Федор услышал фортепьяно. То была соната Вебера, грустная и светлая, и Федор вообразил: играет женщина черноволосая, с очами темными и печальными. "Такая, непременно такая", – подумал он и увидел Оксиньку, Ксению Ивановну; увидев, кланяясь и целуя руку, ошеломленно подумал: "Нет, такая, только такая". А Кокрен уже усаживал его на диван, и Врангель кивал из кресел.
Все было обычным: ужин, сигары, подогретое вино, разговор. Ксения Ивановна, улыбаясь, сыграла несколько сонат – ученически-робко, девически-послушно, но от того, как она держала голову, как брала аккорды, от того, как переставила свечи и перелистнула ноты, от всего этого вдруг пахнуло на Федора грезами юности. И Матюшкин рассеянно поддерживал разговор о Колыме, о путешествиях английских моряков Франклина и Парри.
Они вышли от Кокрена вдвоем с Врангелем.
– Ну-с, какова?
– Мила, – сдержанно отвечал Матюшкин.
– "Мила-а-а"… – насмешливо протянул Врангель. – Прелесть!
Врангель свернул за угол. Федор вдохнул сырой, холодный воздух. "Как хорошо! И эта темень и этот дождь". В конце Первой линии невский ветер упруго толкнул его в грудь; он постоял, точно в удивлении, и зашагал назад к дому Кокрена.
Вот ворота, вот двор. И поленницы, и запах мокрой древесной коры, и темный квадрат неба. В окнах второго этажа двигалась тень. Огонек свечи загибался назад. Тень замерла у окна, огонек выпрямился. "О чем она думает? О ком?" Вспомнилось: "Приходите непременно. Здесь так одиноко!" Но может быть, она говорила это Врангелю? А может быть, лишь ему, Федору? И кому "здесь так одиноко": ей ли одной или им обоим, супругам Кокрен? Тень исчезла. Свет в окнах начал гаснуть…
Федора тянуло к Кокренам. Он приходил часто.
Ксения радовалась ему искренне и простодушно. Они чаевничали, и Ксения доверчиво говорила с ним без умолку. И Федор поддакивал, кивал, переспрашивал с таким интересом, будто слышал невесть какую занимательную историю.
Кокрен затворялся в соседней комнате. Капитан писал книгу о странствиях по России. Не посчастливилось разведать места меновой торговли чукчей с американскими туземцами? Да, это так. Но во-первых, он вывезет из России такую красавицу, какой не найдешь ни у кого в Портсмуте. А во-вторых, он напишет книгу: все-таки поправит свое финансовое положение. И в-третьих, скоро, скоро он сядет на корабль – и домой, в Англию. Стоило ли унывать?.. И Джон Дондас Кокрен строчил лист за листом.
А в гостиной влюбленный Федор слушал Оксиньку.
Шестнадцать лет прожила Ксения в Петропавловске-городке. Огромный мир лежал где-то за сопками, за рейдом, за волнами. Она не думала о нем, знала только, что оттуда приходят иногда в Петропавловск корабли, люди, вести. А потом нежданно-негаданно все переменилось. "Храни тебя бог, Ксенинька!" – прошептал на прощание отец и подарил дочке старенькую Библию.
Несколько месяцев ехали Рикорды, Кокрен, Ксения и лейтенант Эразм Стогов (он наконец выпросил перевод на Балтику), ехали на собачьих упряжках, верхами, в кибитках. Днем и ночью рядом с Ксенией был этот чужой человек – крепкий, жилистый, неутомимый. Он был очень заботлив, этот Джон Андреевич, как окрестил его Рикорд. Он кутал ее в шали и, когда она падала от усталости, на руках вносил в станционные здания и кормил, полусонную, с ложечки…
Ксения жила в Петербурге и все не могла осознать, почему и зачем привезли ее на другой край света. И часто, стоя у окна, глядя на грязный снег и мокрые поленницы, тихо плакала.
А потом присядет на краешек стула и откроет ветхую книгу, подаренную на прощание батюшкой. Закапанная воском книга читаная-перечитаная: "Искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя"… Никуда она не пойдет. Судьба ее решилась в тот зимний день в Петропавловской церкви. Так думала Оксинька, сидя в полупустой, сумеречной квартире какого-то чужого дома, на чужом, покрытом слякотью и грязью Васильевском острове. А слух ее был напряжен: не прозвенит ли в сенях колокольчик?
И колокольчик звенел. И приходил Федор.
Но день отъезда в Кронштадт был близок. И близок был отъезд Кокренов в Англию. Сказать ей о своей любви? Зачем? Разве ее удержишь в России?
Федор простился с Оксинькой и уехал. Казалось, жизнь кончена.
6
Ужинали. Говорили громко, смеялись раскатисто. Коли был гусь с яблоками, наперед знали, что скажет обжора мичман Иванов:
– Эх, глупая птица: один не уберешь, двоим – мало!
Салатом денщик обносил мичмана Скрыдлова, и непременно следовало объяснение:
– Они-с не баран, траву не едят-с.
Старший в чине возглашал:
– По одной прошеной.
Выпивали.
Младший в чине объявлял:
– По одной непрошеной.
Выпивали.
Отужинав, слышали:
– По одной поминальной.
И потом – как аминь:
– По одной прощальной.
Денщик подавал трубки. Кто-то рвал бандероль карточной колоды. И, как бывало в кают-компаниях, "трень-брень с горошком":
– А что, братцы, хороша моя Марьюшка?
– Твоя? Экий бахвал! Хороша-то хороша, да не про тебя писана.
– Отчего же?
– Сиверсу приглянулась.
– Сиверсу-у-у…
– Да, Сиверсу! А он еще в корпусе молодцом был.
– Хорош молодец! Его, бывало, математик все по башке щелкал: "Болван, болван, болван!.."
– Ну, брат, матема-атик… А Марьюшке на кой черт математика?
Так в Кронштадте коротали вечера.
Семь лет назад Федор был в Кронштадте мимоездом вместе с Пушкиным. Теперь он обосновался здесь до того дня, когда начнется кампания и эскадра пойдет в практическое плавание. По обыкновению, офицеры-холостяки нанимали комнаты в обывательских домах и жили артельно.
Поручение Рылеева – "надобно стараться подготовлять кронштадтцев" – Федор помнил. Зачастую после ужина заводил в своей "артели" такие беседы, что не всем, пожалуй, были по сердцу. Однако слушали: придерживаться "либерального образа мыслей" было так же модно, как носить подстриженные наискось бачки.
Мичманы и лейтенанты, обитавшие под одной крышей с Матюшкиным, знали понаслышке о Тайном обществе. И они соглашались с Федором, когда тот говорил о необходимости для России конституционного правления.
В Кронштадте по рукам ходили крамольные стихи:
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят.
Ты скажи, говори,
Как в России царей
Давят.
"Дурно правят, тиранствуют", – кивали Стогов, Иванов, Петя Скрыдлов. Дурно – это так. Но вот "давят"… Гм, случалось, "давили". Оторопь брала при этаких-то мыслях. Убить императора? Нет, сердцем они не соглашались.
– Что ж, – спросил однажды Петруша Скрыдлов, – повторить, что ли, Францию с ее Комитетом общественного спасения?
И Федор потерялся. Гильотина, кровь… Почудились отблески пожаров, свист и хохот беспощадной черни. Вспомнилась арестантская партия, шедшая в Сибирь, насмешливый окрик колодника: "Эгей, ба-а-арин!" А Стогову, Иванову, Петруше Скрыдлову вспомнилось кроткое лицо Александра. Они видели его на фрегате "Проворном", когда император поднялся на палубу, склонил голову и смиренно поцеловал руку судового священника.
Федор молчал. Нет, не о Комитете общественного спасения мечталось ему. Он мечтал о законе, перед которым равны будут все – великие и малые мира сего.
А утром барабаны били "поход". Экипаж выходил на плац. Песельники начинали:
Баталер нам выда-а-ал чарку,
Прощай, мила-ая сударка!
Матросы невесело подхватывали:
Закрепили крепче пушки,
Прощай, милая Марфушка.
Выстрела́ как завалили,
И Прасковью позабыли…
Флотские офицеры презирали фрунтовые занятия. "Матрос не солдат, – было их твердое убеждение. – Ему мерность движения и все "эфтакое" ни к чему". Но фрунтовые учения были введены строжайшим приказом.
Стогов морщился, как от зубной боли. Писарь подбегал к нему с "Воинским уставом". Лейтенант долго мусолил устав, отыскивая нужную страницу и нужные команды. С лица Эразма не сходило мученическое выражение, он махал рукой:
– Боцман! Валяй по-вчерашнему.
Били барабаны.
Федор тоже не знал сухопутных команд, кричал:
– От забора поворачивай!
Являлся иногда адъютант командира крепости, выговаривал офицерам:
– Господа, ну что же это такое? Ей-богу, господа, не миновать гауптвахты.
Гауптвахтой вице-адмирал фон Моллер жаловал часто: за то, что Матюшкин показался в городе без сабли, а на строгое замечание вице-адмирала отвечал: "Помилуйте, ваше превосходительство, какая нужда таскать эту дуру в мирное время?"; за то, что Петруша Скрыдлов, хватив лишку в питейном доме купца Синебрежцева, проникновенно исполнял под окнами фон Моллера кадетскую песню: "Мы тебя любим сердечно, будь нам начальником вечно…"
Итак, стояли в карауле, маршировали на плацу, сидели на гауптвахте.
Май разгорался медленно. Плавно, как ладьи викингов, шли тучи. Грязные волны шлепали о гранит набережной. Заплесневелой баранкой мокнул в волнах Чумной за́мок – кронштадтский карантин.
Луна обходила посты. И вместе с луной обходил часовых мичман 17-го флотского экипажа. Вон там, за тем выступом, за далью зазубренных холодных вод… Нет, нет, решено: он не будет думать о ней. О счастье странствий! Чем дальше, тем лучше. Чем труднее, тем желаннее. Путешествие было бы счастьем. Или заменой счастья.
7
Шхуна "Радуга" принадлежала Майклу Роули, веселому грубияну Роули, что несколько лет назад представлял в Петербурге ливерпульскую торговую фирму. Теперь у него было свое "дело". Правда, не очень-то значительное, но свое: он владел тремя судами и занимался коммерческими перевозками. Однако с некоторых пор Роули помышлял об одном рискованном предприятии; от этого предприятия сильно отдавало авантюрой во вкусе семнадцатого столетия; тем не менее, как разведал Роули, подобные замыслы успешно осуществлялись и в девятнадцатом.
Остановка была за шкипером. Конечно, мистер Кларк, шкипер "Радуги", добрый моряк, но теперь Роули нуждался в человеке несколько иного склада.
Роули знал, что Кокрен вернулся в Англию, знал, что вернулся Джон неудачником, если не считать его женитьбы на русской красавице. Разумеется, думал Роули, карманы "смоленой шкуры" не слишком отягощает золото…
Майкл был легок на подъем, к тому же деловые заботы призывали его в Портсмут. И он отправился в лондонском дилижансе, запряженном четверкой, в Портсмут, остановился в Фоунтен-отеле и в тот же день увиделся с Кокреном.
Майкл нашел, что Джон мало переменился. Кокрен усмехнулся. Деньги? Что верно, то верно: их, проклятых, маловато. Да, они с женою живут у стариков, да, да, все в том же доме, что рядом с трактиром "Джордж".
Роули был краток. План таков: идти на остров Пасхи или остров Нукагива, захватить там туземцев, а потом следовать на островок Мас-а-Фуэро; островок пустынен, вокруг тьма морских котиков, а туземцы отличные ловцы. Понятно?
Джон призадумался. Он вспомнил английский закон, запрещающий торговлю невольниками. Но военные крейсеры охотятся за невольничьими кораблями в Атлантике, а "Радуга" будет в Тихом океане…
– Сколько? – спросил Джон.
Роули назвал сумму значительную.
– Мало, – сказал Джон. – Это тебе не сукно возить.
Роули подумал и набавил.
Кокрен подумал и повторил:
– Мало.
Роули выругался. Кокрен непреклонно улыбнулся.
Служанка в черном передничке принесла корнбиф, устриц, пиво.
На улице припустил дождь. Сквозь него било закатное солнце. В комнате то светлело, то смеркалось. И на Джона вдруг, не поймешь почему, пахнуло радостью и тревогой.
8
Кокрен не обманулся в шхуне: "Радуга" была легка на ходу и поворотлива. Не ошибся Джон и в команде. Семнадцать молодцов отыскал он в харчевнях Портсмута. Все они были из бесшабашного племени морских бродяг. Сверх семнадцати на борту шхуны находилась пятерка парней, присланных мистером Роули. Они не были матросами, а скорее походили на беглых каторжников. Эти высадятся вместе с туземцами на островке Мас-а-Фуэро: парни будут надсмотрщиками.
Но прежде всего надо раздобыть туземцев. Остров Пасхи, а может, Нукагива – самый крупный из Маркизских островов? Захват туземцев… Это представлялось столь же нехитрым, как поставить яйцо на острый конец. Он заманит темнокожих дурней, оделит бусами и прочими безделками, подпоит ромом, заведет в трюм да и снимется с якоря. Только-то и забот!
В мае 1825 года Джон Кокрен вышел из Портсмута.
Все началось хорошо. Джон поймал пассатный ветер. "Радуга" гудела тем ровным гулом снастей и мачт, который означал, что судно идет полным ветром и с большой скоростью. Матросов понукать не приходилось. Парни, похожие на беглых каторжников, вели себя смирно. Они дулись в карты и курили, сплевывая сквозь зубы.
Обогнув Огненную Землю, шхуна появилась в Тихом океане. Можно было бы тотчас лечь курсом на Маркизские острова, но Кокрен решил дать команде отдых. И "Радуга" зашла в перуанский порт Кальяо. Матросы вдоволь натешились на берегу, провизия была куплена. А в конце 1825 года шхуна находилась уже в нескольких десятках миль от острова Нукагива.
Остров открылся на закате. "Радуга" шла восьмиузловым ходом. Горы на острове стали синими и наконец исчезли, поглощенные тьмой.
Кокрен ушел в каюту и лег спать. Далеко за полночь внезапный удар швырнул его с койки, он больно ударился об угол комода. "Радуга" потеряла ход. Кокрен бросился наверх.
– Руль, сэр! – гаркнул рулевой.
– Мель, сэр! – рявкнул боцман.
– Киль, сэр! – завопил кто-то из темноты.
Кокрен мотал головой, как бык.
Шхуна набежала на камни. Руль был сорван. Часть киля разбило. Кокрен заорал:
– Шлюпки на воду! Живо! Бегом! Фонари!
Заскрипели блоки, шлюпки вывалили за борт.
Когда со шлюпок были сброшены в стороне от шхуны, за кормою, малые якоря-верпы, а концы якорных канатов закреплены за барабаны шпиля, Кокрен скомандовал:
– На шпиль!
Шпиль вращался, тросы, натянувшись донельзя, медленно стаскивали "Радугу" с мели. Вот она сползла на глубину, качнулась, и Кокрен велел выбрать верпы, вернуться шлюпкам, а сам полез с боцманом и двумя матросами в трюм. Они нашли там течь. Течь была не слишком большая, но когда Кокрен снова вышел на палубу, он похолодел: где-то совсем неподалеку грохотал бурун. Шхуну несло на камни.
– Пропали! – ахнул кто-то.
– Молчать, дерьмо! – огрызнулся Кокрен.
Но тут шхуна опять набежала на камни, и он закричал:
– Отдать якорь!
Это было исполнено мгновенно. И все же океан проволок "Радугу" по острым каменьям. Почти тотчас стал слышен рев воды, хлынувшей в трюм.
– К помпам! – приказал Кокрен. – Пошел все!
Шхуна погружалась. Матросы оставляли помпы. Вода переливалась через борт. Кокрен крикнул, чтоб спускали шлюпку и баркас.
Шлюпку тотчас захлестнуло и опрокинуло. Кокрен сиганул в баркас, переполненный людьми.
9
Охтенская слобода за Невой – по берегам речек Большой и Малой Охты, – слобода столяров и плотников, конопатчиков и мачт-макеров, как звали по старинке тех, кто изготовлял корабельные мачты, досыпала последние сны.
Всходило солнце, ясное, холодное, и рассветная стеклянная тишь, казалось, вот-вот зазвонит, рассыплется на мелкие льдистые кусочки. Но тут запели петухи, хлопнула дверь, стукнул ставень. И вскоре уж затюкал топор, шаркнул рубанок, взвизгнула пила. И затянули на верфях всегдашнее "ра-а-аз, два – взяли!", и пошел, пошел новый страдный день строителей фрегатов и транспортов, корветов и бригов.
Только на верфи у Малой Охты не так было. Плотники, столяры, мачт-макеры и конопатчики, одетые чисто, по-праздничному, собрались у стапелей и переговаривались степенно, как люди, сладившие еще одно настоящее, важное и значительное дело. Несколько поодаль от мастеровых стояли флотские офицеры в парадных мундирах, с орденами и при саблях, и среди них долговязый и белобрысый корабельный инженер, тоже в мундире, но без сабли.
Инженер Стоке выстроил на своем веку немало судов; выстроил он и шлюп "Камчатку", на котором плавал Головнин, и шлюп "Восток", что под командой Беллинсгаузена добрался до Антарктиды, и шлюп "Открытие", одолевший с капитаном Васильевым штормы четырех океанов. И вот теперь инженер Стоке выстроил еще один корабль – военный транспорт "Кроткий", трехмачтовый, водоизмещением около пятисот тонн. "И этот не осрамится", – думал инженер, любовно оглядывая изящный корпус "Кроткого" и представляя себе, как судно будет красиво, когда получит парусное вооружение.
Стоке достал часы, щелкнул крышкой.
– Фердинанд Петрович, полагаю, начинать можно?
Врангель, говоривший о чем-то с лейтенантом Матюшкиным, обернулся и отвечал, что начинать не только можно, но и должно.
Толпа сгрудилась плотнее и умолкла. Ударил топор, спуск "Кроткого" начался. Вестовой с улыбкой на молодом круглом лице поднес Врангелю матросскую чарку. Врангель выпил и поцеловал парня. Вестовой начал обносить офицеров.
Не прошло и получаса – гребные баркасы вывели корабль на искрящуюся солнечными бликами Неву. "Кроткий" тянули в Кронштадт: вооружить парусами, нагрузить товарами, провизией, порохом в медных ящиках…
Федор глядел именинником. Еще бы! Он отправляется в кругосветное плавание. Правда, плавание чисто служебное, не преследующее географических открытий: "Кроткому" надлежит доставить товары в Петропавловск, в Русскую Америку. Но что ж из того? Теперь он, лейтенант флота Матюшкин, будет начальствовать вахтой. Ему предстоит самостоятельно вести корабль многие сотни миль. А когда "Кроткий" вернется в Кронштадт… О, тогда никто в Адмиралтействе, никто, даже самая тупая голова, не посмеет усомниться в том, что Федор Федорович Матюшкин настоящий, доподлинный, просоленный навигатор, один из тех мореходов, что с честью, с высоким умением, с неколебимым спокойствием проносят флаг России по гремящим волнам океанов.
И еще одна радость у Федора: "Кротким" командует Врангель, на "Кротком" штурманом Козьмин. Старые товарищи. Что там ни думай о воззрениях Врангеля, а Фердинанд испытан в северном странствии, и Федор уверен, что этот не дрогнет в тяжелую минуту. И молчаливый Прокопий Тарасович тоже… Старшим офицером идет на "Кротком" Михаил Андреянович Лавров. Рекомендация Литке стоит много. А Литке превозносил Лаврова; Литке плавал с ним на бриге "Новая Земля" в те самые годы, когда Матюшкин с Врангелем и Козьминым были в Сибири. И мичманы… Один из них – Дейбнер, другой – Нолькен. Нет, нет, Федор, говоря по чести, ничего против них не имеет. Ребята как будто ревностные к службе, оба на одну стать – голубоглазые, белокурые, и оба словно запьяневшие от счастья, выпавшего на их долю.