Спустя два часа после этого наши друзья, изнемогающие, уже были возле города или, вернее, селения Шинсонксо и пожимали руки европейским коммерсантам, вышедшим их встретить. Описав в кратких словах свою одиссею в Экваториальной Африке, они воспользовались гостеприимством, предложенным им радушными жителями Шинсонксо.
Доктор хотел непременно на другой же день отправиться на поиски мальчугана, и Андре, конечно, всей душой присоединился к нему в этом желании. Но какая-то непостижимая фатальность, преследовавшая во всем бедного Фрике, помешала осуществлению этого намерения.
Именно в тот момент, когда наши друзья после столь долгого отсутствия всякого рода элементарных удобств собирались наконец снова лечь в постель, Андре, который за двенадцать часов до того чувствовал легкие озноб и дрожь, вдруг ощутил сильное головокружение, затем стал бредить; потом у него сделались сильные конвульсии; стиснутые зубы скрежетали с невероятной силой; липкий пот выступил на лице, страшно побледневшем и судорожно искривившемся. Все его тело поминутно корчилось. Глаза потухли, а дыхание стало хриплым и порывистым.
В несколько минут страшная болезнь захватила его с неодолимой силой.
Все эти роковые симптомы были слишком хорошо знакомы старому морскому колониальному врачу: у Андре был приступ злокачественной африканской лихорадки.
Через четверть часа состояние больного было почти безнадежно.
- Какое тяжелое испытание посылает мне судьба во всем, что я люблю и что мне дорого! - печально прошептал доктор, склоняясь над изголовьем больного. Но, несмотря на все горе, энергия его не ослабевала ни на минуту. Надо сделать то, что можно и что не терпит отлагательства! Надо прежде всего спасти Андре, отстоять его у смерти… А мой бедный Фрике… Увижу ли я его когда-нибудь?
Часть вторая
МОРСКИЕ РАЗБОЙНИКИ
ГЛАВА I
Поединок на палашах. - Давид и Голиаф. - "Джордж Вашингтон". - Дань уважения французскому флагу. - Деритесь насмерть. - Стой! - Два лихих борца. - Командир, который не любит шутить. - Письмо бандита и портрет ребенка. - Господин, а в сущности раб. - Командир уважает честных людей, но не подражает им. - Военное судно и судно-хищник.
- Херр Готт!
- Доннер веттер! (Громы небесные!)
- Тартойфель! (Сотни чертей!)
- Ке дьябль! (Кой черт!)
- Херр Готт, Сакрамент!
- Так ты вот как действуешь!.. Подожди!.. Я тебя! Ну, теперь берегись у меня… Я угощу тебя как следует!
Эти возгласы частью на французском, частью на немецком языке и еще на каких-то непонятных диалектах сопровождал громкий лязг клинков.
Два человека, оба босые, с непокрытыми головами, с засученными до локтей рукавами, яростно сражались на дрожавшей у них под ногами палубе судна.
Они бились на саблях или, вернее, на палашах, тех грозных морских палашах, прозванных матросами забавным прозвищем "ковши", которые обыкновенно употребляются в деле при абордаже.
Вооруженные этими длинными тяжелыми палашами, бойцы с ожесточением наносили друг другу страшные удары.
Голос, ругавшийся по-немецки и призывавший поочередно то Бога, то черта, принадлежал огромному мужчине почти двухметрового роста, с торсом, напоминавшим пивную бочку, поставленную на ноги, которые походили на толстые обрубки древесных стволов. Он вертел своим палашом, словно гусиным пером, и всем своим видом олицетворял грубую физическую силу со всеми ее отрицательными сторонами.
Его физиономия соответствовала фигуре: обросшее нечесаной и нестриженой рыжей бородой, с маленькими злыми глазками и фиолетово-сизым носом заправского пьяницы, это лицо, казалось, было вырублено топором из кленового дерева.
Другой голос, молодой, свежий и вибрирующий, отличался тем неподражаемым акцентом, услышав который, всякий, хорошо знакомый с наречием, на котором говорят от Берси до Отейля и от Монмартра до Моружа, даже под 35° южной широты и 45° восточной долготы, сразу воскликнул бы:
- Это парижанин!
Если его возгласы и были менее внушительны, чем ругательства противника, то все же действия не уступали в решительности, а выпады были не менее проворны и удары саблей не менее верны и сильны.
С виду он был еще совсем подросток: ему не было еще и восемнадцати лет; росту у него не хватало до полутора метров; на подбородке не замечалось ни малейшего намека на бороду, и хрупкая на вид фигурка напоминала мальчишку. Его слегка вздернутый нос жадно вдыхал свежий морской воздух, а глаза, блестящие, как клинок палаша, в известные минуты готовы были затуманиться слезами. Его сухие мускулистые ноги обладали необыкновенной силой и подвижностью, а руки были точно железные.
Его миниатюрная кисть совершенно исчезала под защитной чашкой палаша, благодаря которой среди матросов оружие и заслужило свое забавное название "ковша".
Он владел тяжелым широким палашом с такой же ловкостью и легкостью, как костяным ножом для резки бумаг или детской жестяной саблей, и поэтому, несмотря на свою юность, являлся серьезным противником.
Глядя на двух соперников, представлявших собой столь разительный контраст, невольно напрашивалось сравнение с библейским единоборством Давида и Голиафа.
Удары сыпались без счета. Бородач рубил с остервенением, сплеча, а его маленький противник отражал один за другим удары с невозмутимым хладнокровием. Удары колосса могли бы свалить с ног быка, но мальчуган ни разу не дрогнул, не подался ни на йоту назад. Всякий раз маленький француз ловким, кошачьим движением избегал острия палаша, а великан, совершенно смущенный после непредвиденного им промаха, старался вновь принять прежнюю позицию. В этот момент клинок парижанина задевал его слегка, как бы шутя, точно желая предостеречь его, сказать ему: "Берегись!"
И разъяренный великан, смотревший сначала с пренебрежением на своего малыша-противника, а теперь призывавший на помощь все свое искусство и умение, чтобы справиться с ним, несомненно, понимал это.
Три десятка матросов, ставших бесстрастными свидетелями этого упорного поединка, кольцом обступили бойцов. В первом ряду стоял молодой негритенок лет пятнадцати, не спускавший глаз с молодого парижанина и следивший за каждым его движением.
Но вот наступил перерыв. Немец с жадностью схватил поданную ему бутылку джина, выбил пробку и залпом осушил ее до дна.
Негритенок подал французу бутылку рома, но тот отказался.
- Нет, рома нельзя. Дай мне лучше воды! - И, сделав несколько больших глотков из объемистого железного ковша, который ему подал один из близстоящих матросов, юноша поднял с земли свой палаш и иронически воскликнул, обращаясь к противнику:
- Если вам будет угодно, милостивый государь, я к вашим услугам!
Не промолвив ни слова, немец встал в позицию. Снова послышался лязг оружия; противники дрались теперь с еще большим азартом.
Матросы экипажа стали держать пари между собой, один ставил на одного, другие на другого из бойцов. Великан перестал теперь внушать уверенность в победе, тогда как его маленький противник вдруг сделался общим любимцем. Подвижность, неутомимость, хладнокровие и умение владеть оружием маленького храбреца склонили на его сторону даже самых скептически настроенных зрителей.
Дело, по-видимому, близилось к концу, и через несколько минут один из противников должен был пасть мертвым на дощатый настил палубы.
Судно, на палубе которого разыгрывалась эта драматическая сцена, было великолепным, хорошо оснащенным трехмачтовиком. Оно шло на всех парусах к восточному берегу Южной Америки.
Как мы уже говорили, в данный момент судно находилось под 35° южной широты и 45° восточной долготы, то есть приблизительно на расстоянии 10° от Буэнос-Айреса.
Его черный, как уголь, корпус с белой бортовой полосой летел над волнами с легкостью породистого скакуна, который шутя берет препятствия.
Длинное и узкое судно по своему строению напоминало щуку и, казалось, было предназначено строителями быть одним из быстроходнейших судов. Это мирное парусное судно с двигателем в пятьсот лошадиных сил и двумя кормовыми винтами смело могло бы оставить за собой самый быстроходный трансатлантический пароход.
Кроме того, оно отличаюсь уверенностью хода и всех маневров как судно испытанное и уже побывавшее в переделках. Как и в гражданском платье легко узнать старого вояку, так и судно, видавшее иную судьбу, всегда можно с первого взгляда отличить от купца, который весь свой век только и делает, что доставляет грузы пряностей, хлопка или какао. Его стройные мачты напоминали удальцов, прорывавших блокады в минувшие времена американской освободительной войны, и затем совершали подвиги, ставшие легендарными в записях флота.
Идеальная чистота, соблюдавшаяся на этом судне, была похожа на строжайшую чистоту и опрятность на военных судах. Экипаж из тридцати человек, за исключением, быть может, одного рыжебородого немца, отличатся теми добродушно сияющими, широко улыбающимися физиономиями, какие обыкновенно приходится видеть у детей моря - матросов с военных или больших торговых судов, где всегда верное жалованье и хороший паек. Если бы крейсеры всех цивилизованных стран не сторожили так усердно и не преследовали так яростно торговлю неграми, которая вследствие этого пришла в упадок, если бы морские разбойники не набирались почти исключительно из малайцев и других азиатов, которые ограничивают свою деятельность только морями, омывающими их родные берега, и ни за какие сокровища мира не отваживаются пускаться дальше, то, быть может, это трехмачтовое судно, несмотря на его благообразный вид, показалось бы весьма подозрительным.
Но в настоящее время большие морские тракты, равно как и все океанские пути, являются вполне безопасными, а потому всякое подозрение было бы совершенно неуместно.
На носу судна гордо развевался многозвездный флаг Северо-Американских Соединенных Штатов, а за кормой можно было прочесть выведенное большими золотыми буквами название судна, украшенное замысловатыми золотыми фигурами на светло-голубом фоне: "Джордж Вашингтон".
С этим трехмачтовым судном все обстояло благополучно. "Джордж Вашингтон", подобно старому боевому солдату, который по окончании кампании вешает свою саблю над изголовьем в мирной хижине, вероятно, отслужив свою службу родине в качестве "blockade runner'а", сдал свои орудия в арсенал, и теперь его машина и паруса служили для доставки продуктов на какой-нибудь крупный сахарный завод, а по сдаче этого груза, вероятно, капитан принимал другой выгодный груз, чтобы окупить обратный рейс. Однако двое людей, дравшихся на палубе судна, во всяком случае, представляли что-то совершенно необычайное, можно сказать, для этого корабля.
Правда, американцы вообще большие шутники, но, с другой стороны, и сам повод этого ужасного поединка был настолько странным, что невольно вызывал самые необычайные предположения.
А повод для поединка был таков.
Всего за два часа до поединка "Джордж Вашингтон" шел под французским флагом и назывался "Рона", причем на месте голубой полосы с золотыми буквами красовалась белая полоса с черными буквами, и почти весь экипаж судна говорил по-французски. Теперь же все матросы говорили по-английски. Мало того, само судно было раньше серое с черной бортовой полосой.
Очевидно, эта внезапная перемена должна была скрывать какую-то тайну. Что же это была за тайна?
Дело в том, что в тот момент, когда французский флаг медленно поднимался вверх, все вахтенные матросы приветствовали его, так как цвета этого флага становились теперь их цветами, только один немец произнес вполголоса, но вполне внятно и достаточно громко, чтобы его могли слышать окружающие, непристойное выражение по адресу французского флага. Молодой француз, случайно стоявший возле него, ответил на это звонкой пощечиной. Немец хотел схватить дерзкого за шиворот, но тот ловкой подножкой свалил его на землю.
Тут вмешался в дело помощник капитана, то есть старший офицер. Он приказал схватить обоих и тотчас же заковать их в кандалы - на этом судне не любили шутить.
Когда каптенармус начал уже спускаться в трюм для приведения в исполнение отданного ему приказания, мимо проходил командир судна.
Молодой матросик обратился к нему и воскликнул:
- Капитан, во имя чести и справедливости молю вас, выслушайте меня!
- Что такое? - холодно спросил командир.
В двух словах каптенармус изложил ему суть дела.
- Идите за мной! - коротко приказал командир обоим провинившимся и направился в свою каюту, куда за ним последовали и арестованные. - Ну, говорите, но будьте кратки! - приказал он молодому французу.
Нимало не смущаясь, последний сдернул с головы свой берет, тогда как немец тупо глядел перед собой, как пойманный в капкан зверь.
Капитан сел и, небрежно играя револьвером крупного калибра, приготовился слушать.
- Капитан, вы, конечно, хозяин у себя на судне, и то, что здесь происходит, меня не касается: вы вольны плавать под каким угодно флагом. Но вы приняли меня к себе на службу по рекомендации и просьбе Ибрагима, и я смело могу сказать, что дело свое знаю не хуже всякого другого матроса!
- Ну-с, а дальше?
- Я хотел только сказать, что я - добрый товарищ, что я строго соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю всякое приказание моего начальства и вообще никого не затрагиваю, ни с кем не ищу ссоры…
- Хорошо, но к делу!
- Итак, когда немецкий флаг развевается над судном, когда черный орел простирает свои мрачные крылья в воздухе как злобный черный ворон, я все-таки приветствую его, потому что таков уж порядок и этого требует морской устав. Я воздерживаюсь от всяких замечаний, хотя от всей души ненавижу эту злосчастную эмблему. Но когда я вижу развевающийся французский флаг, сердце во мне трепещет от радости, глаза туманятся от умиления. Эти родные французские цвета - синий, белый и красный - представляются мне какой-то красочной феерией! Он так мне дорог, наш французский флаг! И я не могу выносить, чтобы в моем присутствии кто-нибудь осмеливался его оскорблять! Во мне вся кровь кипит; я способен убить как собаку каждого негодяя, осмелившегося забыться до такой степени!
- Так чего же вы, собственно, хотите?
- Эта скотина, которую вы видите перед собой, капитан, позволил себе наглый поступок, и я прошу вас во имя справедливости, как великой милости, разрешите мне смыть это оскорбление кровью!
Немец все время упорно молчал и, свирепо вращая глазами, слушал эти полные достоинства слова молодого француза, обыкновенно шутливого, а теперь бледного как полотно, с дрожащими от волнения губами и горящим от негодования взглядом.
- Но в уме ли вы, милейший, - проговорил капитан, - разве что-либо подобное допустимо на судне?
Однако, несмотря на эти слова, капитан был, видимо, все-таки заинтересован личностью молодого матроса.
- Да, если хотите, я сошел с ума от стыда и чувства обиды! - горячо воскликнул юноша. - Я буду обесчещен в своих собственных глазах и в глазах всего экипажа, как француз, если вы не разрешите мне того, о чем я вас прошу! Вам я могу это сказать, потому что вы все-таки благородный человек, хотя и занимаетесь странным ремеслом…
- Что такое? - переспросил командир, наводя свой револьвер на неподвижно стоявшего, невозмутимо спокойного мальчугана.
- Правда, я сказал глупость, вы на меня не сердитесь за это. Дело в том, что у меня в голове все идет кругом; но я хотел сказать, что на моем месте вы поступили бы точно так же! Кроме того, я никогда не посмел бы показаться на глаза ни доктору Ламперрьеру, ни Андре Б.
- Вы сказали Андре Б.?! - воскликнул капитан, который, несмотря на свое необычайное хладнокровие, не мог всецело подавить овладевшего им волнения при этом имени.
- Да, это мой друг, мой брат, можно сказать, по крайней мере, он так называл меня, - добавил молодой матрос.
- Но что мне докажет справедливость ваших слов? Кто поручится, что это правда?
- Мое честное слово может служить вам порукой, капитан!
- Хорошо, вы будете драться завтра!
- Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ну так, право, вас можно с этим поздравить: такое знакомство делает вам честь!..
Командир, который, быть может, никогда еще не говорил так много ни с одним из своих подчиненных, на этот раз прервал молодого матроса резким, не терпящим противоречий жестом:
- Благодарю! Вы - славный человек, несмотря… Ну да, впрочем, это не относится к делу… Но эту ночь вы проведете закованными в кандалы в трюме за нарушение дисциплины. Вы будете драться завтра после третьей вахты, и я требую, чтобы вы дрались насмерть: один из двух должен быть убит!
- О да, капитан! - угрюмо проговорил немец, надменно переминаясь, как медведь, с ноги на ногу. До сих пор он еще не проронил ни единого слова.
- Каптенармус, отвести их в трюм и заковать в кандалы!
- Ну ты знаешь, приятель, что у тебя башка не очень соображает!.. Ты, как видно, воображаешь, что рассечешь меня завтра, как брюкву… Как бы не так! - насмешливо проговорил молодой матрос, обращаясь к толстяку. - Мы еще посмотрим, как ты управишься с "ковшом"… а мне так думается, что я тебя рассеку надвое, как перезрелый арбуз!
Голос каптенармуса положил конец этой похвальбе, и обоих арестованных увели в трюм.
Вот каким образом случилось, что на другое утро на палубе "Роны", ставшей на ночь "Джорджем Вашингтоном", раздавался грозный лязг клинков в мирное время, в присутствии всей команды.
Тевтонец благодаря своему громадному росту являлся, несомненно, опасным противником. Кроме того, он, по-видимому, мастерски фехтовал на саблях, изучив это искусство в какой-нибудь дымной пивной в Гейдельберге или Йене, так как раньше, чем стать матросом, он носил шапочку немецкого студента, но затем окончательно спился и опустился на дно жизни.
Но с маленьким парижанином тоже шутки были плохи: правда, его приемы были не всегда безупречны и правильны с точки зрения фехтовального искусства. Но зато какое удивительное проворство движений! Какая верность глаза, какое поразительное хладнокровие!
В тот момент, когда, казалось, он вот-вот упадет на землю, обливаясь кровью, с рассеченным надвое черепом от сильного удара по голове, единственного опасного для него вследствие его небольшого роста, он вдруг одним прыжком отскакивал метра на полтора-два в сторону или, напротив, смело кидался вперед и чуть не проскакивал между ногами колосса, угрожая концом своего клинка объемистому животу немца.
То подскакивая, то отскакивая, парируя удары с быстротой молнии и нанося их с неменьшим проворством, атакуя, защищаясь и нападая вне всяких правил, он изматывал своего тяжеловесного противника, раздражат и мучил его, как докучливый овод громадного быка.
Кровь струилась уже из множества более или менее легких ран у того и другого, но главным образом у колосса, мальчуган отделывался в большинстве случаев или самыми незначительными царапинами, из которых едва показывалась кровь, или совершенно избегал ударов противника.
- Сакрамент! - заревел немец, почувствовав, что правая кисть его руки ранена и кровь капает крупными каплями.