А потому этическая неблагонадежность "Мегилат Эстер" меня мало трогает: ведь все древние и даже не очень эпосы всех без исключения народов – все, все они жестоки, плюются кровью, хрустят детскими косточками, из их глубоких альвеол доносится утробный вой, они похожи на ночные кошмары шизофреника. Древнегреческие сериалы об Атридах и Эдипе, до того, как ими занялись Софокл и Фрейд, "Эдда", большая и малая, "Беовульф", "Нибелунги", "Махабхарата"…,– да за что ни возьмись. Ведь даже "тугие паруса" Гомера – это еще и "алые паруса": от крови. Всмотритесь в этого деревянного конягу, – он до сих пор победоносно въезжает во все языки, включая иврит: выражение "сус траяни" соперничает по занятости с упоминанием "Моше Рабейну". И вот живая до сих пор картина: из деревянной утробы бодро вываливается ватага бородатых головорезов, и – пошло: колют, рубят, режут… Так что, если предъявлять нравственные счета, – то, как сказал принц Гамлет, "никто не избежит пощечины". Но греки свои счета оплатили несравненной поэзией, да так щедро, что и "на чай" оставили, мы до сих пор пьем его крупными глотками, когда у нас пересыхают глотки от нехватки гармонии и красоты.
А "МегилатЭстер" уродлива непереносимо, во всем…
Трон Соломона, видимо, восхищал современников не только роскошью украшений, но и как сделанная вещь, предмет искусства. Но в описании поэта трон как будто выставлен на аукцион хвастливым богатством нувориша…
А эти снующие всюду, как мыши, евнухи, мышиные интриги перенаселенного сераля, гаремная тюремная духота, вечный хамсин при 50-ти градусах жары. Беспросветный, безрассветный Восток, тясяча вторая ночь с массовыми казнями в качестве "хэппи энда"…
"Свиток Эстер" по отношению к "Мегилат" – провокация, бунт персонажей "Свитка" против персонажей "Мегилат", дрейфующие имена, размытые судьбы. Эстер не Эстер… Скажете: знаем, знаем, наслышаны, Эстер на самом деле Астарта, несимпатичная богиня плодородия, лжи и измен. Но, по Трестману, и Астарта – не Астарта, а девочка Адаса, соблазненная своим дядей Мордехаем и умершая от родов в десятилетнем возрасте. Версия не противоречит ТАНАХу: если можно выдать жену за сестру, то почему бы любовнице не быть одновременно племянницей?
Но что точно противоречит ТАНАХу и "Мегилат", так это великолепно придуманная, подобающая мифу гусеничная метафора и метаморфоза: мертвая девочка, из лона которой вылупляется богиня и царица…
И с Мордехаем нелады. И он не очень Мордехай, но и не совсем Мардук, о котором тоже все давно знают. Скорей собирательное божество темпорального хаоса, которому очень хочется обзавестись временем и именем:
Я тоже маска, ибо я – Мардук,
и он же Мамма, Туту, Зи-акина…
Весь пантеон богов, словно паук,
я повязал гремучей паутиной.
… Вселенной правит хаос испокон,
и потому я выбрал царство Торы…
Короче: Мордехай-Мардук воспылал завистью к Адонаю, и не прочь походить в исполняющих его обязанности. В мире не осталось ничего самоочевидного, про что можно сказать, что оно, дескать, само собой разумеется. И существование поэзии не самоочевидно, русской, в том числе, и уж совсем не сама собой разумеется ее классическая традиция. Вполне возможно, что ее ресурсы подходят к концу, а подвоза ждать неоткуда.
Как сказал вещий Остап, когда простодушные граждане полюбопытствовали, – зачем ремонтировать провал? – "чтоб не слишком проваливался".
…Для "Свитка Эстер" Трестману, понадобился "ремонт провала". Еще бы! Ведь он всматривается в самый бездонный провал, в бездну еврейского мифа. А если так, – значит, Пушкин. Кто ж еще? Чтобы выпустить на волю своих "демонов времени" и "бесов пространства", автор "Свитка Эстер" обращается к самому инфернальному стихотворению русской поэзии – пушкинским "Бесам". Пушкинский элегический свиток, – "… воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток", – превратился в "Свиток Эстер", – до того звучание русского стиха ловко пригнано кфигуре речи "Мегилат":
"Ах, царица! Что творится? Вьется звездная метель,
рвутся демон с демоницей из окна в дверную щель.
То заплачет, то завоет ведьма с кровью на виске.
Возле трона под конвоем бес визжит на поводке.
Ворон каркает на троне, бес тебя целует в лоб.
Домового ли хоронят иль тебя вгоняют в гроб?
Такое чувство, будто в детстве именно этих "бесов" я заучивала на память вместе с пушкинскими. Или вместо?
И только ворон прибился к этой серой стае из другого поэта. Из другого поэта, но не из другой поэзии: русская поэзия всегда была больше, чем русская, ибо у нее врожденная способность усыновлять иноязычие. Так уже более века "усыновлен" Эдгар По. На птичьем дворе русской поэзии эдгаровский "Ворон" давным давно выклевал глаз горьковскому "Буревестнику", и явно обошел в известности и державинско-бродского "Снегиря", и мандельштамовского "Щегла".
Также сноровисто приручил ворона Трестман:
"Это Персия, царица! Лучше сплюнуть и напиться,
спьяну в птицу обратиться, головой в оконце биться:
– Здравствуй, ворон!
– Здравствуй, вор!
– Ты ответишь мне за вора!
– Сам докаркаешься скоро!
– Для чего нам эта ссора?!
– Съешь таблетку невермора,
кровью скрепим договор…"
А ворон еще и вор, потому что залетел в Сузы прямиком из мандельштамовского Воронежа, каковой город сам собой распадается на "вора" и "ворона": "Воронеж-блажь, Воронеж-ворон, нож". (И, кстати, как не припомнить, что чекистские легковушки, перевозившие арестованных, народ нарек "воронками", а грузовики, набитые заключенными – "черными воронами".)
…От Пушкина до Мандельштама всего – ничего, каких-то сто лет пути. Но, в отличие от злосчастного русского бездорожья, путь в русской культуре прям, как автобан, ухожен и обжит.
А это значит, что никогда, никогда, "невермор" пушкинские "Бесы" не будут кружить в отрыве от "Бесов" Достоевского, да и сологубовского "мелкого беса"… Что любая метель, включая "звездную метель" "Свитка Эстер" многократно усилена блоковскими метелями и вьюгами, а сочетание метели с маской "Свитка" помножено на блоковские же "снежные маски", что развороченное лоно девочки Адасы тянется к такому же девочки Лолиты… На иврите до сих пор посылают к Азазелю, как по-русски к черту. Древний семитский бес прожил разнообразную, полную приключений жизнь – от падшего ангела до козла, пусть отпущения, а все– козел. По дороге он успел еще нагадить тем, что изобрел женскую косметику: боевая раскраска лица, умащения и пр. Но в русском тексте Азазель, хоть и помнит свою родословную по части парфюмерии – все же личная собственность Булгакова, его домашнее животное, вроде кошки или собаки, да еще с Маргаритой на поводке (омолаживающий-то крем помните?).
Нет, это не задний ход воображаемой машины времени, прыжок из настоящего в прошлое, из смерти в рождение, как в набоковском Гоголе, или из XXI-го в XVI-й, как в трестмановском "Големе". Тут другое. Тут: радикально однородный пласт сознания, где рядком, в шеренгу, на едином храпе и хрипе прикорнуло другое время – время мифа. Вглядываясь в зияющую прорву еврейского мифа Трестман заручился поддержкой русской поэзии как средством от головокружения, – и он же с пугающей ясностью показал, что: сама русская поэзия и примкнувшие к ней культуры превратились в миф. ("Заратустра наливает Ницше, Мордехаю-Кафка полный рог…").
Русская поэзия больше не собрание сочинений, украшенных прославленными именами собственными, но: великая безымянность, сквозные темы, типовые фабулы, образы, гуляющие сами по себе, странствующие метафоры…
Ворон, "хаос иудейский" (см. в "Свитке" "пророчество Амана") или "вьюга… бесы… вьюга… бесы… вьюга", – это не аллюзии, не цитатное эхо, рассчитанное на "хорошо темперированное" ухо русского читателя, – это суверенные сюжеты, они ткут свою собственную пряжу времени, свой собственный хронос, отлученный от хронологии.
(Что Пушкин не поэт и даже не "культурный герой", но светлое божество на манер Аполлона, – уже давно не новость. И Булгаков не литератор, но именно "культурный герой", как его понимает антропология. "Культурным героем", к примеру, считался Прометей: он принес огонь людям, за что и претерпел… А Булгаков огонь укротил, повелев: "Рукописи не горят". И тоже претерпел. Возможно, из ранга "культурного героя" он перейдет в ранг полубога. Все признаки налицо.)
Театр Трестмана от увертюры до галерки погружен в атмосферу иронии. Ирония – это легкие, которыми "Свиток Эстер" дышит без угрозы удушья от преизбытка серьезности. И удушье бы наступило, если бы парад исповедальных монологов героев (Эстер, Александр Македонский, Заратустра, Аман, Мордехай) остался один на один со зрителем и читателем, без присмотра иронической усмешки. Без иронии с мифом не сладишь: ведь ирония – это отношение истории к мифу, а западная культура есть культура историческая, по крайней мере, была такой до недавнего времени.
В ХХ-ом веке история начала ускользать от предписаний Разума, и тогда культура набросилась на мифы. Их обрабатывали, переделывали, переписывали… Достоинство разума поддерживала только ирония, – она показывала, что история неотвратима.
Розенберговский "Миф ХХ-го века" вмазан в землю, втоптан в грязь войсками союзников, наследников Просвещения. Ироничен громоздкий, как "бидермайер" роман Томаса Манна "Иосиф и его братья", ироничен булгаковский "Мастер": (ведь "на Патриарших приключилась веселенькая история!"), и "Антигона" Ануя, и "Мухи" Сартра и пр., и пр., и пр… Все так. Только вот у Григория Трестмана не так: у него ирония – это не отношение истории к мифу, но: отношение мифа к истории, и даже не отношение, а – покушение. На наших глазах миф отъедает у истории самые аппетитные куски, как пустыня глотает оазисы, а море – прибрежные города. Потому что в составе человечества история – вещь редкая, на всех не напасешься. Тем и приманчива. За ней нужен глаз да глаз. Чуть зазеваешься, – и вот уже на арену выходят древние боги, готовые снова занять свои места. Мы зазевались.
Я – Заратустра… Бог… и я здесь-лишний…
лишь потому, что есть еврейский Бог,
Единственный, Единыйи и Всевышний,
зачатье мира и его итог.Еврей за жизнь трясется.
Это значит, что как его ты ни умилосердь -
миропорядок он переиначит,
когда дерзнет изъять из мира смерть.
Так говорит Заратустра Трестллана. Не так, но о том же говорит Заратустра Ницше. "Великого Фридриха тошнило от современников-европейцев. В их интеллектуальной деятельности и духовном обиходе он видел лишь "кучу убогой и грешной нищеты". Где героизм? Где честь и первородство? Где мужество и прямизна речей?
Дряблые мышцы. Коротенькие мысли. Малокровный либерализм. И Ницше, "философ, громаднейшего ума человек" докопался-таки до гнилого корня европейской культуры и, с помощью Заратустры, как щипцами, выдрал его. Опустевшая лунка явила взору причину гниения: иудео-христианство с его лживым и ложным обещанием бессмертия души, декаденской моралью и дамским гуманизмом. До того противно, что, когда землетрясение основательно разрушило Лиссабон и Мессину, Ницше радостно воскликнул: "Какой урок нашим либералам!"
У нас есть Гаити, но нет Ницше. Так что урок либералам преподать некому. А жаль. Нынешние либералы, чтобы побольнее укусить Ницше, спускают с поводка "сверх-человека". По правде говоря, "сверх-человек" и при рождении был не бог весть что, а уж пройдя нацистскую выучку, впал в полную непристойность. (Кстати, только ли нацистскую? Перечитайте не заспанными глазами горьковскую "Песню о Соколе", этот адаптированный перевод "Заратустры" с немецкого на нижегородский.)
Между тем, в запасниках Ницше хранилась идея, куда менее известная и пресная, чем "сверх-человек", но намного более ядоносная, – идея "вечного возвращения". И время ее приспело. Замечательно, что трестмановский Заратустра "сверх-человека" промолчал, зато идею возвращения использовал: по сюжету "Свитка Эстер" именно он, Заратустра, возвращает Амана с виселицы, и тем открывает дорогу прочим возвращениям, "карусели времени". "Это Персия, царица!..". Немецкие антифашисты в целях конспирации именовали нацистов "персами". Не иначе.
По морской эмигрантской дороге из Европы в Америку Томас Манн сошел на берег в Афинах, чтобы поклониться Парфенону и попрощаться с ним. И взмолился о "вечном возвращении": "Пусть всегда эллины побеждают персов!"
Во время летних, – 2009-го года треволнений в Иране СМИ упомянули зороастрийцев в числе прочих преследуемых религиозных меньшинств. Заметим: преследуют, но не уничтожают. Возможно, в мутные головы иранских аятолл кто-то намертво вбил факт бешенного успеха "Заратустры" на Западе в начале ХХ-го века, и они придерживают своих "стихийных ницшеанцев" как выгодных заложников или козырный туз в играх с Европой. Конечно, зороастр не мусульманин, т. е. не единоверец, но все же соплеменник, перс, и что ни говори, – Бог. Что, если к варварскому вареву согласных в имени "Ах-ма-ди-нед-жад", европейцы так же привыкнут и даже полюбят его, как некогда полюбили несусветное имя "Заратустра"?
И разве не ведет он себя подобно герою Ницше?
Он преподает урок "нашим либералам" каждый раз, когда открывает рот. И так говорит Ах-ма-ди-нед-жад: от имени абсолюта, а не политической шелухи. Только божество или "сверх-человек" берет на себя ответственность – отменить упрямые исторические факты, а значит, саму историю. И он ее упраздняет. На радость Западу, втайне уставшему от своей истории, особенно ее еврейских глав. Он не сотрудничает с жалким западным цеплянием за жизнь, – он в союзе с самой смертью. Да еще какой! Что Патмос, что Вол галла в сравнении с чистотой пламенного атомного порыва? И мир заворожено поставляет ему поленья для мирового костра, и заслушивается его с запретным, но оттого еще более острым удовольствием. И нечего на этот счет заблуждаться… Ау нас? Что у нас? Ау нас вот что:
… вся жизнь еврея – следственный процесс…
…подсудны воры и святые лики.
Синай – не искупление греха,
но очищенье пред Судом великим.… Вселенной хаос правит испокон,
и потому я выбрал царство Торы,
что в этот мир хочу внести закон
со следствием и должным приговором.
("Свиток Эстер", "Евангелие от Мордехая").
Это – круто. Это еврейский бунт, метафизически осмысленный и потому особо беспощадный. Как "Процесс" Кафки.
… Кто из нас в минуты ярости, – а у некоторых это часы, дни и долее, – не обзывал Израиль "полицейским государством"? – Это вряд ли.
А вот что наше общество сутяжное, кляузное, ябедное (от старорусского "ябеда" – донос, жалоба), – к этому так привыкли, что не замечают этого.
После Вышинского, главного обвинителя на политических процессах 1937-го года, только в Израиле юридически ответственное должностное лицо могло объявить: "Все подсудно", и при этом ходить с репутацией главного либерала страны.
Что это? Гримасы демократии? Нет: религиозная мифология.
В перспективе мифа, которую Трестман создал в соавторстве с Мордехаем возникает эффект зеркала: что в зеркале справа – на самом деле слева, а что слева, – то справа. И так оно и есть. По шкале времени наши "харедим" сильно обогнали наших светских, – они уже добрались до предместий средневековья, а наши левые застряли в карстовых хитросплетениях "Книги Судей": "Когда Господь воздвигал им судей, то сам Господь был судьей". (Книга Судей, "Назначение Судей", 16).
… Из плавильного котла мифов Трестман вернулся, не неся добрых вестей. Но добрая или недобрая, а весть-есть. В отличие от новостей, весть – вещь чрезвычайно редкая. В русско-еврейской словесности я не знаю никого, кроме Гершона Трестмана, у которого она бы была. Сначала – в "Големе", теперь, еще более тревожная, – в "Свитке Эстер".
Глоссарий
Адар. В еврейском календаре двенадцатый месяц, если считать с нисана, как принято в Библии и шестой месяц, если считать с тишрея. Соответствует приблизительно марту. В месяце адар у евреев пост Эсфири (Эстер) и праздник Пурим, предание о котором легло в основу данной поэмы.
Азазель. По верованиям древних евреев-демон пустыни. Предание об Азазеле как об одном из падших ангелов возникло не ранее III века до н. э. в еврейском фольклоре и зафиксировано, в частности, в известной апокрифической книге Еноха. В Книге Еноха Азазель– предводитель допотопных гигантов, восставших против Бога. Он научил мужчин воевать, а женщин – искусству обмана, умащений, прихорашивания путем втирания благовоний, нанесения краски на лицо, совратил людей в безбожие и научил их разврату. В конце концов, он был привязан, по велению Бога, к пустынной скале. С Азазелем связан один из древних иудейских обрядов. В день "козлоотпущения", располагавшемся в конце декабря (т. е. под знаком Козерога), отбирались два козла: один для жертвоприношения, другой – для отпущения в пустыню. Священники выбирали, которого из них отдать Богу, а которого-Азазелю. Сначала приносилась жертва Богу, а затем первосвященник возлагал руки на второе жертвенное животное, символизируя этим перенос на него всех грехов народа. Затем козла отпускали в пустыню – символ подземного царства и естественное место для грехов.
Аман. Персонаж Библии, один из героев, связанный с еврейским праздником Пурим. Подробно история Амана изложена в книге Есфирь (Эстер). Аман был потомком царя амалекитян, оставленного живым еврейским царем Саулом (Шаулем). Аман в еврейской традиции становится символом юдофоба, ненавидящего еврейский народ и замышляющего его погибель. В древней Персии потомок Амалека Аман был визирем при царе Ахашвероше (Артасерксе). Согласно Библии, интриги Мордехая, дяди Есфири привели к уничтожению 75000 – 80000 персов. Также был казнён визирь Аман и 10 его сыновей. В честь этих событий евреи празднуют Пурим, когда пекут и едят мучные изделия, символизирующие уши Амана.
Амалек. Название народа, бывшего свидетелем невероятных чудес, которые произошли с евреями во время Исхода из Египта, и все же имевшего смелость развязать войну против них. Согласно хасидскому учению, Амалек выражает необузданное нахальство "клипы" (сил зла). Несмотря на понимание величия Бога, этот народ действует преднамеренно и бессмысленно против Его желания. Этот народ обитал на юге Ханаана, между Эдомом и Египтом, а также восточнее – между Мертвым морем и горной страной Сеиром. Потомки внука Исава, амаликитяне, были покорены Саулом и Давидом. Этот народ также называли Омая и Аму. Всевышний позволяет существовать потомству Амалека для того, чтобы Израиль не сошёл с верного пути. Как только Израиль сворачивает с верного пути, то сразу усиливается потомство Амалека, потомки Амалека властвуют, терроризируя Израиль. Потомство Амалека ослабевает только тогда, когда Израиль возвращается на праведный путь.