- Вот что, ребята, берите инструмент, ну, напильники там... еще что. Нужно снять кандалы с арестованных, - вот сообразите сами.
Кубрик загудел, как пчелиный рой.
- Ну, я буду ждать на баке, - сказал я и хотел было идти, но в это время мои глаза встретились с ярко горевшими глазами Андрея. Я понял его.
- Андрей, и ты ступай с нами... Поможешь. Ведь с троих снять надо.
Уже поднявшись на бак, я все еще слушал гул оживленных голосов в матросском кубрике.
Через несколько минут я, Андрей, Сычев и Шатов вошли в каюту арестованных. Матросы немедленно приступили к работе и молча, не поднимая глаз, пилили кандалы. Сквозь визг напильников слышались иногда стоны, когда напильник или край грубого железного браслета касался язв. Я стоял у порога и следил по очереди за всеми арестованными и матросами. Черноволосый упорно смотрел в сторону, в дальний угол. Его кандалы снимал Андрей. Он повернулся ко мне затылком, и мне показалось, что сквозь визг напильников я слышу его шепот. Сычев работал уверенно и спокойно. Он скоро освободил хромого. Хромой взмахнул обеими руками в воздухе, как машут только дети, и глубоко и громко вздохнул:
- Ух, ух, ух!
- Вы бы дали нам бинтов и йоду, - сказал высокий юноша, - промыть раны.
- Ладно! Шатов, добудь, пожалуйста.
- Слушаю, - козырнул боцман и исчез.
- Я ведь медик, - продолжал юноша, - так я это всё сам сделаю.
Когда все были освобождены, я увел матросов, сдал Кашину ключи от каюты и отправился к капитану, в кают-компанию.
- Ну как? - спросил меня капитан, не отрываясь от какой-то из судовых книг.
- Все сделано.
- Довольны?
- Кто, арестанты? Я думаю.
- Нет, вы-то сами? Расчувствовались?
- Что ж, люди в цепях - зрелище невеселое.
- Уже йод и марлю послали прохвостам!
- А вам уже донесли? - вырвалось у меня.
- А по-вашему, я не обязан знать обо всем, что происходит на корабле? - вскинулся капитан.
- Какими путями, господин капитан. Иные средства...
- Молчать! - заорал он вдруг, вскочив на ноги. - Знаем мы вас, филантропов. Заодно с агитаторами работаете!
- Николай Львович только молча сочувствует, - ехидно прошипел Чеховской.
Я готов был ответить резкостью, но сдержал себя и вышел. Чеховской хихикнул.
Белый снег на необозримых полях, черный узкий фарватер - и больше ничего. Впереди налево стелется дым "Ярославны", и еще дальше тяжелый "Минин" легко пробивается сквозь льды.
Льдины шуршат, трутся о борта "Св. Анны"; мерно, замедленно работает винт, и в потоке воды за кормой кувыркаются небольшие куски льдин, то исчезая под волной, то появляясь на поверхности моря, словно живые существа, играющие между собою в прятки. На палубе пустынно, - все по кубрикам. Только на скамье под мостиком сидит и курит унтер-офицер Кашин. Он встает при моем приближении и неохотно и неловко садится по моему приглашению рядом со мной.
- Ты откуда будешь, дружище? - задал я ему первый попавшийся вопрос.
- Мы с Пинеги. С Пинежского краю, ваше бр-одь!
- Брось, Кашин, я ведь не военный. Зови меня Николаем Львовичем. Давно служишь?
- Ох, давно, барин. В Порт-Артуре был, на германа ходил, и вот опять забрили.
- Разве ты не своей охотой?
- Своей охотой... Партизан я. А только война не масленица. Можно бы, так не пошли бы. Вернулся я с германского фронта, а тут большаки стали хозяйство отбирать. Реквизиции пошли. Да на веру нашу - староверы мы - походом пошли. Хозяйства у нас крепкие. Лес гоним, пушнину бьем, смолу курим, - с достатком жили. Прижиму наши, пинежские, не любят. Вот и пошли мы против большаков в партизаны, только от домов своих ни за что уходить не хотели. Дома воюем до последнего, а от домов ни шагу. Большаков мы отогнали, ушли они, а нас господа офицеры в Архангельск погнали, а мы штыки в землю. Не пойдем - и крышка! Ночью офицеры наши ружья покрали, а нас англицкий конвой погнал. Вот тебе и по своей воле!
Он крякнул, утер рыжие усы широким волосатым тылом руки и сплюнул. Тут же виновато посмотрел на меня, не сержусь ли я за плевок.
- А в Мурманске долго был ? - спросил я.
- Третий месяц пошел. По осени на ледоколе привезли из Архангельска через студеное море.
- А дома кто остался?
- Браток да невестка. Жены нету. Померла, как в солдатах был. И дите малое, шестой годок был - мальчонка, - за нею помер. Али сам, али виноват кто - не знаю. На фронте в Румынии был. Война вот она какая, горе! Куда же своей охотой?... - закончил он и усталыми глазами посмотрел в сторону, в марево горизонта.
Мы помолчали.
- А эти?.. Арестованные... что за люди? - спросил я осторожно, словно нехотя, равнодушно. Ответишь, мол, ладно, не ответишь - не надо. И сам стал смотреть в другую сторону, где уходила вдаль блестящая снеговая гладь.
Кашин оглянулся кругом, пересел удобнее и прошептал:
- Чудной народ, барин. Особливо тот, главный. Молчит больше, а как говорит - так ласково и спокойно. Да все о чем-то другим рассказывает, а те слушают, словно деньги им платят. А о чем говорит, не слышно. А то поют вместе хором. Про себя. Все хорошие песни - северные, наши, а то солдатские с фронта.
- А ты с ними говорил?
Кашин внезапно насторожился.
- Я? Нипочем! Что вы, разве полагается?
- А почему ты говоришь - главный? Разве он комиссар или из центра?
- Не знаю. В Мурманске, как на судно идти, впервой их увидел, а только слушают его все. Щуплый, дохлый, а сила в ем, как в кошке, - упадет - не разобьется.
- А откуда они, не знаешь?
- А с Еханги-каторги. На суд везли. Старшой, бают, приезжий из Москвы, а те архангельские. Один мастеровой с лесопилки, другой студент - на дохтура учился...
- А твои ребята, значит, разговаривают с ними?
Этот вопрос испортил все дело. Кашин встал, поправил шапку, откозырнул и деловито и торопливо заявил:
- Пора караул сменить. Будьте здоровы, ваше благородие!
Два дня и ночь идем вслед за "Мининым" и "Ярославной". Тяжелые массы плавучего снега шуршат. Короткий день по-прежнему зажигает снежную пустыню россыпью серебра и опалов. Глаза устали от блеска и отдыхают только на черной дороге, проделанной ледоколом во льдах. Вечерами туманится и мреет северная даль.
Ночи - черные с голубыми звездами. "Св. Анна" медленно плывет во тьме вслед за зеленым огнем "Ярославны". Ночью еще сильней плещутся, шуршат и стучат льдины. Ночью во льдах вахта требует напряженности и спокойствия. Нужно зорко держать курс. Каждую минуту того и жди, что нос судна врежется в ледяную, не тронутую ледоколом массу.
К утру третьего дня мы подошли к горлу Белого моря. Сейчас это почти непроходимое место. Ветры Северного моря, бушующие на тысячеверстных пространствах от Америки до Сибири, гонят льды к Кольским и Вайгачским берегам, и глыбы развороченных толстых льдин, вместе с острыми осколками ледяных гор, стаями сбиваются в узком горле Белого моря. Льдина на льдину, гора на гору, тесно сбитые, скованные друг с другом в одну сплошную массу, льды скрипят на морозе под давлением новых ледяных полей, и могучий ледокол, попавший сюда, кажется, маленькой, беспомощной игрушкой.
Трубы "Минина" шлют густые тяжелые клубы дыма на снега, окружившие небольшой караван судов. "Ярославна", "Русанов" и мы ползем черепашьим шагом, так что вода в фарватере между ледоколами и нами успевает прикрыться тонкой зеленоватой коркой льда.
Днем в бинокль мы опять наблюдаем, как перегруженный людьми и кладью "Минин" бешено атакует ледяные торосы.
В 10 часов утра я поднялся на командный мостик.
Вахты стали двухчасовыми, - дольше из-за мороза не простоять. Я не успел выспаться и чувствовал себя усталым. Но на этот раз Чеховской, к моему удивлению, не спешил покинуть мостик. Он не обратил на меня никакого внимания и упорно продолжал смотреть в бинокль, но не туда, где с тупым упорством дробил льды тяжелый "Минин", а назад, где на много десятков километров раскинулись льды Белого моря. Я невольно посмотрел в ту же сторону, но не увидел ничего примечательного. Вздыбленные торосистые льды на большом отдалении сливались в однообразную белую массу, и косые лучи утреннего солнца играли в кристаллах сухого морозного снега. Я взглянул на компас, перекинулся несколькими словами со стоявшим у руля Сычевым и стал набивать трубку, не обращая внимания на Чеховского. Так продолжалось минут пять. Чеховской упорно не отрывался от бинокля.
Наконец он опустил руку с биноклем и, продолжая смотреть в ту же сторону, сказал:
- Что же это может быть, Николай Львович? Ваше мнение?
Я посмотрел еще раз назад и опять не увидел ничего достойного внимания.
- Вам труба заслоняет. Идите на мое место, - сказал Чеховской и протянул мне бинокль.
Я перевел стекла на свою шкалу и приложил бинокль к глазам. Белое поле, пересеченное узкой полоской нашего фарватера, запрыгало перед глазами. Я медленно поднимал бинокль, идя вдоль черной ленты, прорезавшей снега и льды, и, наконец, с трудом уловил небольшую точку и около нее черточку, которые все же были достаточно велики, чтобы признать в них пароход и идущую от него струю дыма. Больше ничего не было видно.
Я вернул Чеховскому бинокль и сказал, что это, повидимому, пароход из Архангельска, который идет по нашему пути и, наверное, догонит нас к вечеру.
- Но кто же еще мог уйти оттуда? На "Чесме" нет угля, ледоколы идти отказались. Кто же?
- Да, пожалуй, будто и некому. Ну, поживем - увидим.
- Увидеть-то увидим, а поживем ли и как - неизвестно.
- Что вы хотите сказать?
- А то, что, может быть, это красные шлют за нами погоню.
- Сквозь льды?
- Да, по льдам! Нам ведь здесь никуда не податься. По льдам лягушкой не запрыгаешь. Прижмут к ледяной стене и расстреляют.
- Да кто расстреляет-то? Что вы нервничаете, Андрей Николаевич?!
- На ледоколах, батенька, имеется по пушке, а пулеметы вообще недолго поставить. Кушанье мы лакомое. Дураки будут красные, если этого не сделают. И ведь ничего поделать нельзя, никуда не податься!
Нескрываемая тревога светилась в его глазах, и обычное наигранное хладнокровие начинало изменять этому самовлюбленному человеку.
- Да может быть, это все и не так?
- Нет, так. Иначе быть не может. Я давно думаю об этом. Давно смотрю. - И с этими словами он сбежал с командного мостика.
Через несколько минут он вернулся в сопровождении капитана. Оба долго смотрели в бинокль туда, где медленно, но заметно росла черная точка. Капитан молчал, но чувствовалось, что и у него на душе неспокойно. Мало-помалу я и сам пришел к мысли, что погоня за нами со стороны красных вполне возможна. Лестно захватить корабль с убегающим штабом, генералами, деньгами, секретной перепиской и прочими материалами и политическими ценностями. Заняв Архангельск, красные должны были снарядить за нами погоню. Ледокол идет быстрее нас по пробитому во льдах фарватеру, и нам от него никуда не уйти. Но тогда здесь, в горле Белого моря, среди льдов и снегов, разыгрывается оригинальнейшая битва. Последний бой архангельских белых с красными! А мы будем наблюдать эту битву, не будучи в силах что-либо предпринять. На "Св. Анне" только пять винтовок!.. А как поведет себя команда? Сколько тайных сторонников у Андрея? Что предпримут они, увидев красный флаг на мачте догоняющего нас ледокола?
И вот опять почувствовал я с большой силой, как далек был до сих пор от нашей команды.
Что знал я об окружающих меня людях, кроме того, что Сычев - силач, Оська Слепнев - балагур и рубаха-парень, а Фомин - ханжа? Теперь сама судьба моя, может быть, зависит от воли этих людей. А я даже догадываться не могу о том, куда повернется настроение команды в критический момент. Я знаю, что Андрей "красный", что какой-то механик или кочегар соорудил уже красный флаг и только ждет момента, чтобы поднять его на грот-мачту или прицепить к флагштоку на корме, вместо белого с голубыми разводами. Я знаю также, что Кашин будет верен присяге до конца, что Фомин ненавидит большевиков, что Шатов бьет по зубам матросов за неподчинение власти, что команда безоружна, тогда как штурмана и караул вооружены. Если команда "Св. Анны" расколется, значит, мы будем сражаться между собой. Тогда и я должен буду примкнуть к какой-то стороне. Но к какой? Могу ли я стать на сторону капитана и стрелять в Андрея или Слепнева? От этой мысли мне стало не по себе, и я заставил себя не думать о будущем.
Между тем точка росла и приближалась. К концу моей вахты можно было уже разглядеть высокие, крашенные в желтый цвет трубы парохода. Это не мог быть грузовой пароход. Пароходов-двухтрубок в Белом море не было. Военные суда окрашены в серо-стальной цвет. Это мог быть только ледокол.
Теперь уже и на "Ярославне" и на "Минине" заметили приближающееся судно. В бинокль я увидел на корме и на мостиках обоих пароходов группы людей с биноклями и трубами в руках. Но тревоги покуда не было. Может быть, неопытные пассажиры ледокола и яхты предполагали, что это идет судно, не успевшее покинуть Архангельск вместе с ними? Но штабные, разумеется, не могли ошибаться. Очевидно, они скрывали смысл происходящего от штатских пассажиров и женщин.
- Николай Львович, посмотрите на корму "Минина"! Скорее! - прошептал мне на ухо Кованько. Я перевел бинокль с "Ярославны" на ледокол. Корма "Минина" внезапно опустела. У большого серого предмета, стоявшего посредине, копошились люди. Я плотнее приложил к глазам стекла и, чтобы бинокль не дрожал в руках, положил локти на борт командного мостика. Теперь я понял, в чем дело. Предмет, окруженный людьми на корме "Минина", был затянутая брезентом 75-миллиметровая пушка, единственная артиллерийская установка ледокола. Все русские ледоколы были вооружены такими пушками еще в 1915 году для защиты от немецких подводных лодок.
Матросы снимали с пушки чехлы, - "Минин" готовился к бою.
Через несколько минут опустела и корма "Ярославны". Пассажиров увели в каюты и на бак.
Я перевел бинокль на спешивший за ними ледокол.
Он быстро приближался, и теперь на мачте его развевался едва видный красный флаг. Черная полоса дыма тянулась далеко в сторону от высокого борта. Ледокол шел на два-три узла быстрее "Минина". Ясно, он решил во что бы то ни стало догнать нас! Вахта моя кончилась, но я не сошел с командного мостика. Здесь же стояли капитан, и Чеховской, и даже старший механик Казаков, сухой и подвижный старик, обошедший чуть не весь свет в роли судового механика. На палубу из кубрика бежали матросы и кочегары. Слух о погоне прошел по всему судну, поднял спящих и выбросил наверх самых ленивых. Все смотрели в одну точку молча и сосредоточенно. Андрей стоял у борта недалеко от мостика, и видно было, что для него все это неожиданно так же, как и для других.
Из прохода под спардеком вышел Шатов. Капитан немедленно окликнул его. Старик торопливой походкой взбежал по лестнице наверх. Капитан сказал ему что-то шепотом. Боцман быстро сбежал вниз и послал двух матросов в кубрик. По пути он прикрикнул на поваренка, и тот немедленно скрылся в камбуз. Затем он подошел к Андрею и отдал ему какое-то распоряжение. Андрей минуту колебался, но затем повернулся и пошел в кубрик. В то же время Кашин увел своих солдат, и палуба опустела; только на корме упорно стояла группа матросов и глядела сквозь кулаки на приближавшийся ледокол.
- Смотрите, смотрите, сигналы подает!.. - крикнул Кованько.
- Кашин, ко мне! Шатов тоже! - загремел голос капитана. Капитан стоял, возвышаясь во весь рост над бортом командного мостика. Лицо красное, жилы на висках натянуты. Голос звучал решительно и зло.
- Убрать всех с палубы, кроме вахты! Кашин, выстроить караулы у проходов с бака на корму! Ну, живо! Кашин побежал в караулку. Боцман засуетился на палубе, подталкивая матросов руками. Матросы нехотя потянулись в кубрик.
- Что он приказывает? - спросил меня вполголоса Кованько.
Я посмотрел.
- Приказывает "Минину" сдаться.
- Значит, дело всерьез?
- А вы что же думали - игрушки?
- А что "Минин"?
Мы посмотрели на ледокол. Тот прекратил теперь свои наскоки на ледяной барьер и остановился, по-видимому, для того, чтобы не мешать пристрелке артиллеристов.
Красный ледокол придвинулся еще ближе. Он повернулся к нам бортом, насколько мог в узком фарватере, так что кормовая пушка его могла теперь стрелять по "Минину".
Вот белое облачко вспыхнуло и поплыло от кормы ледокола. Гул выстрела потряс морозный воздух. Хриплый свист, - и через несколько секунд далеко за "Мининым" встали к небу бурый столб дыма, фонтан ледяных осколков и снежной пыли.
- Промазали красные, - ядовито заметил капитан.
- Это "Канада" стреляла! - вскрикнул рулевой Загурняк.
- Ты откуда знаешь? - спросил Кованько.
- А вот теперь повернулся и видать. Некому, кроме как "Канаде"...
- И как раз пушка на "Канаде" была, - соображал вслух Кованько.
- И команда там красная! - продолжал Загурняк.
- А ты откуда знаешь? - затрубил капитан. - Путался с ними, сукин сын?!
- Когда путаться-то? Повидали да хвост показали? - буркнул в бороду Загурняк.
В это время такое же белое облачко отделилось от кормы "Минина", и буро-серебряный столб от разрыва встал далеко за "Канадой".
- Ну, и наши не отличились, - с досадой проскрипел Чеховской. Губы его были сжаты. Пальцы, державшие бинокль, дрожали.
Опять стреляет "Канада". На этот раз ближе, но опять перелет; опять "Минин", и опять неудача.
- Камбузники у пушек, а не артиллеристы!! - злится Чеховской.
- Почему они всё по "Минину" жарят? - волнуется Кованько. - Ведь мы и "Русанов" ближе. В минуту расстреляли бы!
Очередной снаряд "Канады" пронесся с надрывным свистом высоко над нашими головами.
- Да ведь только на "Минине" - артиллерия. Если "Минин" будет подбит или пойдет наутек, они нас голыми руками заберут. Что мы можем сделать?
Между тем перестрелка продолжалась. Оба ледокола стреляли с промежутком в 2–4 минуты, и это время тянулось нескончаемо долго. Казалось, вот-вот очередной снаряд врежется в черное тело красного или белого ледокола - и тогда упадут тяжелые толстые трубы, как спички сломаются мачты, и вихрь измолоченных, разнесенных в щепы досок и перегородок взметнется кверху. Но попаданий не было. Один из снарядов "Канады" лег недалеко от носа "Ярославны". Видно было, как метнулись дико и беспомощно сгрудившиеся на палубе яхты люди. "Минин" положил один снаряд у борта "Канады", но снаряд попал в воду фарватера, и только столб воды, поднявшийся до высоты труб ледокола, обнаружил успешную пристрелку.
Дуэль продолжалась 15–20 минут. Затем "Канада" внезапно замолчала. Ее трубы выпустили густые клубы дыма, и она стала карабкаться носом на лед. Сначала мы не могли понять, в чем дело, но вскоре все стало ясно: "Канада" собиралась покинуть поле битвы.
"Минин" лениво, с большими промежутками выстрелил еще два раза вслед уходящему противнику и замолчал. "Канада" медленно удалялась и вскоре скрылась за горизонтом.