– Филемон, клянусь вам, что Лизандр не имел нужды...
– Не спешите оправдываться. Кто, если не вы, сказал моему сыну, что наша жизнь изнеженная, недостойная человека одухотворенного? Как узнал он, что достиг лет, когда можно восставать против родительской воли, толковать о своих химерических надеждах? Но это еще не все; вы гораздо более виноваты, Арман де Вернейль, в том, что по капризу или от безделья, внушили невинной девочке любовь, которой сами не разделяете.
– Кто это вам сказал? – закричал Арман. – Кто осмелился думать, что я не люблю Галатею?
Это пылкое признание произвело на Филемона некоторое впечатление.
– Если это так, – сказал он, – как же вы намеревались спешно оставить нас, чтобы идти защищать свою оскорбленную честь?
Вернейль опустил голову.
– Нет, – продолжал Филемон, – вы не любите Галатею, я сейчас докажу вам это. Предположим, что я не отвергаю предложения Лизандра, сделанного, без сомнения, от вашего имени; предположим, что я говорю вам: "Арман, я принимаю вас в свою семью. Откажитесь от света, пренебрегите его суждениями, предоставьте своим товарищам думать, что вы умерли или сделались изменником, поселитесь навсегда в этой мирной долине; смените этот воинский костюм на легкий камзол, эту огромную саблю – на пастуший посох; решитесь жить с нами без сожаления о прошлом, без страха за будущее, и рука моей воспитанницы будет вам за это наградой". Если бы я сказал вам это, молодой человек, что бы вы ответили? Не обманывайте меня, не прибегайте к уверткам и лжи; что ответили бы вы?
Еще вчера Арман, ослепленный любовью, с энтузиазмом принял бы подобное предложение. Но теперь воспоминания о славе, о друзьях вдруг ожили в нем. Не зная, что ответить, он молчал.
– Вот видите! – констатировал Филемон с горечью.
Он встал и медленно прошелся по комнате.
– Мсье, – сказал Арман после некоторого молчания. – Мне легко было бы объяснить свое поведение. Но для этого я должен бы был обвинить вас, показать вам зло и ложность того положения, в которое вы поставили своих сыновей и воспитанниц. Потому я считаю за лучшее удержаться от всякого разбирательства относительно этого щекотливого предмета. Время докажет вам, что моя вина, если она и была, не так велика, как вы думаете... Как бы то ни было, завтра вы освободитесь от моего присутствия.
– Почему не сейчас же? – спросил старик. – Почему вы так упорно хотите остаться здесь на эту ночь, когда долг призывает вас в Розенталь, когда хозяин этого дома обращается с вами грубо? Мне это кажется странным. Он бросил на молодого человека пытливый взгляд. – Вы не собирались ложиться спать в такой поздний час... Этот узел, эта золотая монета на столе... Тут затевалось что-то... Арман де Вернейль, так как ваши приготовления к дороге совершенно окончены, то мои служители и я к вашим услугам. Мы проводим вас.
Филемон, очевидно, хотел помешать замыслу, следы которого не укрылись от него. Арман чувствовал, какой смертельный удар причинило бы ему бегство Галатеи и Лизандра.
– Вот, – произнес он с видом оскорбленной гордости, – вот оригинальный способ исполнять правила гостеприимства... Я всегда думал, что господин Филемон, прежде чем поселиться в Потерянной Долине, был человеком светским, но я обманулся, или грубость его теперешних привычек слишком сроднилась с его характером... Ну что ж, должен ли я уступить вашему капризу? Не думаете ли вы, что офицер Французской республики позволит выбросить себя за дверь среди ночи, как какого-то бездельника лакея? Нет, я не сойду с этого места!
И он демонстративно сложил руки на груди.
– Хорошо, – сказал Филемон с насмешливой улыбкой.
Он сделал знак Гильйому и Викториану, и те бросились на Армана, прежде чем тот успел заметить их движение. В одну минуту молодой человек был связан.
– Негодные трусы! – закричал он, стараясь вырваться. – Я переломаю вам ребра! Я с вами разделаюсь!
Филемон, боясь, что его крики поднимут в доме тревогу, завязал ему рот платком и тихим голосом отдал двум братьям какой-то приказ.
Они подхватили Армана на руки, вынесли из дома, пересекли двор и направились к липовой аллее, которая вела к подземной дороге.
Вернейль, убедившись в бесполезности всякого сопротивления, смирился со своей участью. Когда его несли через двор, он поднял голову и увидел под померанцевым деревом освещенную светом луны Галатею. Она ждала его! Арман снова начал судорожно рваться, он хотел подбежать к Галатее, сказать ей слово прощания, но крепкие веревки не поддавались, платок душил его голос...
У входа в галерею Армана поставили на ноги, развязали веревки и заставили идти. Филемон открыл потайную дверь, и через несколько минут они очутились на платформе. Здесь Филемон приказал развязать Арману руки.
– Теперь, – произнес он с иронией, – наш любезный гость может свободно предаваться всем неистовствам, какие сочтет приличными... Только не мешает ему помнить, что у его ног пропасть глубиной в сорок футов, куда может низвергнуть его один неверный шаг.
Арман, совершенно усмиренный, бесстрастно наблюдал, как приводили в движение механизм, посредством которого лестница, служившая средством сообщения между долиной и домом Гильйома, выходила из своего вместилища.
Когда она застыла у скалы, Филемон обернулся к молодому человеку и сказал:
– Мы должны теперь расстаться, Арман де Вернейль. Мой верный Гильйом проводит вас к вашим друзьям... Не обвиняйте никого, кроме себя, в том насилии, к которому вы заставили меня прибегнуть. Может быть, в интересах маленькой колонии я слишком медлил и не прибегал к этой решительной мере. Прощайте! Вы, без сомнения, очень скоро забудете Потерянную Долину и ее жителей. Для спокойствия вашей совести пожелайте, чтобы и вас также забыли.
Не дожидаясь ответа, он в сопровождении Викториана направился к галерее, дверь за ними захлопнулась.
Гильйом, оставшись один с Арманом, пригласил его следовать за собой, но тот, казалось, не слышал его.
– Филемон прав, – прошептал он. – Он слишком поздно прибегнул к решительной мере... Я был виновен?.. Бедный Лизандр, милая Галатея, что будет с вами?
Наконец молодой человек уступил настойчивым просьбам Гильйома и спустился по лестнице, которая тотчас, как только они ступили на твердую землю, поднялась на платформу.
По дороге в Розенталь Вернейль подумал о том, что надо попытаться сделать Гильйома своим союзником. Кто знает, а вдруг он согласится ему помочь?
Но Гильйом не стал его даже слушать.
– Мсье де Вернейль, – сказал он твердо, – я получил приказание не отвечать ни на один из ваших вопросов и не исполнять ни одно из ваших поручений. На протяжении сорока лет хозяин Потерянной Долины является моим благодетелем, равно как и моей семьи, потому не пытайтесь поколебать мою верность ему, особенно в таком деле, которое касается самых дорогих для него существ. Я и так горько раскаиваюсь в том, что, поддавшись чувству сострадания, привел вас без его позволения в Потерянную Долину, эту ошибку я никогда не решусь усугубить. Итак, оставьте ваши бесполезные попытки.
Арман понял, что ни просьбами, ни угрозами он не склонит на свою сторону поверенного Филемона, и за всю дорогу не проронил больше ни слова.
Неподалеку от Розенталя Гильйом вежливо распрощался с Вернейлем, возвратил ему саблю и узелок с вещами, и быстрыми шагами отправился назад.
ГЛАВА VIII
АВАНПОСТ
В эту предутреннюю пору жители Розенталя еще спали. Но сторожевая цепь, которая была видна издали, и часовой, который ходил взад и вперед перед выделявшимся на фоне светлеющего неба строением, говорили о том, что здесь находился главный пост французов.
Погруженный в мысли о Галатее, Арман равнодушно прошел мимо пасторского дома, где был принят с таким радушием. Он даже не вспомнил хорошенькой Клодины, которая после его исчезновения принимала, по-видимому, живое участие в его судьбе, и не ответил на окрик часового.
Старый солдат вгляделся в человека, который так неблагоразумно не счел нужным остановиться у поста, но огромная шляпа Армана и плащ делали его неузнаваемым. Часовой громче повторил:
– Стой! Кто идет?
Вернейль, казалось, ничего не слышал. Он спрашивал себя, неужели нет никакого средства проникнуть в Потерянную Долину, похитить Галатею и освободить ее от власти своенравного опекуна? Чем дольше он размышлял об этом, тем все больше склонялся к мысли, что такое намерение исполнимо. Арман предполагал найти тропу, проложенную Лизандром, – дело вовсе нетрудное, если принять в соображение те сведения о ней, которые он получил от самого сына Филемона, и тогда...
– Кто идет? – в третий раз повторил часовой.
Вслед за тем раздался ружейный выстрел, и пуля, просвистевшая у уха молодого человека, оторвала кусок от его большой шляпы.
Вернейль, словно очнувшись, с улыбкой подошел к часовому, который, сделав выстрел, начал громко звать солдат.
– Что это, мой старый Лафилок? – спросил Арман. – Почему ты стреляешь в своего капитана?
Солдат поглядел на него и от изумления выронил из рук ружье.
– Капитан Вернейль? Это вы? – пробормотал он. – Пусть радуга будет моим галстуком, если на меня не напала куриная слепота! Не может быть, чтоб это был капитан Вернейль! Почему же вы не отозвались на мой оклик?
– И тем не менее это я, – ответил Арман, немного сконфузившись. – Но кто командует здесь? Где лейтенант Раво?
Между тем в доме, занятом французами, все пришло в волнение. Солдаты хватали свои ружья и быстро становились в ряды перед дверью караульни. Такое же смятение царило и в деревне, где выстрел и крики часового произвели переполох. Слышно было, как открывались и снова закрывались окна, полуодетые мужчины, женщины и дети выбегали из домов и спрашивали друг друга о происшествии, нарушившем их сон.
Но как только солдаты узнали Армана и убедились, что тревога оказалась ложной, они окружили Вернейля, шумно выражая срою радость.
– Капитан Вернейль, – спросил один из солдат, – так это неправда, что вы попали к австрийцам? Я же говорил, что наш храбрый капитан, если только он жив, скоро присоединится к нам!
Смех, шутки, радость, с которой его встретили, немного развеяли грустное настроение Армана, который тоже был рад встрече со своими сослуживцами и дружески называл их по именам.
Среди этой суматохи, сильно изумившей жителей деревни, из дома послышался грубый голос, спрашивавший, кто и почему устроил этот адский шум.
– Капитан возвратился, а негодный Лафилок выстрелил в него, как будто в кролика, – отвечали ему.
– Какой капитан? – спрашивал тот же голос. – В кого же выстрелил Лафилок!
– Э, черт возьми! Да в капитана Вернейля!
Раздалось ужасное и такое громкое проклятие, что способно было, кажется, повалить дом, потом дверь открылась, и огромного роста человек, худощавый, длинноногий, с взъерошенными волосами, с огромными загнутыми вверх усами, в панталонах и с сапогом на одной ноге, бросился к Арману.
– Миллион тысяч громов! Капитан, шестьсот тысяч чертей! Командир! Ну подлец этот Лафилок! Ах! Вернейль, друг мой, дорогой мой друг!
Арман еле освободился из объятий своего друга лейтенанта Раво, командира отряда, занимавшего деревню.
– Откуда ты появился? Где провел эти пятнадцать дней? – спрашивал Раво. – Какая герцогиня-эмигрантка похитила тебя? Какой волшебник посадил тебя в клетку? Где ты был? Что делал? Где скрывался?
Арман дружески жал ему руку, вовсе не слушая этих вопросов, лившихся потоком.
– Болван! Как я глуп! Как будто ты можешь говорить перед этой толпой долговязых... Пойдем в мою комнату, мы поговорим там за сыром и ветчиной... А вы, горлопаны, кругом налево, по своим местам, марш! Но одну минуту, что это за глупая история с выстрелом, который сделал Лафилок? Где сержант Лабрюн, и почему он не доносит мне об этом?
Сержант Лабрюн в немногих словах рассказал об ошибке, вследствие которой произошла эта суматоха.
– Лафилоку быть восемь дней в карауле, – приказал лейтенант. – Его следовало бы предать военному суду. Как он смел стрелять в своего офицера?
– Но если этот офицер не отвечал на его оклики, – улыбнулся Арман, – то Лафилок не виноват... Лейтенант Раво, прошу вас, не наказывайте беднягу за мою вину.
И он объяснил, как его рассеянность ввела в заблуждение старого солдата. Но Раво все еще сомневался.
– Этого не может быть, – сказал он, покачав головой. – Вы, капитан, вы такой точный, как будто скованный на дисциплине, вы не отвечали на "кто идет?" Вздор! Вы отвечали.
– Но я тебя уверяю...
– Ты отвечал, я тебе говорю! – и он закричал громовым голосом: – Пятнадцать дней быть Лафилоку в карауле!
Раво потащил Армана к дому, между тем как Лафилок снова стал на караул под насмешки своих товарищей.
Вернейль и Раво прошли мимо сторожевых, где солдаты предавались игре в карты, и вошли в маленькую комнату. В углу стояла кровать, изуродованная, точно поле битвы. На маленьком хромом столе горела свеча. Сабля, кивер, тысяча мелких принадлежностей военного быта валялись на полу или висели на стульях. Лейтенант с трудом отыскал свободный стул для своего друга. Отдав солдату приказание принести провизии, он устроился на кровати.
– Ну что, ты получил мое письмо? – спросил он.
– Да, – лаконично ответил Вернейль.
– Так! Я очень сомневался, что этот толстый упрямец, закопавшийся в скалах, как сурок, знает больше, чем говорит, и поверил бы ему, если бы одна особа, которая очень интересуется тобой, не сказала бы мне... Ах, Вернейль, у вас здесь есть прекрасный друг!
И лейтенант испустил такой вздох, что даже задул свечу. Арман никак не отреагировал на эти слова.
– Так в армии, – спросил он рассеянно, – начали распространяться обидные слухи на мой счет?
– Да, Арман. Ты ведь знаешь, что у тебя нет недостатка в злопыхателях. Они завидуют твоей храбрости, повышению в чине. Конечно, это они прежде всего начали поговаривать, а потом и солдаты принялись судачить. Негодяи, хотя и добряки в душе, они не прочь воспользоваться случаем укусить одного из своих начальников, а это твое проклятое дворянское титло только подливает масла в огонь. Я не удивлюсь, если окажется, что этот старый якобинец Лафилок узнал тебя и выстрелил нарочно; вот почему я так строго и наказал его... Но слава Богу, вы наконец здесь, и все пойдет как по маслу. Тебе надо явиться как можно скорее в главный штаб и показаться там в своем новом чине, и при первом же деле, я отвечаю, твои враги получат по носу!
Арман рассеянно кивнул. Он снова погрузился в свои мысли, от которых события, ознаменовавшие его приход в Розенталь, могли отвлечь только на минуту. Лейтенант Раво смотрел на него с удивлением.
– Мне кажется, Вернейль, – сказал он, – что ты не доверяешь своему старому приятелю, как прежде. Ты мне не сказал еще, где скрывался все это время.
– Я был в одном безвестном уголке среди этих гор и лечил там раненую руку.
– Как бы не так! Между тем как злые языки потешались на твой счет, между тем как мы дрались в нескольких лье от тебя, ты сидел там, как мокрая курица? Нет, нет, я никогда не поверю этому! Я слишком хорошо знаю своего друга капитана Вернейля: запах пороха или малейшее слово, задевающее его честь, заставили бы его прибежать сюда. Тут что-то другое, клянусь старым париком дьявола! Тут что-то другое!
– Ну да, Раво, тут есть кое-что другое, – сказал Арман дружеским тоном, – и, может быть, я буду иметь нужду в твоей помощи в таком деле, которое касается моих самых сладостных чувств.
– Дело... любовное? – с гримасой спросил Раво.
– Любовное, да.
– Я не сомневался в этом... Эх, это будет не так-то легко!
Лейтенант испустил новый вздох и осушил стакан с вином.
– Но друзья всегда друзья, – грустно произнес он, – в кого вы влюблены, капитан? Я спрашиваю только так, для вида, потому что очень хорошо знаю... Так в кого же вы так сильно влюбились, капитан Вернейль?
– Я люблю самую прекрасную, самую грациозную, самую милую девушку этих гор...
– Так, так, – проворчал Раво. – И ты, Арман, ты также любим в свою очередь? Любим горячо?
– Страстно, хотел ты сказать? Да, друг мой.
– Ну кончено, – сказал лейтенант с трагическим видом, – надо покориться... Право, Вернейль, я не могу не признаться, что ты дьявольски счастлив. Я знаю твою принцессу, и признаюсь...
– Ты ее знаешь? – спросил Арман, вздрогнув.
– Ведь это дочь протестантского пастора, которая живет в этой деревне? Я с самого начала подумал, что это так, слыша, как ее хорошенькие губки произносили твое имя. Какой у вас хороший вкус, капитан! Вот это женщина, не то что эти французские или итальянские куклы, которые разбиваются, стоит только к ним прикоснуться! Какой славный кусочек эта девушка с ее пухлыми розовыми щеками и русыми косами, которые падают до земли! Да, пусть возьмет меня ад! Я стал бы оспаривать ее у кого бы то ни было, пусть меня изрубят на тридцать шесть тысяч кусков! Да, ради этого милого создания я согласился бы солить капусту и пить только молочко весь остаток своих дней. Ну и наделал бы я дел, стал бы рубиться с четырьмя десятками моих лучших друзей, исключая тебя... Но... куда ни шло! Тысяча громов!
– Что это, Раво, взбрело тебе на ум? – спросил Вернейль. – Я не говорил тебе о дочери пастора, и не помню, чтобы произносил имя Клодины.
– Как! Так это не та, которая... которая...
– Это не та, которую я люблю.
Раво опрокинул стол с бутылками и стаканами, которыми он был загроможден и, бросившись на шею Арману, принялся душить его в объятиях.
– Друг мой Вернейль, ты мой благодетель, мой спаситель, я соглашусь быть убитым за тебя. Но ты и правда отказываешься от маленькой швейцарки? Ты уступаешь ее мне без задней мысли? Потому что, если ты ее не любишь, а она любит тебя, да, я тебя знаю, ты не допустишь, чтобы человек умер от тоски!
– Раво, ты ошибаешься, эта молодая девушка видела меня всего одну минуту. Ты принял за любовь простое участие... Что до меня, я никогда не буду любить другой женщины, кроме моей Галатеи.
– Галатеи? – повторил лейтенант. – Это романическое имя напоминает мне сентиментальный роман. Но где скрывается эта удивительная особа, которая могла так изменить моего веселого друга Вернейля?
– Недалеко отсюда, в одном чудесном месте, где природа рассыпала все свои красоты и все свои сокровища, – ответил Арман, предаваясь очарованию своих воспоминаний. – Это одновременно восхитительная деревня и волшебный сад. Воды там чище, небо голубее, цветы душистее, там царит вечная весна. И там-то я и провел несколько упоительных дней. Это был постоянный праздник. Прекрасные молодые люди и очаровательные пастушки, долгие мечтания на зеленой траве, под шум водопадов, поцелуи украдкой под тенью деревьев, нежные разговоры при свете луны, под цветущим померанцевым деревом... Я мог бы остаться в этом земном раю, но, как некогда Адам, был выгнан оттуда, и менее счастливый, чем Адам, не мог увести с собой моей Евы!
Между тем как Арман предавался этим поэтическим жалобам, лейтенант Раво смотрел на него с изумлением.