ружье. - Тьфу! - плюет на пол и скорее вон.
"Что за люди! - недоумевает он, оставшись один. - Тундра широкая, а им тесно…"
Однако некогда размышлять о Повойниковых. Некогда думать. Теперь только смотри да смотри. Лед тончает, забереги стали огромными, что полыньи, тундра топкая, вязкая, под каждым камнем - лужа, реки вскрылись, разлились, трудная дорога, мокрая.
А времени мало!
"Застану ли еще деда Кураша в живых?" - озабоченно думает дядя Терень.
Деда Кураша он застает подле избы. Старик лежит на лавке, греется на солнышке.
- А-а! - встречает он дядю Тереня. - Долго ходишь, молодой человек! Бывало, раньше шибче ходил.
- Оно раньше ноги ходчее были, - шутит дядя Терень, - теперь самоходы мои выходились. Надо себе автомобиль заводить.
- Заведи, заведи. Ну, как сходил? Счастливо?
- Ничего. Приедут к тебе, Егор Кузьмич, сыновья. Ты дождись!
- А-а! - усмехается дед в бороду и не может улыбки скрыть. - Приедут-таки, шалопуты. Испужались. А вот возьму да, не дождавшись, помру. А? - И он смеется своей угрозе.
Дядя Терень начинает выкладывать новости. Сперва государственные, политические.
- Вот в Москве под землей дорогу выстроили, - сообщает он, - называется метро.
Но деда Кураша новости московские не интересуют. Раз и навсегда он ограничил свои интересы делами Арктики. Здесь его изба, его промысел, его дети.
- Ну, как там… какие полеты будут? - спрашивает он.
"Это про Петрушу вопрос", - отмечает про себя дядя Терень и рассказывает о полетах.
- А что про зверя слыхать? Как нонче белуха идет, как нерпа, как морж?
"А это про Серегу", - догадывается дядя Терень и рассказывает о зверобойке.
- Так, так, - одобрительно кивает головой дед. - И о полярных станциях слыхал? Как нынче на Диксоне? Али, например, на Челюскином мысу?
"А это уж про Ваську", - улыбается дядя Терень и рассказывает про Ваську, то бишь - про станцию на Челюскином мысу.
Вот и все новости выложены. Можно и в путь. Дед сердится, что гость уходит так скоро, но понимает - засиживаться ему нельзя.
- Оставил бы я тебя еще на день, - говорит на расставанье старик, - да ноги нонче у тебя не те. Торопись. К большой воде не поспеешь.
Целый день сеется дождь, мелкий настырный, и когда дядя Терень добирается до избы Жданова, на нем сухой нитки нет.
Жданов встречает его, как всегда, молча, ни о чем не спрашивает, ведет в избу и, пока дядя Терень сбрасывает с себя мокрую одежду, достает из сундука свою и дает старику.
Потом оба садятся к огню и закуривают.
- Я послал, - кратко сообщает дядя Терень: с Ждановым научишься краткости.
- А-а! - равнодушно отзывается Жданов.
- Ответа наказывал не ждать?
- Ну?
- Я и не ждал, - заканчивает дядя Терень и протягивает к огню ноги в шерстяных ждановских чулках.
Оба молчат и курят.
Слышно, как стучит дождь в окно.
- Однако, - вдруг говорит дядя Терень, зевая, - однако писулька тебе какая-то пришла…
Лицо Жданова начинает медленно краснеть. Но он ничего не говорит, не торопит дядю Тереня, только трубкой пыхтит, - трубка, как назло, погасла.
Дядя Терень достает из мешка радиограмму и сует Жданову.
"Я получила ваши розы, дорогой друг. Спасибо от всей души. Часто и тепло вспоминаю нашу встречу в тундре и еще раз вам, как тогда, скажу: хороший вы, правильный человек. Будурада вас увидеть в Москве, если случится вам быть там. Сердечный привет.