- Уверяю тебя, он очень сладкий, - ответил Грип, - и туда положили настоящий сахар к тому же!
Иногда Грип и Малыш прогуливались вплоть до предместья Солтхилл. Оттуда можно было увидеть весь залив, живописнее которого едва ли что найдется во всей Ирландии, три острова Аран, торчащие при входе как три конуса залива Виго, - еще одно сходство с Испанией, - и, сзади, дикие горы Бюррен, Клэр, а далее - прибрежные отвесные скалы Мохер. Затем они возвращались в порт, на набережные, шли вдоль доков, заложенных еще в тот период, когда из Голуэя рассчитывали сделать отправную точку трансатлантических линий, которая могла бы стать самым коротким путем между Европой и Соединенными Штатами Америки.
Заметив несколько кораблей, стоявших на якоре в заливе или швартовавшихся в порту, мальчики ощущали, что их притягивает к судам какая-то неведомая сила, порождаемая надеждой на то, что море должно быть менее жестоким, нежели земля бедняков. Казалось, что оно сулит им более сносное существование, что жизнь на океанских просторах прекрасна, что ремесло моряка уж конечно может обеспечить здоровье ребенку и кусок хлеба взрослому мужчине.
- Как чудесно, должно быть, плавать на таких кораблях… под большими парусами, - говорил Малыш.
- Если бы ты знал, как мне этого хочется! - отвечал Грип, качая головой.
- Тогда почему же ты не стал матросом?…
- Ты прав… Почему я не стал моряком?…
- Ты был бы уже далеко-далеко…
- Может быть, так и будет… когда-нибудь! - ответил Грип.
Однако он не был матросом.
Порт Голуэя образован устьем реки, берущей начало в Лох-Корриб и впадающей в залив. На другом берегу, по ту сторону моста, раскинулась занятная деревушка Кледдаха с четырьмя тысячами жителей. Там жили одни рыбаки, долгое время пользовавшиеся самоуправлением; в древних хартиях было записано, что мэр деревушки считался ее королем. Грип и Малыш изредка добирались и сюда. Чего бы только не дал Малыш, чтобы стать своим среди просоленных, обветренных людей, оказаться вдруг сыном одной из крепких, под стать своим мужьям, немного диковатых женщин, с примесью валлийской крови. Да! Он завидовал веселой деревенской детворе, явно более счастливой, чем во многих ирландских городах. Детишки кричали, играли, барахтались в воде. Он так хотел бы быть одним из них… Ему хотелось протянуть им руку. Одетый в отрепья Малыш на это не решался, ведь, заметив его, детишки могли бы подумать, что он пришел за подаянием. Поэтому он держался в сторонке, со слезами на глазах, а затем тащился на базарную площадь, Чтобы посмотреть на серебрящуюся макрель, сероватую селедку, единственную рыбу, которую предпочитают рыбаки Кледдаха. Что касается омаров, крупных крабов, в изобилии прячущихся в каменистых нагромождениях залива, то Малыш не мог поверить, что они также съедобны, хотя Грип утверждал - на основании слухов, - что "содержимое раковины не хуже настоящего пирожного". Быть может, наступит день, когда они смогут убедиться в этом сами.
Когда прогулки за стенами города заканчивались, приятели возвращались по узеньким и мрачным улицам в квартал, где находилась "рэгид-скул". Они шли среди руин, превративших Голуэй в городок, как бы разрушенный землетрясением. Возможно, эти руины и сохранили бы определенное очарование, будь они природными. Однако здесь от домов, недостроенных из-за отсутствия средств, от зданий с едва намеченными стенами, от всего того, что носило следы недавнего разрушения, а не работы долгих веков, веяло мрачной безысходностью.
Самым унылым среди бедных кварталов Голуэя, наиболее отталкивающим, чем последние лачуги предместья, было тошнотворное жилище, омерзительное и отвратительное прибежище, где влачили жалкое существование сотоварищи Малыша, вот почему он и Грип никогда не спешили, когда приходило время возвращаться в "рэгид-скул".
Глава IV
ПОХОРОНЫ ЧАЙКИ
Влача ужасное существование среди всех этих злых и испорченных оборванцев, не возвращался ли иногда Малыш мысленно назад, в прошлое? Когда ребенок, окруженный заботой и ласками, полностью отдается сиюминутной жизни, не заботясь ни о том, что с ним было раньше, ни о том, что случится завтра, когда он живет радостями своего юного возраста, это понятно, это естественно. Увы! Все обстоит иначе, если прошлое ребенка соткано из одних страданий. Будущее тогда рисуется в самых мрачных красках, ибо оно видится через прошлое.
И если даже вернуться на год или два назад, то что бы увидел там Малыш? Того же Торнпайпа, безжалостного прощелыгу, которого он до сих пор боялся встретить где-нибудь на углу улицы или на большой дороге. Казалось, грубые руки кукольника всегда готовы снова его схватить. Затем вдруг возникали смутные и ужасные воспоминания о жестокой женщине, что так плохо с ним обращалась, а иногда из памяти выплывал неясный образ милой девочки, качавшей его на коленях.
- Мне кажется, что ее звали Сисси, - сказал он однажды товарищу.
- Какое красивое имя! - ответил Грип.
По правде говоря, Грип был уверен, что Сисси существовала только в воображении ребенка, поскольку никто никогда не имел о ней никаких сведений. Но когда он начинал выказывать признаки сомнения по поводу ее существования, Малыш начинал злиться. Да! Он вновь и вновь видел девочку в своих воспоминаниях… Быть может, он еще встретит ее когда-нибудь… Что с ней стало?… Живет ли она по-прежнему у той мегеры… вдали от него?… Разделяют ли их мили и мили?… Она его так любила, и он ее тоже… Это была его первая привязанность до встречи с Грипом, и он рассказывал о подружке как о большой девочке… Она была доброй и милой, ласкала его, утирала слезы, целовала, делилась с ним картофелинами…
- Мне очень хотелось защитить Сисси, когда та злая тетка била ее! - говорил Малыш.
- И мне тоже! Я бы, наверное, здорово отколотил эту гадину! - отвечал Грип, чтобы сделать приятное ребенку.
Кстати, этот добряк никогда не защищался, если на него нападали, но он мог, при необходимости, защитить других. И Малыш имел случай в этом убедиться.
Однажды, в первые месяцы своего пребывания в "рэгид-скул", Малыш, привлеченный звуками воскресного колокола, зашел в собор Голуэя. Хотим заметить, что туда мальчугана привел именно случай, поскольку даже туристы с трудом находят собор, так глубоко он спрятан в лабиринте грязных и узких улочек.
Ребенок стоял в храме, совершенно растерянный и оробевший. Конечно, если бы грозный церковный сторож заметил маленького оборванца, он ему наверняка не позволил бы остаться в церкви. Малыш был потрясен и буквально очарован звуками церковных песнопений в сопровождении органа, видом священника, поднимавшегося по ступеням алтаря в расшитой золотом ризе, и длинными восковыми свечами, зажженными среди бела дня.
Малыш не забыл, что рассказал ему ньюпортский священник о Боге - Боге, который был отцом для всех. Он также помнил, что когда бродячий кукольник произносил имя Господа, то только затем, чтобы присовокупить его к своим грязным ругательствам; все это вызывало в нем смятение ума во время религиозных церемоний. Тем не менее под сводами собора Малыш, спрятавшись за столбом, ощущал какое-то непреодолимое любопытство, глядя на священнослужителей как он смотрел бы на солдат. Затем, когда все присутствующие склонялись при возношении даров под звяканье колокольчика, он выскользнул из собора, пока его не заметили, скользя по плитам совершенно бесшумно, как мышка, прячущаяся в свою нору.
Вернувшись из церкви, Малыш хранил молчание и никому ничего не рассказывал, - даже Грипу, который, кстати, имел весьма смутное представление о том, что означают торжественные мессы и вечерни. Но все же, после второго визита, оказавшись наедине со старой Крисс, Малыш решился спросить ее о том, что такое Бог.
- Бог?… - ответила старушка, выкатив глаза, наполовину скрытые клубами удушливого дыма, что вились над ее трубкой из черной глины.
- Да… Бог?
- Бог, - ответила Крисс, - это брат дьявола, к которому тот посылает негодных ребятишек, недостойных того, чтобы гореть в адском пламени!
Получив такой ответ, Малыш побледнел и, хотя он и испытывал огромное желание узнать, где же находится этот ад, забитый огнем и детишками, он не осмелился обратиться еще раз к Крисс с расспросами.
Однако Малыш не переставал размышлять о Боге, единственным занятием которого, если верить словам Крисс, было наказывать детишек, да еще таким ужасным способом.
Тем не менее однажды, чрезвычайно озабоченный, мальчуган решился поговорить об этом с Грипом.
- Грип, - спросил он, - ты когда-нибудь слышал про ад?
- Конечно, Малыш!
- А где он находится, этот ад? И что это такое?
- Не знаю.
- Как ты думаешь… если там сжигают злых детишек, то Каркера тоже сожгут?…
- Конечно… и на самом большом огне!
- А я… Грип… я ведь не злой, правда?
- Ты?… Злой?… Нет… не думаю!
- Значит, меня не сожгут?
- Да никто и волоска твоего не тронет!
- И тебя не сожгут, Грип?…
- Конечно нет!…
И Грип счел нужным добавить, что уж его-то поджаривать вообще не стоило бы, поскольку при такой худобе можно рассчитывать лишь на краткую яркую вспышку.
Вот и все, что Малыш узнал о Боге, все, что он познал о катехизисе. И тем не менее по простоте душевной, по наивности своего младенческого возраста он интуитивно чувствовал, что хорошо и что плохо. Однако если он и не должен был быть наказан согласно предсказаниям старой дамы из "рэгид-скул", то он сильно рисковал подвергнуться наказанию в соответствии с предписаниями господина О'Бодкинза.
Действительно, господин О'Бодкинз был весьма недоволен. Малыш не имел никакого касательства к его графе "поступления", целиком относясь к другой, озаглавленной "расходы". Вот мальчишка, который требует расхода… О! Не такого уж большого, господин О'Бодкинз! Но он и не приносит дохода! Остальные, по крайней мере, воруя и попрошайничая, в какой-то мере, пусть частично, возмещают затраты на жилище и питание, тогда как этот ребенок не приносит ничего…
Однажды господин О'Бодкинз в качестве директора и бухгалтера сделал мальчику по данному поводу строгий выговор, вперив в него сквозь очки свой пронзительный взгляд.
Малыш нашел в себе силы не заплакать.
- Ты ничего не хочешь делать?… - спросил осуждающе О'Бодкинз.
- Хочу, мистер, - ответил ребенок. - Скажите мне… что вы хотите, чтобы я делал?
- Что-нибудь, что могло бы оплатить расходы на тебя!
- Мне очень бы хотелось, но я не знаю… не умею…
- Можно пойти за прохожими на улице… спросить, нет ли у них каких-нибудь поручений…
- Я слишком мал, никто меня и слушать не хочет.
- Тогда надо покопаться в кучах, около тумб! Там всегда можно что-нибудь найти…
- Меня кусают собаки, я слишком слаб… я не могу их отогнать!
- Вот как!… А руки у тебя есть?…
- Да.
- А ноги?
- Конечно.
- Тогда бегай по дорогам за экипажами и лови копперы, раз уж ты не хочешь делать ничего другого!
- Просить копперы?
Малыш испытал отвращение при одной мысли о подобном занятии, настолько это предложение уязвляло его природную гордость. Его гордость! Ах, подумать только! Да! Именно так, и он краснел при одной мысли о том, что будет вынужден протянуть руку.
- Я не смог бы, господин О'Бодкинз! - сказал он.
- А! Вот как, так ты не смог бы?…
- Нет!
- А смог бы жить без еды?… Нет! Не так ли?… Предупреждаю тебя: рано или поздно, но я тебе устрою веселенькую жизнь, если ты не придумаешь какого-то способа зарабатывать на пропитание!… А теперь убирайся!
Зарабатывать на жизнь… в четыре года и несколько месяцев от роду! Правда, Малыш уже зарабатывал на жизнь у бродячего кукольника, и каким способом! Ребенок "убрался" совершенно подавленный. И всякий, кто увидел бы притаившегося в уголке ребенка со скрещенными руками и опущенной головой, не смог бы не проникнуться к нему жалостью. Каким тяжелым бременем была жизнь для этого бедного маленького существа!
Никто даже не может себе представить, что переживают эти крошки, если они с самого раннего возраста задавлены нищетой, и никто никогда не проявляет достаточного сочувствия к их судьбе!
Вслед за выговорами господина О'Бодкинза последовали издевательства школьных сорванцов.
Их просто бесило сознание того, что Малыш честнее их. Они испытывали радость, толкая его на неправедный путь, и не жалели ни коварных советов, ни побоев.
Особенно усердствовал в этом отношении Каркер, и делал он свое черное дело с ожесточением и злобой, столь присущими окончательно испорченным людям.
- Так ты не хочешь просить милостыню? - спросил он однажды.
- Нет, - твердо ответил Малыш.
- Ну что же, глупая скотина, деньги не просят… их берут!
- Берут?…
- Да!… Как только увидишь хорошо одетого господина, у которого из кармана выглядывает уголок платка, подойди к нему, тихонько вытащи платок и… дело сделано.
- Оставь меня в покое, Каркер!
- Иногда случается, что вместе с платком удается выудить и портмоне…
- Но ведь это воровство!
- А в портмоне у богачей лежат уже не медяки, а шиллинги, кроны и даже золотые монеты; их мы приносим сюда и делим между собой, разгильдяй ты несчастный! Да ты просто ни на что не годен, дурачок!
- Да, - подтвердил другой мальчишка, - показываешь кукиш полицейским и сматываешься.
- И потом, - добавил Каркер, - даже когда попадаешь в тюрьму, что из того? Там так же хорошо, как и здесь, - и даже лучше. Там дают хлеб, картофельный суп, сиди себе и ешь в свое удовольствие.
- Я не хочу… не хочу! - повторял Малыш, безуспешно пытаясь отбиться от злых бездельников, которые перебрасывали его от одного к другому как мяч.
Вошедший в комнату Грип поспешил вырвать его из грязных лап малолетних бандитов.
- А ну-ка оставьте Малыша в покое! - воскликнул он, сжимая кулаки.
На этот раз Грип действительно разозлился.
- Знаешь, - сказал он Каркеру, - я редко дерусь, но уж если начну кого-нибудь бить…
После того как малолетние негодяи были вынуждены оставить свою жертву, какие убийственные взгляды они бросали на Малыша, обещая добраться до него, как только Грипа не будет в школе, и даже сулили при первом удобном случае "разобраться с ними" обоими!
- Наверняка, Каркер, тебя сожгут! - заявил Малыш не без некоторого сострадания.
- Сожгут?
- Да… в аду… если ты будешь и дальше таким злым!
Этот ответ довел всю банду нечестивцев едва ли не до колик. Но что вы хотите? То, что Каркер когда-нибудь будет гореть в аду, стало для бедного Малыша навязчивой идеей.
Однако приходилось опасаться, что вмешательство Грипа и его защита могли привести к обратному результату. Каркер и вся остальная братия решили отомстить и защитнику, и его подопечному.
В течение нескольких дней в самых укромных уголках отпетые негодяи "рэгид-скул" то и дело собирались на совет, не предвещавший ничего хорошего. Поэтому Грип постоянно наблюдал за ними, оставляя своего питомца лишь на самое короткое время. На ночь он заставлял приятеля подниматься в чердачную комнатку, под самыми стропилами, где жил сам. Там, в холодном, убогом чулане Малыш был, по крайней мере, защищен от дурных советов и плохого обращения.
Однажды Грип и Малыш отправились прогуляться на песчаный берег Солтхилла, где могли искупаться, получая от этого большое удовольствие. Грип, умевший плавать, давал уроки Малышу. О! Как счастлив был он, погружаясь в прозрачную воду, по которой плавали прекрасные корабли, там, далеко, очень далеко, чьи белые паруса исчезали у него на глазах за горизонтом.
Приятели резвились среди длинных волн, что с шумом и рокотом набегали на песчаный берег. Грип, поддерживая Малыша за плечи, показывал ему начальные движения.
Вдруг со стороны скал раздался настоящий визг шакалов и показалась вся банда "рэгид-скул".
Их было человек двенадцать, причем самых злобных, самых отпетых, во главе с Каркером.
А орали и вопили они потому, что заметили чайку с пораненным крылом, которая пыталась спастись. Возможно, птице удалось бы улететь, но Каркер попал в нее камнем.
Малыш испустил крик, как если бы булыжник попал в него.
- Бедная чайка… бедная чайка! - повторял он.
Грип страшно разозлился, и, возможно, Каркер получил бы хорошую трепку, такую, что этот негодяй запомнил бы надолго. Как вдруг Малыш бросился на берег, в самую гущу орущих дикарей, прося их отпустить птицу.
- Каркер… умоляю тебя, - повторял он, - побей меня… побей… но не трогай чайку!…
Каким взрывом дьявольского хохота встретили его, ползущего по песку, совершенно голого, с тонюсенькими ручками и ножками, с ребрами, выступавшими из-под кожи! А мальчик не переставал кричать:
- Пощади… Каркер… пощади чайку!
Никто не слушал Малыша. Над его мольбами продолжали насмехаться. Банда продолжала бежать за чайкой, а та безуспешно пыталась оторваться от земли, переваливалась с лапки на лапку, и стремилась спрятаться среди камней.
Но все было напрасно…
- Подлецы… подлецы! - кричал Малыш.