– Мне очень жаль, почтенный вождь, но нам нечем пока отблагодарить тебя и твоих людей. Ты не веришь? Вот смотри. Видишь? – Он тронул пальцем грудь: на мундире красовался надетый по случаю встречи с Акайчо орденский знак. – Видишь? Важной награды удостоен я за честные воинские подвиги. – Он клятвенно поднял руку. – И я говорю тебе, как воин говорит воину, ты получишь все сполна.
Акайчо глядел на него пристально. Нет, этот лобастый не лжет. Толстомордый – вот кто врет. Проклятый Толстомордый, у которого в долгах он, Акайчо, и все его доблестные сотоварищи. Врет Толстомордый, которому отдает Акайчо лучшие шкуры, лучшие меха. И пусть Блейк лопнет от злости…
Много в тундре неба. И пестра, и мягка тундра. Красят ее маки. Одуванчики – как желтки в глазунье. Синюхи глядят застенчиво, березоньки льнут к скалам. А скалы опушились мхами то киноварными, то как ярь-медянка. И вокруг озер – улыбок тундры – плотно встает высокая и острая осока. Ледолома нет на Коппермайне. По каменистому ложу река движется крупным, как куница, скоком, шумит и брызжет холодной пеной.
В июле отряд был у Ледовитого океана.
Акайчо давно вернулся. Он свое сделал. Но куда девались эскимосы? Ведь Джон рассчитывал на их помощь. Каков без них будет обратный путь?.. Прочь, прочь опасенья, гони их, как гонишь москитов. Он близок, он совсем рядом – Ледовитый океан. Полярный океан.
Во второй половине июля каноэ подошли к устью Коппермайна. Река уж не бежала куницей. Опасливо, робко пробиралась она среди бугров и наносного песка, за которым лежал океан. А над океаном скрипели чайки, в океане льдины баюкали глянцевитых жирных тюленей.
Отныне начиналось то, ради чего пересекали Атлантику, одолевали тысячи миль: обозрение берегов, сопредельных с великой морской трассой, тех берегов, в виду которых, быть может, проследуют когда-нибудь корабли победителей Северо-западного прохода.
Франклин стоял у океана. Лысый мощный лоб, широкое крепкое лицо обвевал ветер. Сквозь низкие тучи светило солнце, широкие полосы расходились по небосклону веером, образуя нечто похожее на корабельные ванты. И Джону вспомнилось, как в мальчишестве снилась ему лестница, ведущая за облака. Он улыбался задумчиво…
– Начальник! Мы не желаем!
– Неладно получается, сэр!
Проводники-канадцы гомонили все разом, жестикулируя, переминаясь с ноги на ногу. Лица у них были злые, испуганные. Лейтенант оглянулся… Ах, вот оно что! Эти сухопутные празднуют труса. Они, понимаете ли, жаждут унести ноги.
– Да-да, начальник, мы не желаем подыхать!
– Право, не знал… – Франклин, хмурясь, покусывал губы. – Не знал, что у господ вояжеров заячьи души.
Венцель казался смущенным. Он старший, он каждого проводника вербовал, а теперь… Венцель ковырнул землю носком мокасина и отвел глаза.
– Гм! Что и говорить, начальник, каноэ-то поистрепались. А? Во какая беда, начальник. Утопнуть-то на них проще, чем из ружья выстрелить. А? Я говорю им: ничего, валяйте. А они мне: тебе-то, мол, что…
И точно, всем ведь было известно, что Венцель и еще четверо по его выбору не сегодня завтра уйдут к Зимнему озеру готовить форт для будущей зимовки. Венцель перестал ковырять песок.
– Пусть кто другой убирается, а я останусь.
– Эка важность, – загалдели проводники, – что с тобой утопнуть, что без тебя. На каноэ – в океан? Нет уж, начальник, уволь! Не пойдем, хоть ты тресни, не пойдем?
– Без вас обойдемся! – вспылил мичман Худ.
Проводники расхохотались.
"А не поймать ли рыбку на серебряные крючки?" – подумал штурман Бек и, прищурившись, повел речь о прибавке к окончательному расчету.
– Поищи-ка дураков в другом месте! – закричали проводники. – Нету дураков, нету!
Пока перекорялись, Михель с Хепберном нарезали ивняка, собрали плавник, разложили костры. Отряд, разломившись на две неравные части, сгрудился у огней. Ивовые прутья горели нехотя, пуская младенческую слюну, шевелясь, как сырой табак в чубуке.
Напившись чаю, Хепберн, не произнеся ни слова, направился к костру вояжеров. Англичане проводили матроса молчаливым недоумением. Они видели, как Хепберн умостился среди проводников, как перебросил на ладонях уголек, подул, сунул в трубку и заговорил о чем-то с канадцами.
Сперва вояжеры посмеивались, но скоро присмирели, недоверчиво взглядывая на матроса, а после уж всех подхватило, повлекло неторопливое течение Хенбернова рассказа.
Говорил он долго, говорил о море, о моряках, о капитанах, о морских происшествиях, и лицо его, тронутое оспой, заросшее бакенбардами, радостно светилось. Говорил он, как круто и солоно достается в морских походах, говорил, что, хотя и сухопутное странствие, да еще на Севере, не всякому, конечно, по плечу, но уж кто в океанах побывал, тому и черт не брат. И еще говорил он, что ежели какой вояжер выйдет в океан, то о нем слава по всей Канаде громом прокатится, ибо никто еще не отваживался в берестяных скорлупках океану перечить.
– Видели, братцы, начальник-то наш пишет да пишет? – спрашивал матрос, попыхивая трубкой. – Видели? А что пишет? Не знаете? А пишет он, где мы да как мы, за каждый день запись производит. А как в Англию воротимся, тогда, господа вояжеры, составится книга. Напечатают, карту приложат, и станут ту книгу читать разные люди в разных странах. Теперь представь… Ну вот хоть ты, Пьер. Ну скажи на милость, кто нынче знает, что жив ты на божьем свете? Мало, брат, кто знает. Так, что ли, а? Ну вот, вот. А ты вникни: из книги нашего начальника тебя везде знать будут. Эге, скажут, есть в Канаде вояжер Пьер, храбрый, оказывается, малый, в Ледовитом, представьте, океане побывал. А прочтут во Франции, то, может, так скажут: а он из наших, этот Пьер, сударь мой, из французской, значит, страны. Вот так-то, господа.
Господа не были лишены честолюбия, они заволновались:
– Всех назовет? А? Ну говори, говори! Всех? Черным по белому?!
– Лопни моя печенка, – поклялся матрос, – всех как есть! И про каждого отметит, каким он себя в опасностях-то выказал. Вот ей-богу, провалиться мне на этом месте.
Каноэ шли то на веслах, то под парусом, шли гонко. "Все отменно хорошо…" И ясное высокое небо, и прозелень океана, и стеклянные отсветы редких льдин, и дальних айсбергов огранка на зависть "Crop и Мортимер", и этот попутный ветер, упругий и бодрый, с ягодным, чудится, запахом.
Мыс вытянулся далеко в океан. За мысом колыхался блинчатый лед. Но было такое мирное затишье, что Франклин, не робея, ринулся дальше и, петляя зайцем, коротко подгребая, пихаясь баграми, пробился к чистой воде.
А пятый день народился голубой, туманный. И подстерегла путешественников роковая минутка, когда, оплошай они самую малость, лежали б каноэ на дне. Было мгновение – надвинулись вдруг две могучие льдины, и еще бы миг – хрупнули бы суденышки, как огурчики. Но прыгнули на льдины, вцепившись в багры, Хенберн и Бек с одного каноэ, индеец Михель и мичман Худ – с другого… Все обошлось. Однако Франклин учел урок, насторожился и, когда опять загустели туманы, приказал идти берегом.
Как год назад на водоразделе Маккензи и Коппермайна, так и теперь пришлось подставлять плечи, пришлось сгибаться и брести, чертыхаясь, сплевывая вязкую слюну, ощущая в висках и горле тяжелые толчки крови.
То сушей, то водой двигались к востоку. И ложилась на карту прихотливая береговая черта. Заливы и полуострова, устье реки. Опять заливы, то глубоко вгрызающиеся в сушу, то отверстые в сторону океана створками гигантской раковины, и опять мысы, обрывистые или пологие.
Едва среди островков, среди битых льдов проглянет ребристая даль открытого океана, тотчас захолонет сердце: не возникнут ли на горизонте темные вертикальные черточки? Темные черточки, как темные былинки, – мачты кораблей Уильяма Парри.
Увы, не было парусов "Геклы", не было парусов "Грайпера". Из-за пустынного горизонта каравеллами плыли грузные тучи. Где ты теперь, благодушный, упрямый шотландец? Где ты теперь, закадычный друг Уильям Эдвард Парри? Эх, гадай не гадай, а толк один – полное неведение. И потому, Джон, делай свое дело. Описывай канадский берег, благо вывозит тебя "добрая лошадка": и погода сносная, и каноэ пока на плаву, и ледовые условия еще вполне благоприятны.
Но тревога кружила над головой. Ведь только в первый день по выходе из устья Коппермайна уложили жирного оленя. А потом… потом и зверь, и дичь сгинули. В мешках есть пеммикан. Но трать с оглядкой: предстоит возвращение к Зимнему озеру.
Минул месяц морского пути. Было 18 июля 1821 года. В тот день Ледовитый заштормил. Франклин отправился пешком на съемку берега. С ним шли Бек и Ричардсон.
– Пеммикану – на трое суток, – как бы невзначай обронил лейтенант.
– Угу, – промычал доктор.
– А шторм, видать, надолго, – сказал Бек.
– Итак? – спросил Франклин.
– М-да, – отозвался штурман.
Доктор вздохнул:
– Увы…
Канадцы возликовали. Оно, конечно, лестно, ежели в книге твое имя пропечатано. Но не лучше ль подобру-поздорову убраться поскорее в знакомые леса, зашить в кушак честно заработанную деньгу да и гульнуть напропалую в какой-нибудь фактории.
Экспедиция отступала медленно. Зима наступала стремительно. На оселке скал северные ветры точили длинные свои лезвия. Не то туман, не то дальние метели замглили горизонт.
Солнце день ото дня меркло. Окрестности как бы стеснились, и не было уж прежнего простора, и само небо будто уменьшилось. А в сентябре взвыли снежные бури. И не осталось ничего – ни земли, ни звезд, ни "близко", ни "далеко".
Глава 9
Ивовый венок
Хепберн считал: один, два, три… Англичане все, теперь – канадцы. Не сбиться б со счета. Только б не сбиться… О черт, не отличишь Пьера от Гастона, а Гастона от Жана. Как привидения… И никакого у них груза – все брошено. И каноэ тоже… Только бы не сбиться со счета… Пресвятая дева, как они тянутся! В прошлый раз, сменив штурмана Бека, он злился на вояжеров, понукал. А нынче… нет сил разозлиться.
Тянутся мимо Хепберна "лесные бродяги" в своих негнущихся оледенелых одеждах. А матрос Хепберн стоит по колени в снегу и считает, считает, шевелит губами. Ох, как медленно! А ведь день-то не в пример прочим: мох нашли, наскребли полные пригоршни. Ну, ну, Хепберн, не ошибись, не теряй счета… Сколь их? Одиннадцать? Двенадцать? Да, мох-то наскребли. Если натаять в рукавицах снегу, перемешать со мхом – ничего, съешь. Разумеется, не солонина, а все же… Эх, доктор, вы можете не бояться: нам не суждено помереть от обжорства, наши желудки, сэр, не слишком-то обременены работой… Так, еще один. Кто это? Господи, глаза как волчьи… А, Михель! Приятель Михель, твои мокасины, должно быть, весом с пушечное ядро. Что ты там бормочешь себе под нос? Шагай, шагай, малый!.. А в брюхе точно стекло лопается, как скребком скребет… Все, что ли? Все, слава тебе, господи.
До вчерашнего дня Франклин был молодцом, а вот нынче штурман Джордж поддерживает лейтенанта. Милый Джордж, ваш начальник здорово сдал. Он не может согреться. Ему все время холодно. Знаете, Джордж, сэр Джон Барроу окрестил вашего приятеля "арктическим парнем", а он просто-напросто мерзляк. Он и дома, в Спилсби, жался к камину. Старший братец Томас потешался над будущим "арктическим парнем". А сестрицы с укоризной замечали, что у Томаса черствое сердце. Черствое сердце… черствый сухарь… А? Что вы говорите? Ничего? Да-да. За один черствый сухарь… Нет, Венцель не оплошает. Венцель давно у Зимнего озера, и амбар ломится от припасов. Окорока, подернутые желтоватым жирком… А над кострами, там, где дым не так горяч, коптятся распластанные осетры… Мама сама отбирала мясо для бифштексов, не доверяла кухарке. В доме были отличные печи. Под рождество, когда надо приготовить получше, соседи несли гусей и уток – тушить, жарить. Отец разрешал, хотя уголь был дороговат, а дрова еще дороже… Дров – вот что нужно, дров. Побольше дров, Венцель, побольше дров, а если индейцы не смогут, то свалите несколько сосен. Ах, если б у Коппермайна росла хоть одна сосна…
Бек снова взял Джона под руку. Франклин вяло сказал:
– Не надо, старина… Берегите силы.
И тут они услышали ружейные выстрелы. Ни лейтенант, ни штурман ничего не видели. Какие-то пузырьки, какие-то пятна медленно плавали перед глазами. Ничего они не разглядели, но услышали громкий предсмертный хрип. Ричардсон убил мускусного быка! Коротконогого, обросшего бурой шерстью, похожего на бизона. О доктор, вы настоящий Адам Белл!
Проводники содрали шкуру ловчее опытных грабителей, сдирающих плащ с запоздалого прохожего. И вот уж освежеванный бык дымится розоватым дымом, и густой, дикий, горячий дух шибает людям в ноздри, сводит скулы, подкашивает ноги.
Они разодрали тушу. Они жрали, не утираясь, опустившись на колени, не видя, не замечая ничего, кроме дымящейся крови и дымящегося мяса… Теплая, густая, как вар, сытость туго разлилась по жилам, по мускулам, пот проступил на висках, на груди. И уже медленно двигались челюсти, уже тяжелели руки и ноги, в сладостной истоме хотелось растянуться на земле и лежать долго, долго, долго…
Худ, Михель и Хепберн засовывали в мешки остатки мяса.
– Много, много, – причмокивал Михель.
"Много? На два, ну, на три перехода", – прикидывал мичман Худ. Уж Роберт-то знал, что будет после третьего, после четвертого и пятого переходов. Отлично знал… Прежде раздачей провизии ведал старший вояжер Венцель. Потом, когда Венцель ушел к Зимнему озеру, – мичман Худ. У Венцеля дело спорилось. Да и не велик труд делить харч, если он в изобилии. А вот попробуй делить теперь…
И точно, на четвертый день мичман Худ делил крохи. Не поднимая глаз, протягивал щепотки съестного.
– Лучше сдохнуть сразу!
Это Михель, ирокез Михель.
– Проклятый начальник, – пробормотал кто-то из вояжеров.
Другой огрызнулся:
– Заткнись!
Люди еще понимают, что он, Роберт, не утаивает, делит честно. Это они пока понимают, но уже не могут удержаться от ненависти к нему. И лишь в эту минуту глаза у них блестят.
Крохи съестного исчезли. Потухли глаза. И остались мокасины. Зашагали по снегу. Снег не скрипел – издавал треск. Будто хворост.
До неба стояла железная стужа. И сизый голод. Скреби на валунах исландский мох, пихай, запихивай в провалившийся рот.
В последних числах сентября дошли они до реки Коппермайн. Кто-то отчаянно вскрикнул, кто-то горестно охнул, кто-то бессмысленно рассмеялся: лед не сковал Коппермайн!
Всклокоченная, в пене неслась река. И метель, падая наискось, истаивала на ее волнах. Четыре сотни шагов до противоположного берега.
И тут, глядя на Коппермайн, на берег, двадцать измученных, изможденных людей налились яростью. Они перейдут проклятый поток, должны перейти…
Они искали брод до темноты. Искали день, другой, третий.
Искать надо было здесь, в этих вот местах, только здесь: если идти вверх по течению, то брод отыщешь скорее, но тогда дашь такого крюку, что, пожалуй, никогда и не увидишь Зимнего озера. Да, здесь, только здесь.
Брода не было. Была зловещая стремнина. И стук гальки, как стук костей. Неустанный, вприскочку бег воды. И всплески ее, и рокот.
На девятый день они сдались.
Прутики ивы корчились в костерках. Жалкие, тоненькие, окоченелые прутики.
– Ивовый венок… Ивовый венок…
Что он такое шепчет, матрос Хепберн, тупо глядя на огонь?
– "Ивовый венок сплела я"… – Хепберн поднял голову. Посмотрел на Ричардсона: – Сэр, помните?
И доктор понял: старинная песня, ее поют простолюдины – "Ивовый венок сплела я": ивовый венок – символ несчастной любви. Уж не рехнулся ли матрос?
– Как же, как же… – рассеянно отвечает доктор.
Франклин и Бек жуют мох.
Реполовы, малые птахи, осыпают непогребенных мхом. Так верили прадеды. Реполовы? Нет здесь реполовов. Непогребенных осыплет метель.
Они жуют мох. "Ивовый венок…" – твердит матрос Хепберн, сгибая и разгибая лозинку. Он протягивает ее Франклину.
– Что такое, Хепберн?
– Плот, сэр.
– Плот? А-а… Плот? Да-да! Молодчина! Плот!
В потемках, во мгле они срезают ножами иву. В потемках, во мгле плетут, плетут плот… Хоть бы один перебрался с канатом на другой берег. И тогда остальные, держась за канат, переправятся на другой берег…
Но хилый плот притонул, как решето. И зачем только вспомнилась Хепберну старинная песенка?! Песенка про ивовый венок – символ несчастной любви.
Коппермайн всплескивает, слышен стук гальки, звон воды. И падает наискось снег, торопится вслед за быстриной.
– Михель, – тормошит Ричардсон. – Михель, Хепберн…
Индеец и матрос придвигаются к доктору. Он что-то шепчет им. Ага, у доктора простой план, очень простой.
– Ничего не получится, доктор, – возражает Хепберн.
– Канат! – приказывает Ричардсон.
– Но…
– Канат…
Матрос и индеец обвязывают Ричардсона канатом.
– Крепче. Так. Еще разок.
И Ричардсон входит в воду, ломая с хрустом прибрежный лед. Ричардсон плывет на боку, скоро и часто выбрасывая руки, а Хепберн стравливает канат.
Франклин и Худ, поддерживая друг друга, стоят на берегу. Штурман Бек опирается на палку. И проводники тоже стоят на берегу.
Сухо и четко, как кости, стучит галька, стеклянно и злобно звенит вода.
– Господи, помоги ему, – шепчет Франклин.
Глава 10
Два убийства
Пьер упал. Он мертв, челюсть отвисла, в черную глотку сеется снег.
Запасные сапоги съедены. Буйволовый плащ мичмана Худа короче шотландской юбки: от плаща отрывали кусок за куском, рубили лапшой – жевали, жевали, жевали.
И еще один вояжер падает в снег. Кто это? А-а, не все ли равно? Этот тоже счастливец – песню смерти поет ему метель, снег укрывает самым теплым, самым мягким саваном.
Франклин слышит тяжелые удары барабана. Боже мой, да ведь это в Спилсби, это балаган мистера Уэлса! В балагане дрессированный слон. Нужен шиллинг, и – пожалуйте! – входите в балаган, леди и джентльмены. Один шиллинг…
– Настоящий мужчина, – шепчет Франклин. – Понимаете, Роб? Настоящий мужчина…
Отец скуп, ему жаль шиллинга. Но Джону так хочется увидеть дрессированного слона в балагане мистера Уэлса. Ах, как там тепло!..
Мичман Худ знает, что хотел сказать Франклин: "Настоящий мужчина идет до тех пор, пока он больше не может идти, а после этого он проходит в два раза больше". Так говорил и штурман Бек. Счастливец Джордж! Он, должно быть, уже греется в хижине, лакомится олениной… "А после этого проходит в два раза больше…"
– Не пойду! – говорит Роберт громко, отчетливо. – Не пойду!
– Спокойно, мой мальчик. Обопритесь. Вашу руку. Очень хорошо, мичман. Надо помнить "петушью яму". Так, хорошо… Хепберн, помогите. Ну, марш.
– Доктор, вы убили быка? – спрашивает Худ. Глаза у него закрыты, он обхватил за шею Ричардсона и Хепберна. Он мучительно соображает, почему не отвечает доктор… Ах, вот оно что: ведь доктор утонул.