Иди полным ветром - Давыдов Юрий Владимирович 3 стр.


Вот уж и устье Колымы. На небольшом возвышении чернеет башенка. Ее возвел почти век назад лейтенант Дмитрий Лаптев. Упряжки повертывают на восток, съезжают на лед.

День за днем бежали они на восток, одолевая за сутки десятки и десятки верст. Вместе с упряжками бежали походные будни. На дневках моряки брали координаты приметных береговых точек – это было нужно для составления карты; на дневках наблюдали поведение компасной стрелки – это было нужно для изучения земного магнетизма. Вечером разбивали кожаную палаточку. Кололи дровишки из наносного леса, ладили костер. Казаки варили ужин, кормили собак; моряки, скорчившись у костра и мигая воспаленными, слезящимися от дыма глазами, усердно черкали в путевых книжках. Спали, тесно прижавшись друг к дружке, завернувшись в оленьи одеяла. И сон свой часто прерывали, чтобы произвести астрономические наблюдения.

Чистая каторга – выбираться на мороз.

Бр-р-р… Наметанным глазом отыскивают моряки звезду Поллукс из созвездия Близнецов. Затем Капеллу из созвездия Возничего. Теперь определи-ка истинное время. Как все это несложно в учебниках Бугера, в морских словарях Шишкова! А тут, на студеном ветру… Ба! Ртуть в искусственном горизонте покрылась от холода кристалликами. Да и с секстантом беда: в рукавицах не управишься, а снял рукавицы – пальцы обожжет мерзлый металл. Едва приноровился – стекла и зеркала уже покрылись инеем. Вот и мучайся! И мучились, и, посвечивая фонариком, всматривались в шкалу, считая градусы, минуты, секунды.

Рано поднимались путники. Завтракали, чистили посуду, сворачивали палатку. И снова бежали нарты, отмеряя версты, и звенел, злился ветер. Оленьи шкурки – налобники, наносники, нагубники, набородники – не ахти защищали лицо, ветер резал бритвой. Впрочем, где там кряхтеть да ахать! Того и гляди, сугроб или валун – и нарты мгновенно перевернутся. Смотри в оба, работай шестом, соскочи с нарт, поправь их, догони.

В марте началось иное. На пути к Шелагскому носу встали торосы. Они были велики и круты. Битый острый лед покрывал редкие ледяные поляны. Лед перемешивался с морской солью.

Завязалась битва за каждую милю. Пешнями врубались в торосы, как рыцари в неприятельский стан. Сцепив зубы, взбирались на ледяные кручи. С захолонувшим сердцем скатывались в пропасти…

И вдруг он открылся, таинственный Шелагский мыс. Тот самый, где, по мнению некоторых английских географов, надо было искать перешеек, соединяющий Азию с Америкой.

Путники не закричали "ура", не замахали шапками. Они молча глядели на черные утесы, вставшие из белых льдов. И в этом столкновении белого с черным ощущался какой-то предел, какая-то грозная граница.

– Не кажется ль вам, друзья мои, – негромко проговорил Врангель, – что мы достигли конца света?

10

Кокрен пребывал в унынии, хотя хлебное вино и пришлось ему по вкусу, а матрос Савелий, оставшийся в Нижне-Колымске присматривать за жильем и имуществом экспедиции, аккуратно пополнял штоф, который капитан всегда держал под рукой.

Но вскоре надежда воскресла в капитановой душе. Кокрен убеждал себя, что русские не разгадали его замыслов, что Врангель и впрямь не мог взять ни фунта лишнего груза, что, возвратившись в Нижне-Колымск, русские непременно похвастаются своими успехами и он, Кокрен, так или иначе получит сведения, столь желанные лордам британского адмиралтейства.

Кокрен успокоился. Теперь он думал о поездке в Островное. Поездка эта, как сулил Врангель, должна была непременно совершиться, ибо надо было уверить чукчей в мирных намерениях экспедиции. Кто бы ни отправился в Островное, сам ли лейтенант или кто-нибудь из его подчиненных, но барон дал слово препроводить капитана в русское поселеньице на реке Малом Анюе, куда ежегодно прикочевывали чукчи для торговли с сибирскими купцами.

А с ярмаркой в Островном связывал Кокрен начало исполнения плана, родившегося в голове Майкла Роули и одобренного лондонскими директорами. План этот заключался в том, чтобы вместе с чукчами проникнуть в Северную Америку, разузнать пути и места, где сходятся для меновой торговли азиатские и американские туземцы. Вот и все дело! А там уж пусть английская Северо-Западная компания, действующая на востоке Канады, озаботится пресечь эту разорительную для нее утечку мехов, пусть устроит новые фактории, пусть вышлет своих агентов…

Минуло три недели. Отряд Врангеля осмотрел западный берег Шелагского мыса. А чтоб убедиться в отсутствии перешейка, соединяющего Азию с Америкой, следовало осмотреть и северный берег его и восточный. Но то уж было делом будущих рейсов отряда Врангеля.

Неделю путешественники отъедались и отсыпались. И вот опять начались вечерние чаепития, опять усаживались у камелька лейтенант, мичман, штурман. И опять эти неторопливые беседы о разных разностях, о Ревеле и Царском Селе, о стариках адмиралах и общих знакомцах… Увы, ни единого, как назло, слова про Шелагский мыс. Кокрен бесился. Наконец не вытерпел и завел речь о давешней поездке.

– Мне не хотелось бы вспоминать об этом, – начал Врангель, старательно состроив грустную мину. – Ей-богу, не хотелось бы, сэр. Но коли вы спрашиваете… – Он вздохнул и сделал паузу, мучительную для Кокрена. – Да-с, коли вы спрашиваете… Должен признаться, сэр: мы потерпели фиаско. Да-да, сэр, мы не пробились сквозь торосы и не увидели этот мыс, чтоб ему пусто было. Может быть, в следующий раз. Мы не теряем надежды, сэр, но ныне… Ах, лучше уж не вспоминать… – И, печально помолчав, он продолжил прерванный рассказ: – Так вот, господа. На чем, бишь?.. А-а, да-да! Так вот, бежал я из Ревеля, с эскадры, со своего фрегата. Вы понимаете, что мне за сие грозило? Ну-с, думаю, будь что будет! Добрался до Петербурга на какой-то финской лайбе, явился к Василию Михайловичу и, как говорится, пал в ноги. Так-то, господа, мечта моя исполнилась, я попал на шлюп "Камчатка" и ушел в дальний вояж. И должен заметить, ушел с легким сердцем: Головнин замял скандал, мой послужной список остался чистым.

Матюшкин и Козьмин слушали с подчеркнутым вниманием, капитан Кокрен – с натянутой улыбкой.

11

В Островное был послан мичман Матюшкин. Кокрен поехал с ним. Путь в Островное взял четверо суток. Селеньице оказалось небольшим – три десятка изб да часовенка, погруженные в снега.

Когда нарты Матюшкина подъезжали к Островному, туда входил купеческий караван. В нем было более сотни обросших сосульками лошадей, навьюченных мешками. Чукчи уже поджидали купцов, раскинув на соседнем островке свои юрты.

Матюшкин пошел в ближайшую избу договориться о ночлеге. Кокрен остался на дворе.

Было темно. По небу перебегали красные и зеленовато-белые лучи. В хижинах светились льдистые оконца. На дворах подле тюков с товарами пылали костры. Где-то били бубны, глухо и размеренно, с жуткой настойчивостью. В этих глухих повторах Кокрену чудился ритм Севера, тот ритм, которому, казалось, был подвластен бег этих красноватых и светло-зеленых лучей.

На другой день ударил спозаранку колокол, на высокую мачту взбежал флажок, торжище началось. Чукчи разложили на нартах меха. Красивой изморозью отливали черно-бурые лисицы; дымчатой голубизной, как снега на рассвете, чаровали взор песцы, а куница и бобер так и манили нежить руки в их желто-бурой и темно-каштановой шерсти.

Купцы из Якутска были обвешаны кружками, бисером, связками курительных трубок. Прислужники купеческие распаковали тюки и ящики с топорами, медной посудой, материей, выставили бочонки со спиртным.

Торжище продолжалось три дня. Сменилось оно всеобщим весельем. Били бубны, мчались, состязаясь в беге, олени, разливались гармоники.

А Матюшкин тем временем встречался с чукотскими старшинами. Пользуясь услугами якута-переводчика, толковал мичман с хитрым, сообразительным Валеткой, жившим южнее Шелагского носа, и с рослыми, похожими, как близнецы, Макамоком и Леутом – обитателями берегов залива Святого Лаврентия, и с Эврашкой, как толмач называл морщинистого старика, пришедшего в Островное с берегов Чаунской губы…

В секретном письме к Врангелю сибирский генерал-губернатор говорил не только о нежелательности присоединения "английского пешехода" к экспедиции, но еще высказывал предположение, что Кокрен попытается выведать и самолично посетить пункты меновой торговли чукчей с американскими туземцами на Аляске. А сия разведка, по мнению Сперанского, могла дурно отразиться на русской торговле, как, впрочем, и на благосостоянии чукотских кочевников.

И все это надо было втолковать чукчам. Матюшкин объяснял, толмач старательно переводил, но слушатели хранили невозмутимое молчание, и Федор сомневался, поняли они его или нет.

Но вот уж чукчи собрались в обратный путь, и мичман зазвал старшин к себе, в тот бревенчатый теплый дом, в котором они жили с капитаном Кокреном.

Матюшкин терпеливо выждал, пока чукчи выкурили первые ганзы-трубки, а когда набили их табаком во второй раз, Федор обратился к старшинам с речью:

– Сын Солнца прислал нескольких своих подданных проведать берега Ледовитого океана. Люди эти желают чукчам добра. Они хотят узнать берег, куда станут приходить корабли с товарами для чукчей… – Федор не пускался в сложные географические рассуждения. – Если вы, старшины, поможете нам, – продолжал мичман, – то мы одарим вас щедро.

Толмач переводил. Старшины курили. На их широких лицах было вежливое внимание. Толмач перевел. Чукчи курили в задумчивости. Но вот Валетка, тот, что кочевал у Шелагского мыса, вынул ганзу изо рта.

– Слушай, – сказал он, – разве за помощь друзей одаривают топором или табаком?

И Валетка посмотрел на Макамока и Леута, что пришли с берегов залива Лаврентия, и на Эврашку, что пришел с берегов Чаунской губы. И Макамок, и Леут, и Эврашка вынули трубки и сказали так:

– Слушай, тойон! Валетка говорит правду. Нам не нужны дары. Мы поможем тебе и твоим братьям. Вы пришли не для того, чтобы отнять у нас меха или оленей. Мы поможем вам.

Матюшкин поднялся. Старшины тоже. Матюшкин поклонился им. Старшины поклонились ему. И все сели.

Теперь начался двойной перевод: Матюшкин по-русски передавал толмачу английскую речь Кокрена, а толмач обращался к чукчам. Капитан был краток.

– Достоуважаемые вожди! Я купец и прошу вас отвезти меня к тому морю, по которому вы плаваете на байдарах. Я прошу вас отвезти меня за море к тем людям, у которых вы достаете меха. Я отплачу табаком и вином.

Чукчи курили. С их меховых шапок, украшенных бисером, свисали головы воронов, приносящих удачу в полуночных странствиях.

– Купец! – сказал после долгого молчания старшина Леут. – Я могу отвезти тебя к людям, которые дают нам меха. А ты дашь мне в награду тридцать сум табаку.

– Сколько? – опешил Кокрен.

– Тридцать пудов, – усмехнулся Матюшкин. – Эк заворотил!

Кокрен закусил губу. Тридцать пудов! Уж не потешаются ли над ним проклятые дикари?

– Купец! – послышался голос Валетки. – Я могу проводить тебя до реки Веркон. На Верконе живет мой сородич. Он приведет тебя к морю. А там ты найдешь путь за море. Соглашайся, купец. Мне даров никаких не надо.

Кокрен был сбит с толку. Что же это такое? Один заломил тридцать сум табаку, а другой ничего не хочет. Джон растерянно поглядел на русского мичмана.

– Купец ответит тебе завтра, – выручил Федор. – А сейчас, вожди, мы скрепим наш договор, как полагается добрым друзьям.

Чукчи ушли поздно. На прощание они долго жали Федору руку, смеясь похлопывали его по плечу.

А Кокрен был в отчаянии. Он спросил совета у Матюшкина. Мичман подумал и ответил, что на его месте не стал был связываться с чукчами.

Видит бог, он, Кокрен, не из робких. Но кто же, находясь в здравом уме, согласится вверить свою жизнь дикарям, когда один требует немыслимого, а другой согласился сделать все даром? Конечно, пять тысяч фунтов… Пять тысяч! Они стоят риска, но жизнь стоит дороже…

12

"Почта меня обрадовала. Что я говорю "обрадовала"?! Она сделала меня счастливым вполне, если токмо человек может быть вполне счастлив. Вы меня помните, вы меня любите! Тебе же, любезный Яковлев, особливая моя благодарность: ты отлично исполняешь должность почтмейстера и даже заставил, как я догадываюсь, писать ко мне ленивца Дельвига.

Итак, в июле нынешнего, 1821 года… Но прежде всего – порядок. Я вам всем неспешливо расскажу.

После поездки в Островное мы, барон Врангель, я и штурман Козьмин, путешествовали на санях по Ледовитому морю. В задачу нашей экспедиции входит не токмо обозрение Колымского края, но и поиски Земли Андреева. Землю сию, как о том повествуют старинные записи, усмотрел во время императрицы Екатерины Великой сержант Андреев, путешественник отважный. Но вот беда: ни одна душа после Андреева острова этого не узрела.

Надобно признаться, что и мы его покамест не видели, хотя и рыскали во льдах с немалым упрямством. Собачье дело, доложу я вам, шататься в полунощном море! Не найдя Земли Андреева, мы, однако же, подробнейшим образом изучали Медвежьи острова и дошли (вернее, дотащились) до 72° северной широты, а 29 апреля вернулись в Нижне-Колымск, который показался нам райской обителью.

В Нижне-Колымске мы уже не застали капитана Кокрена. Исправник Тарабукин сообщил нам, что сей искатель приключений отправился с одним тунгусом в Охотск. Дальнейшая судьба его нам неизвестна.

Дождавшись лета, мы продолжили наши исследования на материке. На мою долю выпало обозрение рек Большого и Малого Анюя. Я пустился в путь июля 20-го вместе с верным моим оруженосцем, матросом Михайлой Нехорошковым, и проводником из местных казаков.

Берега Анюя однообразны и пустынны. Среди болот, поросших стелющимся тальником, попадаются местами хорошие луга. Правый берег обставлен крутыми песчаными холмами.

Река с каждой верстой становилась быстрее. Течением своим образует она бесчисленные короткие излучины и цепи мелких островков. Русло и берега усеяны остроконечными камнями и утесами.

В конце июля мы были в урочище Плотбище, где осенью олени обыкновенно переправляются через реку.

Олени еще не приходили: в урочище ожидали их с нетерпением.

Престарелый зажиточный юкагирский старшина Коркин радушно пригласил нас к себе в дом и угостил всем, что только у него было, то есть сухой олениной и оленьим жиром. Истинное гостеприимство равно отличает все народы, живущие от Москвы до Камчатки и от Кавказа до Ледовитого моря. Здесь же, между кочующими племенами Сибири, особенно сохранилась похвальная добродетель, побуждающая хозяина с редким самоотвержением уступить гостю лучшее место и лучший кусок.

Ныне берега Малого Анюя населяют лишь несколько юкагирских семейств. Дома их построены прочно и состоят по большей части из одной просторной комнаты. В ней налево от входа вместо обыкновенной в русской избе печи находится чувал, или очаг, где беспрерывно горит огонь. В одном из углов помещаются образа; по стенам развешиваются ружья, луки и стрелы; на полках стоят горшки и другая посуда; посредине – большой стол; широкие лавки идут по стенам.

Я упомянул об иконах. Да, юкагиры приняли христианскую веру. В христианскую веру обратили их странствующие попы. Подобно тому, что видел я в заморских странах, и тут туземцев скорее не обращают в Христову веру, а заманивают в нее. В Островном на ярмарке довелось мне наблюдать, как крестили одного чукчу. Новокрещеный долго не решался окунуться в чан с холодной водой. Ему сулили и табаку, и бисер, и топор. Наконец он сел в воду, но тут же выскочил и стал бегать по часовенке, дрожа от холода. "Давай табак, давай табак!" – кричал он, стуча зубами. Ему говорят, что обряд еще не кончился. "Нет, – кричит, – более не хочу! Давай табак! Давай табак!" Поп, однако же, поспешил зачислить его в штат христианский…

Когда мы приехали в Плотбище, все жители находились в ожидании оленьей переправы через Анюй. Наконец разнесся слух, что табуны показались в долине, к северу от Анюя. В мгновение ока все бросились в лодки и спешили укрыться в изгибах высоких берегов.

Переходы оленей достойны замечания. В счастливые годы число их простирается до многих тысяч, и нередко занимают табуны пространство от 50 до 100 верст. Для переправы олени спускаются к реке по руслу почти высохшего, маловодного протока, выбирая место, где противолежащий берег отлог. Сначала весь табун стесняется в одну густую толпу. Затем передовом олень с немногими сильнейшими товарищами выходит вперед, поднимая высоко голову и осматривая окрестности. Уверившись в безопасности, он входит в воду; за ним кидается весь табун; в несколько минут поверхность широкой реки покрывается плывущими оленями.

Едва олени начали приближаться к берегу, как охотники окружили их на своих лодках и старались удержать. Между тем несколько опытнейших промышленников, вооруженные длинными копьями и поколюгами, ворвались в табун и принялись бить животных. Шум нескольких сот плывущих оленей, страшное харканье раненых, глухой стук сталкивающихся рогов, обагренные кровью охотники, крики и восклицания, река, несущая туши и кровь…

В середине августа мы были уже далеко от Плотбища. Берега Анюя изменились. Вместо крутых черных скал, изредка прорезанных ручейками, видишь отлогие прибрежья и острова, покрытые купами высоких деревьев.

Однажды мы остановились на ночевку вблизи скалистых гор. Вершина одной из них была увенчана облаками. "Это Обром", – сказал мне проводник. Мы достигли цели, проделав 250 верст.

Я позвал Михайлу с проводником и начал карабкаться на гору. Мы шли по крутым ложбинам, перескакивали с камня на камень. После часа трудного пути я совершенно выбился из сил. Но проводник, знавший хорошо все тропы, решительно объявил, что спуститься можно лишь по другому скату, перевалив вершину. К счастью, потянулась вскоре оленья тропа. После трех часов восхождения мы очутились в снегах вершины Оброма.

Только тот, кто сам бывал в северных странах Сибири, может иметь ясное понятие об истинно величественных и поражающих красотах матери-природы! Передо мной лежали цепи гор. Вершины сияли льдами, склоны были в яркой зелени. Багровые лучи солнца, предвестники бури, окрашивали белые верхи гор прозрачным розовым светом. Бессчетные радуги стояли в небе. Средь хребтов был налит синий туман, из коего, как острова, торчали там и сям зубцы черных утесов. Совершенная безжизненность и тишина напомнили мне горы перуанские.

Спустившись по более отлогому скату, достигли мы реки, нашли лодку и счастливо воротились к месту нашей ночевки.

От Оброма поплыли мы вниз по реке и быстро прибыли в знакомое Плотбище. Отселе для обозрения окрестностей я решил отправиться верхами, хотя уже гуляли молодые вьюги.

Так в последних числах августа начались мои скитания по болотам, лесам, тундрам. Свитой моей были густые метели, моим недругом – холодный ветер. Медведи караулили нас, а соболя не давались под выстрел. Как-то раз проводник сбился с пути, и мы с Михайло приготовились сложить косточки под небом Севера. По непростительной оплошности моей я целиком уповал на опытность проводника и оставил в ближайшем селении компас. С божьей помощью, однако, кое-как выбрались.

Назад Дальше