Глава 27
Общий вид Папеэте. Нас отправляют на фрегат
Деревня Папеэте показалась всем нам очень приветливой. Расположенные полукругом по берегу бухты изящные дома вождей и иностранцев придают поселению характерное для тропиков очарование, которое еще больше усиливают покачивающиеся тут и там пальмы и темно-зеленые рощи хлебных деревьев на заднем плане. Убогие хижины простолюдинов не видны, и ничто не портит впечатления.
Вокруг всей бухты тянется широкая полоса ровного берега, покрытого галькой и обломками кораллов. Это самая оживленная улица деревни; на нее выходят наиболее красивые дома; высота прилива здесь настолько незначительна, что он не причиняет никаких неудобств.
По одну сторону бухты находится резиденция Причарда - огромное великолепное здание; зеленая лужайка спускается к морю, а на крыше развевается английский флаг. На противоположной стороне трехцветный и полосатый со звездами флаги отмечают резиденции других консулов.
Особую живописность придавал бухте в это время остов большого старого судна, выброшенный на берег в дальнем конце гавани; его корма низко сидела в воде, а нос лежал на суше. С того места, где мы стали на якорь, казалось, что деревья, росшие позади, смыкали свои покрытые листвой ветви прямо над его бушпритом, который торчал почти отвесно вверх.
Это был американский китобоец, очень ветхий. Однажды в море он дал течь и на всех парусах поспешил к Таити, чтобы там починиться, но оказался совершенно непригодным к дальнейшему плаванию; поэтому китовой жир выгрузили и отправили на родину на другом судне, и разоруженный корпус продали за бесценок.
Прежде чем покинуть Таити, я полюбопытствовал посетить этот бедный старый корабль, выброшенный на берег чужой земли. Какое волнение охватило меня, когда я увидел на его корме название городка на реке Гудзон! Он пришел сюда с благородного потока, на берегах которого я родился, в водах которого купался сотни раз. На какое-то мгновение пальмы и вязы, пироги и ялики, церковные шпили и стволы бамбука - все смешалось в одно видение настоящего и прошлого.
Но вернемся к "Джульеточке".
Наконец-то исполнилось желание большинства матросов, и ее ржавый маленький якорь запутался в коралловых рощах на дне бухты Папеэте. Это произошло дней через сорок с лишним после того, как мы покинули Маркизские острова.
Паруса не были еще убраны, как к борту подошла шлюпка с нашим почтенным другом, консулом Уилсоном.
- Как же это так, как же это так, мистер Джермин? - начал он с самым свирепым видом, едва ступив на палубу. - Почему вы вошли без распоряжений?
- Вы не приехали к нам, как обещали, сэр; и нечего было болтаться дальше, когда на судне некому работать, - последовал резкий ответ.
- Так эти чертовы негодяи упорствуют, а? Чудесно, я задам им жару, - и с неожиданным бесстрашием он окинул взглядом хмурые лица матросов. Дело тут, конечно, было в том, что теперь он чувствовал себя в большей безопасности, чем тогда, когда находился по ту сторону рифов.
- Соберите мятежников на шканцах, - продолжал Уилсон. - Гоните их на корму, сэр, больных и здоровых. Я кое-что скажу им.
- Итак, матросы, - обратился он к нам, - вы думаете, как я вижу, что добились своего. Вы хотели, чтобы судно вошло в гавань, вот оно и вошло. Капитан Гай на берегу, и вам туда же захотелось. Но насчет этого еще посмотрим… Я вас горько разочарую. - Так он доподлинно выразился. - Мистер Джермин, вызовите тех, кто не отказывался выполнять свои обязанности, и пусть они отойдут на штирборт.
После этого был составлен список "мятежников", как заблагорассудилось консулу назвать остальных. В их число попали и мы с доктором, хотя мой ученый друг вышел вперед и решительно потребовал восстановления в должности, которую он занимал, когда судно покинуло Сидней. А за меня вступился старший помощник, всегда относившийся ко мне дружелюбно; он рассказал об услуге, оказанной мною в позапрошлую ночь, а также о том, как я вел себя, когда он объявил о намерении войти в гавань. Сам же я упорно настаивал, что по смыслу заключенного мною с капитаном Гаем договора время моего пребывания на судне истекло - ибо по той или иной причине, но кампания была фактически окончена - и требовал расчета.
Но Уилсон ничего не желал слышать. Обратив, однако, внимание на то, как я себя держал, он спросил мою фамилию и национальность, а затем заметил с ехидной усмешкой:
- А, понимаю, вы тот самый парень, что написал "раунд-робин"? Уж о вас-то, милый юноша, я позабочусь как следует… отойдите, сэр.
Беднягу Долговязого Духа он обозвал "сиднейским живоглотом"; что он хотел выразить этим благозвучным прозвищем, я, впрочем, при всем желании объяснить не могу. В ответ доктор высказал ему все, что он о нем думал, и консул в бешенстве приказал ему придержать язык, не то он немедленно распорядится привязать его к мачте и выпороть. Обоим нам ничто не могло помочь - о нас судили по той компании, в которой мы находились.
Затем консул отослал всех на бак, ни словом не обмолвившись о своих дальнейших намерениях по отношению к нам.
Поговорив со старшим помощником, он покинул "Джулию" и направился на французский фрегат, стоявший на расстоянии одного кабельтова. Мы стали догадываться о его планах и при создавшемся положении обрадовались им. Через день-два французский военный корабль должен был уйти в Вальпараисо, обычное место встреч английских тихоокеанских эскадр; несомненно, Уилсон собирался перевезти непокорную команду на фрегат, чтобы тот доставил ее в Вальпараисо и передал в руки военно-морских властей. Если такое предположение окажется правильным, то, по мнению наших наиболее опытных товарищей, нас ожидает лишь не слишком приятное плавание на одном из кораблей ее величества и скорое освобождение по прибытии в Портсмут.
И вот мы принялись надевать на себя всю одежду, какую только могли - куртку поверх куртки и штаны поверх штанов, чтобы быть готовыми к отправке в тот самый момент, когда поступит распоряжение. На военных кораблях не разрешают держать ничего лишнего на палубе, а потому, если нас повезут на фрегат, сундуки с их содержимым придется оставить.
Через час первый катер с "Королевы Бланш" подошел к "Джулии", имея на борту восемнадцать или двадцать матросов, вооруженных тесаками и абордажными пистолетами, несколько офицеров, конечно при шпагах, и консула в официальной треуголке, у кого-то позаимствованной для такого случая. Шлюпка была выкрашена в "пиратский черный цвет", ее команда состояла из смуглолицых мрачных парней, а офицеры оказались необыкновенно свирепыми на вид французиками. Все было рассчитано на то, чтобы устрашать, для чего, несомненно, консул их и привез.
Нас снова собрали на корме и стали вызывать по одному; каждому торжественно напоминали, что ему предоставляется последняя возможность избежать наказания, а затем задавали вопрос, продолжает ли он отказываться от выполнения своих обязанностей. Ответ следовал мгновенно: "Да, сэр, отказываюсь". Кое-кто пускался было в пояснения, но Уилсон прерывал их и приказывал преступнику спуститься в катер. В большинстве случаев это распоряжение немедленно исполнялось, причем некоторые матросы принимались прыгать и скакать, как бы показывая, что они не только полностью сохранили свои физические силы, но и готовы подчиниться любым разумным требованиям.
Все больные, за исключением двух, отобранных для отправки на берег, открыто заявили о своей решимости никогда больше не дотрагиваться до снастей "Джулии", если бы даже они сразу совершенно поправились, и последовали за нами в катер. Они были в прекрасном настроении, в столь прекрасном, что кем-то было высказано сомнение, так ли уж они больны, как утверждают.
Купора выкликнули последним; мы не слышали его ответа, но он остался. О маори никто не вспомнил.
Как только мы отвалили от судна, раздалось троекратное громкое ура, за что Жулик Джек и другие получили строгий нагоняй от консула.
- Прощай, "Джульеточка", - воскликнул Адмиралтейский Боб, когда мы огибали нос нашего судна.
- Не свались за борт, Каболка, - сказал кто-то несчастному сухопутному растяпе, который вместе с Ваймонту, Датчанином и другими, оставшимися на судне, смотрел на нас с бака.
- Прокричим в ее честь еще трижды! - воскликнул Салем, вскакивая на ноги и размахивая шапочкой над головой.
- Эй, ты, проклятый негодяй, - заорал командир отряда, ударив его плашмя шпагой по спине, - веди себя смирно!
Мы с доктором, как наиболее благоразумные, спокойно сидели на носу катера; хотя я не жалел о содеянном, меня одолевали далеко не веселые мысли.
Глава 28
Прием, оказанный французами
Через несколько минут мы уже поднимались по трапу фрегата; старший офицер, пожилой желтолицый моряк в плохо сшитом сюртуке с потускневшими золотыми галунами, стоял на палубе и неодобрительно смотрел на нас.
Голова этого господина представляла собой сплошную лысину; ноги у него были как палочки, и вообще вся его физическая мощь, казалось, исчерпала себя в создании огромных усов. Старый Гуммигут, как его немедленно окрестили, взял у консула бумагу и, развернув ее, принялся сверять доставленный товар с накладной.
После того как нас тщательно сосчитали, старший офицер вызвал скромного маленького мичмана, и вскоре мы были переданы на попечение полудюжины солдат морской пехоты - молодцов в матросской форме и с ружьями. Предшествуемые каким-то напыщенным служакой (в котором мы по трости и золотому галуну на рукаве признали матросского старшину), мы направились затем под конвоем вниз по трапам в жилую палубу.
Там нам всем вежливенько надели ручные кандалы, причем человек с бамбуковой тростью проявил о нас исключительную заботу, подобрав каждому кандалы по руке из большой корзины, где их имелся полный набор всех размеров.
Не ожидавшие столь любезного приема, некоторые из нас пытались вежливо отклонить его услуги; но в конце концов их застенчивость была преодолена, а затем и наши ноги засунули в тяжелые железные кольца, расположенные вдоль металлической полосы, прикрепленной болтами к палубе. После этого мы сочли себя окончательно обосновавшимися на новой квартире.
- Черт бы побрал их ржавое железо! - воскликнул доктор. - Знал бы я, так остался бы на "Джулии".
- То-то! - закричал Жулик Джек, - потому-то вас и заковали, доктор Долговязый Дух.
- Не дух, а только руки и ноги, - последовало в ответ.
К нам приставили часового, настоящего оболтуса, который расхаживал взад и вперед со старым зазубренным тесаком самых невероятных размеров. По длине тесака мы решили, что он специально предназначался для поддержания порядка в толпе - так как им можно было достать через головы, скажем, пяти-шести человек и ударить стоявшего позади.
- Господи помилуй! - с дрожью произнес доктор. - Представляю, каково это, если тебя укокошат подобным орудием.
Мы постились до вечера, когда появился юнга с двумя бачками, содержавшими жидкую похлебку шафранного цвета с плавающими по поверхности частицами жира. Молодой шутник сказал нам, что это суп, на самом деле это оказалась всего лишь маслянистая теплая вода. Так или иначе, но нам пришлось ею поужинать, для чего часовой любезно снял с нас наручники. Бачки переходили из рук в руки и вскоре опустели.
На следующее утро, когда часовой стоял к нам спиной, кто-то (мы решили, что это какой-то матрос-англичанин) бросил нам несколько апельсинов; их корки впоследствии служили нам чашками.
На второй день ничего достойного упоминания не произошло. На третий нас позабавила следующая сцена.
Какой-то человек, которого по серебряному свистку, свисавшему с шеи, мы сочли боцманматом, спустился к нам, подталкивая перед собой двух рыдавших юнг; за ними шла целая толпа заливавшихся слезами мальчишек. Эта пара, по-видимому, была по приказу офицера прислана вниз для наказания; остальные сопровождали ее из сочувствия.
Боцманмат без промедления принялся за дело, схватив бедных провинившихся юнцов за их широкие куртки и безжалостно орудуя бамбуковой тростью. Остальные юнги плакали, умоляюще сжимали руки, становились на колени, но все напрасно; боцманмат и до них дотягивался палкой, и тогда они принимались кричать еще в десять раз громче.
Посреди этого шума спустился мичман и с важным видом приказал творившему расправу моряку отправиться на палубу; затем, ринувшись на юнг, он заставил их разбежаться во все стороны.
Адмиралтейский Боб наблюдал за всем происходившим с бесконечным презрением; много лет назад он служил фор-марсовым старшиной на борту линейного корабля. По его мнению, все это была никудышная работа; в английском военном флоте поступают не так.
Глава 29
Фрегат "Королева Бланш"
Я не могу воздержаться от кратких размышлений по поводу сцены, описанной в конце предыдущей главы.
Нещадное избиение молодых провинившихся моряков, хотя и говорит о плохой дисциплине на французских военных кораблях, может в то же время рассматриваться в качестве явления, до некоторой степени характерного для французского народа.
На американском или английском корабле юнгу, когда его порют, привязывают к казенной части пушки, либо прямо кладут на решетку, как и всех матросов. Но обычно наказание не бывает непосильным. Редко случается, если вообще случается, чтобы молодой проказник издал крик. Он закусывает губы и героически переносит наказание. Если удается (что бывает не всегда), он старается даже улыбаться. А его товарищи не только не сочувствуют ему, но всегда насмехаются над его несчастьем. Окажись он сопляком и заплачь, они впоследствии наверняка избили бы его втихомолку в каком-нибудь темном закоулке.
Такая суровая школа приносит бесспорные результаты. Юнга со временем становится настоящим моряком, одинаково готовым отбиваться от дюжины врагов на борту своего корабля или же с тесаком в руке очертя голову броситься на палубу неприятельского. Между тем из молодого француза, как известно всему миру, моряк получается весьма посредственный, и хотя сражается он большей частью довольно хорошо, все-таки по той или иной причине он редко сражается настолько хорошо, чтобы победить.
Как мало морских битв выиграли французы! И больше того, как мало кораблей взяли они на абордаж, а ведь это истинное мерило отваги моряков. Впрочем, ни слова сомнения по поводу храбрости французов - у них ее предостаточно, но не той, какая нужна. Французы успешней сражаются на суше, и пусть на ней и остаются, ибо они в сущности не морская нация. Они лучшие в мире кораблестроители, но не моряки.
Вернемся для примера к "Королеве Бланш", прекраснейшему образцу того, что может быть сделано из дерева и стали, когда-либо плававшему по морю.
Это был новый корабль, совершавший свой первый дальний переход. В его постройку вложили очень много труда, и он считался первоклассной боевой единицей французского флота. Это один из тех тяжелых шестидесятипушечных фрегатов, которые теперь в моде во всем мире и которые первыми начали строить мы, американцы. В сражении они самые смертоносные корабли из всех, когда-либо сходивших со стапелей.
Пропорции "Королевы Бланш" отличаются тем изяществом, какое можно увидеть только у прекрасных боевых кораблей. Однако на фрегате много ненужных украшений, столь любимых французами, - бронзовых пластин и других пустяков, повсюду назойливо бросающихся в глаза, подобно безделушкам на красивой женщине.
Так, на нем имеется кормовой балкон, поддерживаемый воздетыми руками двух кариатид размерами больше натуральной величины. Вы попадаете на него из каюты командира. При виде роскошных драпировок, зеркал и красного дерева вы почти ждете, что вот-вот появится общество дам, вышедших подышать свежим воздухом.
Но стоит вам очутиться на пушечной палубе, как подобного рода мысли немедленно исчезают. Что за батареи, изрыгающие молнии!.. В каждой батарее одна-две шестидесятивосьмифунтовые пушки. На спардеке также каронады огромного калибра.
Построенный совсем недавно, этот корабль, конечно, снабжен всеми последними усовершенствованиями. Я очень удивился тому, сколько высокого мастерства было вложено в изготовление исключительно простых вещей. Французы ко всему относятся по-научному; для того, что другие делают при помощи нескольких энергичных ударов, они с наслаждением применяют сложные приспособления из ворота, рычага и винта.
Сколько прихотливости во французских мелодиях! Однажды при обмене принятыми на флоте любезностями мне удалось услышать, как французский оркестр исполнял "Янки Дудл" с таким обилием вариаций, что только очень сообразительный янки мог бы догадаться, какая вещь игралась.
На французском военном флоте нет морской пехоты; там люди носят ружья по очереди и бывают то матросами, то солдатами; парень, сегодня быстро карабкающийся на мачты в своей парусиновой куртке, завтра стоит часовым у дверей адмиральской каюты. Это роковым образом сказывается на том, что можно назвать подлинной матросской гордостью. Чтобы сделать из кого-нибудь настоящего моряка, его нельзя принуждать к выполнению других обязанностей. В самом деле, истинный моряк ни для чего другого не пригоден; даже больше, именно это обстоятельство лучше всего доказывает, что он настоящий матрос.
На борту "Королевы Бланш" кормили не досыта и не тем, чем надо. Вместо того чтобы заставлять матросов оттачивать зубы о твердые морские сухари, там хлеб пекли ежедневно в виде жалких булочек. Затем команда не получала "грога"; бедняг пичкали слабым кислым вином - соком нескольких виноградин, разведенных в пинте воды. Кроме того, матросы нуждаются в мясе, а им давали суп; замена, как они хорошо понимали, жульническая.