5
"Конго улыбается нам", – сказал Стэнли, когда винты "Альбиона" врезались в кофейные воды. Тысячемильный речной путь лежал перед Стэнли и его спутниками.
Благословенные недра Катанги, отягощенные золотом и углем, таящие мягкую медь и твердые алмазы, недра Катанги исторгали водоток, сперва зовущийся Луалабой, потом – Конго.
Тысячи миль пути. Неуверенное, лунатическое блуждание в мареве болотистых равнин, где все сочится гнилью, преет и хлюпает. Медлительный, плавный напор – все дальше. И вдруг, рассвирепев, река кидается на горы Митумбы, рассекает их ущельем и падает, задыхаясь, в зыбкие, радужно-мертвые топи Упембы. Но реку не берет в полон эта зыбкая топь, и вновь с тугой неодолимостью движется Конго вперед, к океану. Притоки, как вассалы-данники, несут ей свои воды; их много, этих данников, они по обе стороны экватора, и дважды в год празднует Конго паводок – в период тропических дождей в северном полушарии, в период тропических дождей в южном полушарии. Раздобревшая, могучая, она течет все дальше к океану.
Но Африке жаль расстаться с дочерью своей по имени Конго. Африка обнимает Конго обрывистыми берегами. Конго, не покорствуя, убыстряет ход; Африка, гневаясь, швыряет ей под ноги один порог, другой, третий… тридцать два порога швыряет ей под ноги Африка. Несколько сот миль борется Конго с каменными грядами, взметываясь пеной и рыдая, и Африка уступает, распахивая берега. И тогда победно, горделиво потряхивая волнами, глубокая, широкая, кофейная Конго наплывает на океан, вплывает в океан и скользит далеко-далеко по малоподвижным соленым глубинным водам, далеко, на десятки миль, пока наконец не смешивается с Атлантикой, сотрясающей континенты.
"Конго улыбается нам", – сказал Стэнли в тот солнечный, блистающий день, когда пароход "Альбион" вошел в устье великой реки.
Но он не был склонен улыбаться Конго. У него свои счеты с этой рекой и с проклятыми дикарями, населяющими ее берега. Сколько порогов на Конго выше Матади? Тридцать два, и ни одним меньше. А сколько крупных кровавых сражений выдержал он с конголезцами? Тридцать два, и ни одним меньше.
По фоб жизни не забыть ему семьдесят шестой и семьдесят седьмой годы, когда он плыл вниз по Конго.
"Это наша река!" – орали дикари, стреляя из старых португальских ружей, и шмелиный гуд свинцовых пуль-кругляшек перемежался злющим посвистом копий. Здесь, на Конго, он околевал с голоду, задыхался в лесах, таких влажных, что там могли бы жить рыбы; каждый час он ждал смерти и лишь с горсткой людей, отощавших и отупевших, добрался до Бома, до нижнего Конго. О, Стэнли знает цену этой реке, которая умеет так приветливо улыбаться под солнцем и так сказочно мерцать под звездами.
Ему противны болтуны, считающие африканца за человека. Африканец? Что такое африканец? Имеет страсть к наживе, не разбирая средств; ради обогащения готов грабить, убивать, насиловать. Он не уважает ни человеческой личности, ни какого-либо права. Так думает Стэнли.
Прошлое не повторится. Теперь за спиною банк Ротшильда и банк "Сосьете женераль дю Бельжик", теперь в его распоряжении пароходы, винтовки, бочки со скверным виски, куча всяческих припасов и молодцы, не боящиеся замарать руки в крови.
Когда-то вниз по Конго к океану везли рабов. Три века кряду их запихивали в трюмы парусников, отплывавших в Америку. Говорят, еще лет десять – пятнадцать назад в Конго промышляла "черным товаром" фирма Режи… Бог с нею, с работорговлей. Старая песня, вышедшая из моды, как и плавучие тюрьмы под парусами. Зачем возить черных за океан, когда и тут, в Конго, найдется дело! Разве в Европе не сбыть золотые слитки и жемчуг Конго? Разве не ахнут европейские дамы при виде пятнистых леопардовых шкур, добытых в Конго? И разве не хороша для галантерейных фабрикантов кожа крокодилов, греющихся на серых речных камнях? А чудесная древесина – красное дерево, тик, окуме? А пальмы, встающие из земли, влажной, как губка? Нет, зачем же волочить невольников за океан!
До самого отъезда из Европы Стэнли неоднократно встречался с королем Бельгии Леопольдом И. Монарх и бывший репортер испытывали друг к другу чувства почти нежные. Оба были энергичны, оба умели держать язык за зубами и оба отлично уразумели справедливость латинской пословицы – opes advectas amnis.
На дворцовых церемониях Леопольд едва удерживал зевоту, но в деловом кабинете, выслушивая биржевых агентов, беседуя с промышленниками или просматривая банковскую документацию, поданную личным секретарем графом Борхфеве, он отнюдь не скучал. В натуре его было то, что называется коммерческой сметкой, он был прирожденным воротилой-комбинатором.
Леопольд, однако, сознавал, что не обладает реальной военной силой для немедленного объявления Конго бельгийским. Не конголезцы его страшили, а "свой брат белый" – европейские державы. И король назвал предприятие интернациональным. К тому же Леопольд покамест не хотел начинать открытые военные действия в Конго. Полноте, он придумал иную методу.
Дело короля – думать и платить, дело главноуправляющего – действовать. "Конго улыбается нам". Стенли не улыбается Конго. И к дьяволу дурацкие рассуждения о морали!
Осенью семьдесят девятого года он готовит к плаванию привезенные из Европы паровые суда, сгружает обильные припасы, рассылает по окрестным племенам гонцов и не забывает удерживать в ежовых рукавицах наемников-занзибарцев.
Главноуправляющий! Поперечная складка над переносицей лежит как меч. Нижняя челюсть обозначилась еще резче, голос звучит жестко. Он вездесущ, он не знает устали. Помощники-европейцы стараются во всем походить на мистера Стэнли, они побаиваются его, здорово побаиваются, не меньше, пожалуй, чем мухи цеце…
Затемно Стэнли возвращается на яхту "Ройял". Яхту подарил ему король Леопольд, шикарную яхту подарил, вся отделана красным деревом, бронзой.
Наскоро записывает он в дневнике свершенное нынче. И заканчивает: "Перед отходом ко сну я, по обыкновению, читал Библию". Поставив точку, валится на кожаный диван. Какая там Библия! Едва коснувшись подушки, он уже спит.
6
Боевой барабан сотрясал над саванной горячий воздух.
У Юнкера колотилось сердце. Он верил: африканские воины не станут нападать на одинокого белого. Не станут… А сердце все же колотилось тревожно.
Носильщики перешли Уэре, выбрались из зарослей. Буйное солнце ожгло, как кипятком, проводников, русского географа.
Рослый мускулистый человек, возвышаясь над воинами, поджидал пришельцев. "Вождь Ндорума", – сказали проводники Юнкеру.
Одних вождей прельщают ордена и регалии, другие к ним равнодушны. Вождь Ндорума знаками отличия пренебрегал, с него было довольно рокко – простой домотканой одежды. Его крупная голова была откинута, лицо изобличало натуру решительную, ум быстрый.
Почетная стража стояла полукольцом, усатые воины с заплетенными в мелкие косички-колбаски волосами. Набедренные повязки из обезьяньих шкур составляли их одежду, овальные щиты и копья с железными наконечниками – вооружение. А позади сгрудились жители селения, азанде, – одни совсем темные, другие посветлее, третьи почти желтокожие.
Носильщики остановились. Василий Васильевич выступил вперед. Накануне он затвердил приветственную речь. Глядя на рослого вождя снизу вверх, Василий Васильевич начал с того, что расточил ему похвалы. Похвалы, как известно, вождям в отраду. Могучим, непобедимым, мудрым отцом народа называл Юнкер Ндоруму, и вождь, пренебрегавший знаками отличия, не устоял перед сладкими словесами. Он милостиво закивал головою, однако быстро совладал с приступом тщеславия и посмотрел на чужестранца пытливо, настороженно, вопросительно.
Тогда Василий Васильевич перешел ко второй части своей речи. Он сказал, что прибыл сюда, к азанде, с открытым сердцем, что ему, белому, ничего не надо – ни рабов, ни слоновой кости, не надо ему никаких богатств, а надо только поселиться на берегах Уэре, узнать, как живут они, азанде, какие реки текут в их краях, какие животные водятся в их лесах…
Они слушали Юнкера с плохо скрытым недоверием. Что за чудеса? Ведь белым всегда нужны рабы, всегда нужна слоновая кость, а этот… Но он пришел один, без своих соплеменников, а в одиночку он не страшен.
Закончив речь. Юнкер сделал знак носильщикам распаковать три тюка. И опять – что за притча: не искрометные бусы-стекляшки, не блестящие зеркальца доставал белый пришелец из тюков, но ситцевые рубашки и холщовые портки. Русскую мужицкую одежу привез Василий Васильевич под экватор, в глубины Африки, и русской крестьянской одежкой одарил он всех, кто встречал его теперь "на околице" деревни.
– Чужестранец! – провозгласил Ндорума, и взбудораженная толпа стихла. – Чужестранец, на моей земле ты найдешь покой и кров. Мы примем тебя братски. Если тебе нужна хижина, ты получишь хижину, если тебе нужна жена, ты получишь жену, если тебе нужна пища, ты получишь пищу.
Когда вождь умолк, настал черед колдуна-бинзе. Что скажут духи о чужестранце? К добру иль худу явился белолицый человек?
Старик колдун был увешан амулетами из звериных клыков, какими-то палочками и камешками. Длинные петушиные перья, черные и красные, колыхались над седой головой.
От духов зависело многое. Колдун мог испортить всю обедню. Но тут Василий Васильевич приметил, что старик многозначительно косится на еще не распакованные тюки. Перехватив взгляд колдуна, Юнкер подмигнул ему и успокоился. "Экий меркантильный маг", – иронически подумал путешественник и стал смотреть, что будет дальше.
Тамтамы ударили торжественно и мерно. Все расступились, и старик колдун пошел кругами – медленно, плавно, сытым коршуном. Тамтамы участили ритм, колдун убыстрил пляску. Амулеты на груди загремели, как галька в час прибоя, петушиные перья метнулись, как верхушка пальмы при порыве ветра.
Все чаще, все громче, все грознее били тамтамы. И все быстрее плясал колдун. Плясали его руки, ноги, скулы, все его жилистое, выдубленное солнцем тело, обвешанное палочками и камешками. Глаза прорицателя налились кровью, он покрылся потом. А тамтамы били уже в бешеном крутящемся темпе, завораживая, гипнотизируя толпу, заставляя всех притопывать, вскидывать плечи, поводить бедрами.
И разом смолкли тамтамы. Тишина рухнула на толпу, как тяжелый шатер, у которого подрубили деревянные стойки, тишина накрыла людей, и было слышно, как с присвистом и хрипом дышит старик колдун. Закатив глаза, налитые кровью, он распростерся на земле, прижал к ней ухо. Лопатки у колдуна ходуном ходили, ребра вздымались и опадали. Колдун слушал духов. Никто не двигался. Все словно бы оцепенели в страхе. И даже Юнкера пробрала нервная дрожь.
Наконец колдун поднялся, пьяно шатаясь. Стрельнул глазами на тюки и заговорил.
Духи, оказывается, вполне благосклонны к белому пришельцу. Пусть, вещают духи, белый пришелец останется здесь, в стране азанде. Юнкер слушал и прикидывал, чем отплатить "доброжелательным" духам…
На другой день географ обратился в строителя. Он мерил шагами расстояния, вбивал колышки, толковал жителям, где строить хижину, где складское помещение, где навес для просушки вещей, где следует разбить грядки под огород. И где возвести высокий плотный тын с затворяющимися воротами: не велика радость, ежели ночью ворвется леопард да и задерет тебя, спящего…
Тут, близ Уэре, в этой лесостепи, будет его маленькая усадебка, приют труда и отдохновения. Отсюда он будет уходить в дальние экскурсии и сюда будет возвращаться, чтобы обработать коллекции, пополнить записи, вычертить планы местности, нанести на карту маршруты.
Василий Васильевич спешил. Все надо было устроить до наступления затяжных тропических дождей. Носильщики, нанятые в Хартуме, доставили в саванну не только табак и материи, но топоры и пилы, молотки и гвозди. Азанде все это было в диковину. Пришлось Василию Васильевичу учить их плотничать. Сказать по чести, географ наш никудышным был мастеровым. Подтрунивая над собой и осторожно дотрагиваясь до волдырей на ладонях, он должен был сознаться, что ученики куда способнее учителя.
А время дождей начиналось. Дожди падали прямые и толстые. Они скрадывали дали, наполняя их равномерным шумом; чудилось, что денно и нощно жужжат десятки веретен. Юнкер укрывался от непогоды в хижине вождя Ндорумы. Ветер тряс лиственницы, кусты на берегу Уэре, шуршал по кровле. Василий Васильевич сидел нахохлившись, ощущая ломоту во всем теле, жар, круженье головы: возвращалась проклятая лихорадка.
О, как он обрадовался, когда его усадебка была наконец готова! Он вошел в просторную хижину и почувствовал упоение бродяги, сделавшегося домовладельцем. Он оглядел балки, стены, обмазанные глиной, и хижина показалась ему прекраснее петергофской дачи.
Он постарался растянуть удовольствие. Долго выбирал место для письменного стола (стол этот, впрочем, ничем не отличался от обеденного), разложил на полке готовальню, геодезические инструменты, поставил жестяной ящик, в котором сберегал от прожорливых термитов дневник и карты. На столбе, подпиравшем середину крыши, вбил крючки, повесил ружья, москитные сетки. Застелив койку, достал книги, придвинул к столу два раскладных креслица… Постоял, огляделся… Ну вот, как будто все… Сел и блаженно затянулся сигарой.
На дворе дождь крутил незримые веретена, шумел, жужжал. Но теперь черт с ним, с дождем. Даже уютнее как-то. Василий Васильевич раскрыл жестяной ящик. Из ящика приятно пахнуло сухой бумагой. Так пахло в кабинете с окнами на Финский залив. Юнкер полистал беглые свои записи. Он вел их на пути из Хартума, с берегов Голубого Нила сюда, к водоразделу Нила и Конго. Беглость записей была неприятна Василию Васильевичу: неосновательность всегда раздражала. Пора привести записки в порядок. И положить на точную карту пройденный маршрут: от Хартума до… Ну да, до вот этой усадебки на берегу реки Уэре. Но тогда надо окрестить усадебку. Негоже ей быть безымянной.
Василий Васильевич перебрал несколько названий и отверг их. Он сидел в приятном раздумье. Будто внезапно, а в сущности потому, что он нынче припомнил петергофскую дачу, всплыли перед мысленным взором нежаркие летние утра, увидел он сад и увидел, как мама ухаживает за цветами, напевая трогательный романс Стигелли "Лакрима". Ах, "Лакрима", "Лакрима"… Он улыбнулся, покачал головой: экая сентиментальность… А впрочем, не такой уж большой грех – малая доза сентиментальности. И решил: его усадебка, его станция будет названа "Лакрима".
7
Стэнли помирал со смеху. Бельгиец майор Либерехтс вторил тенорком. Лейтенант Гилл, малый лет двадцати с лишним, прыскал в ладоши. И даже мрачноватый пароходный механик Ден скалил зубы. А человек корчился, будто змеей укушенный, хватал воздух разинутым ртом.
Чертовски остроумный малый лейтенант Гилл! Дикарь клянчил у него нюхательного табачку, а лейтенант сунул ему горсть перцу. Черномазый не раздумывая запустил в ноздри добрую понюшку, и вот – полюбуйтесь-ка на его обалделую рожу.
Четверо белых сидели у костра. Они сидели в стороне от других костров, где грелись зябкие занзибарцы. Неподалеку на темной реке светил фонарь колесного пароходика, ветер нес на берег запах нагретого металла и машинного масла. Ах, этот запах далекой Европы, он хоть немного отгоняет сырую жуть джунглей.
Ужин был готов, кофе варился. Они принялись за еду.
Мистер Стэнли не зря ел хлеб. И не зря акционеры во главе с королем Леопольдом переводили круглые суммы на банковский счет главноуправляющего. Стэнли успешно осуществлял придуманный в Брюсселе Modus operandi. Никаких фейерверков, господа, поменьше шуму; чем позднее раскусят великие державы наш "способ", тем лучше.
Итак, помимо прочего снаряжения и вооружения, главноуправляющий располагал пачкой печатных договоров. В договорах было оставлено место для наименования географических пунктов и имен туземных вождей: пропущенное заполнялось в Африке. Как это делалось? А вот как. Вы высаживаетесь где-нибудь на берегу Конго и приглашаете местного царька. Вы пьете с ним спиртное (ничего, ничего, потерпите), щедро одаряете бусами, медной проволокой, бочонками веселящей влаги, ветхими камзолами прадедовского фасона, шляпами, которые носили некогда кучера городских фиакров, панталонами, проданными старьевщику каким-нибудь лакеем. И в благодарность просите самую малость: пусть-ка вождь приложит свою царственную ручку к договору. Не забудьте – договор в двух экземплярах: один – в Брюссель, другой – на память конголезцу. Царек, разумеется, не может взять в толк, что это за бумажка, которую ему так настойчиво сует белый господин. Не жалейте виски, не жалейте рухляди. Подписано? Смешные закорючки, но потом царьку будет не до смеху. Ведь согласно договору такой-то участок земли, с лесами, реками, саванной, переходит во владение компании. А если кто-то, смекнув, что его околпачили, вздумает противиться компании, тогда… тогда уж: "Ребята, к бою! Смерть черным обезьянам! Вперед а-а-арш!" Что же до других европейских держав, то и они не вправе предъявлять претензии. Помилуйте, вот договоры, вот контракты. Кто же посмеет не уважить священное право собственности?!
Одолевая течение, тщательно и звонко припечатывая плицами, рея синими флагами с золотой звездой, шли вверх по Конго пароходы "Бельжик", "Эсперанс", "Авант"… Они плыли то близ берегов, по водам, затененным мангровыми зарослями, то держались на стрежне, над глубью, то обходили острова, где вились бледные, почти невидимые в ясном дне дымы рыбацких деревенек, и, встречаясь с длинными, выдолбленными из цельного ствола пирогами, издавали шальные свистки, и над прибрежными папоротниками взметывались дикие утки, сновали взад-вперед, как черные челноки.
Пароходы Стэнли шли вверх по Конго. Когда суда становились на якорь, это значило, что на берег съедут занзибарцы, в лесу застучат топоры, с предсмертным стоном рухнут деревья, завизжат пилы. Пароходным топкам нужны дрова.
Но не только занзибарские парни съезжают с кораблей на берег. "Бельжик", "Эсперанс" и "Авант" покидают тогда и белые господа. Белые господа не валят леса, не заготовляют топливо. У белых дела поважнее.
Вон и теперь, ужиная у костра, толкуют они о завтрашней встрече со старшинами деревень, расположенных в этом районе, что называется по-здешнему Виви. Стэнли отлично знает, как вести переговоры с вождями, но тут, в Виви, есть некая закавыка, и требуется пораскинуть мозгами…
На другой день вожди посетили лагерь главноуправляющего компанией мистера Стэнли.
Их было пятеро, пятеро конголезцев. Каждый из них считался независимым друг от друга, хотя все они признавали за старшего Мавунги, жившего на вершине лесистой горы.
Мавунги, хромоногий, хмурый и недоверчивый, представил белому господину своих соплеменников. Один из них был бодрый седовласый старик с медными кольцами на ногах и амулетом из крокодильих зубов. На голове у него сидела сдвинутая набекрень фетровая шляпа. Старик не без грации поклонился Стэнли. Другой, тоже в летах, с достоинством носивший ветхий синий мундир, некогда принадлежавший, должно быть, какому-то солдату, помахал в знак приветствия рукою и посторонился, уступая место совсем еще молодому, пригожему и статному вождю, нарядившемуся ради столь торжественного случая в коричневый сюртук и новую набедренную повязку из белой материи с синим узором.