Проспав четыре часа, почувствовал себя бодрым и даже готовым предположить: ночная прогулка в крыйивку - это лишь сон. Конечно, Червоный мне не приснился. Да и повод звонить в район Калязину и без того нашелся: нужно же решить, что мне делать с задержанными, долго ли мариновать их в подвале, потому что из "ястребков" охранники не лучшие. Услышав неожиданное в данной ситуации распоряжение выпустить всех (только пусть сидят дома и за границы Ямок не выходят), не возражал. Тем более что держали их под стражей не за что-то конкретное, а только по подозрению. В конце концов, пусть люди думают, что власть справедливая: пряча бандеровцев в бункерах, люди боятся за свою жизнь и жизнь родных.
Вот тут и нашелся повод упомянуть вчерашнее приключение. Подал это так, словно среди ночи меня подстерегли и предупредили, чтобы убирался отсюда вон, иначе мне не жить. Сделали некое последнее предупреждение, ну и заодно напомнили: люди боятся МГБ больше, чем УПА, потому что эти - свои, а те - чужие. Калязин не то чтобы встревожился, но сурово предупредил: во-первых, нужно держаться осторожнее, а во-вторых, выбраться в ближайшее время в район, написать заявление об угрозе, официально заявить о контакте с врагом и переговорить со следователем МГБ, который ведет дело об убийстве в Ямках…
Такое заявление я действительно составил. Но уже при других обстоятельствах…
Целый день все было спокойно. С выпущенными на волю провел профилактическую беседу, ощущая, как эти люди тихо ненавидят меня, потом целый день занимался какими-то мелкими и необязательными служебными делами, а под вечер, отказавшись есть у Пилипчука и сославшись при этом на усталость, решил попробовать, наконец, отдохнуть - ничто не предвещало беды, прошедший день оказался тихим и не по-октябрьски теплым, волынские села вообще, как я заметил, настраивали на спокойный и размеренный жизненный лад.
А ночью постучали в окно.
На этот раз не осторожно. Орали, совершенно не скрываясь, еще немного - и высадят очередное стекло, где его набраться… Спать, как обычно, лег одетый, только ремни снял, но теперь не до них было: отчаянный стук сопровождался девичьим криком, слов не разобрать. Я схватил с пола автомат - просто так девушки среди ночи участковому не стучат. В темноте не видел часов, но прикинул: где-то за полночь, раньше в этих краях беда не ходит.
Стучать в окно бросили, теперь ломились в двери. Так и оставив ремень на столе, рядом с милицейской фуражкой, я бросился к дверям и распахнул их. В объятия сразу впорхнула девушка. Глаза уже привыкли к темноте, ночь опять выдалась светлой, поэтому я узнал ее: Марийка Ставничая, старшая дочь сельского конюха, недавно шестнадцать исполнилось, слышал: не хочет в Луцк, мама болеет, но должна, потому что есть разнарядка - учиться надо, потом и самой учить, учителей в селах мало.
- Что там такое? - спросил коротко, отстранив девушку свободной рукой.
- Скорее! Там вы нужны, дядька Середа! - Так меня иногда называла местная молодежь. - Очень нужны, бегите быстрей!
Хотел уже спросить - где, но ответ сам пришел: тут же ночь отозвалась выстрелами.
Стрекотали автоматы. Сколько их было - даже не пытался угадать. Достаточно того, что они лупили длинными очередями, потом - короткими, и я быстро догадался: короткие очереди посылают те, кто атакует, длинные - те, кто отстреливается.
Бой, что вспыхнул внезапно, шел где-то совсем рядом. Я, забыв о мотоцикле и отстранив Марийку, подался на звук, но уже через миг бежал не на звук, а увидел точное место, где началась стрельба.
Ночную темень прорезал сноп огня: что-то взорвалось и загорелось, скорее всего - чей-то дом.
- Топорчуки! - послышалось за спиной.
Но я уже и без старшей Ставничей понял: пылает дом почтальона Павла Топорчука, неразговорчивого хромого человека, которого я не представлял без велосипеда, только так - в седле и с черной почтальонской сумкой - постоянно его и видел. Двор был совсем недалеко, стреляли точно оттуда. Поэтому, повернувшись к Марийке, я крикнул:
- Прячься! Там сиди!
Стиснув ППШ в руках, я большими прыжками помчался на выстрелы и огонь, даже не думая о том, кто с кем воюет, сколько их и надолго ли хватит меня самого, когда встряну в мясорубку.
Я пробежал метров двести, когда дорогу заступили две фигуры; я заметил автоматы в руках. Единственный выход - к ближайшему забору, в кусты, и стрелять, сколько продержусь. Однако ночные люди узнали меня. Даже, как я понял позднее, знали, что побегу именно этой дорогой, потому что я услышал и сразу узнал голос Лютого:
- Не стреляй, лейтенант! Это мы! Не трогай железку!
Странно - этот окрик остановил меня. Бандеровцы видели, что я вооружен, однако сами, первые опустили автоматы. Но рассредоточились так, чтобы я даже при желании не мог воевать с обоими.
- Там Остап! - снова крикнул Лютый.
- Где? - Я тяжело дышал, до сих пор не понимая, что происходит. И почему я вообще стою, опустив ППШ, и о чем говорю с этими двумя.
Через какое-то мгновение бандеровцев вокруг стало больше. Появились внезапно, вынырнув из ночи все сразу. В лунном свете я насчитал четверых, хотя сам был уверен - их больше. Эти четверо двигались с противоположной стороны села. До сих пор не могу понять, почему и когда у меня исчезло ощущение опасности. Уже ничего не спрашивая, я двинулся с ними туда, где полыхал огонь и слышались выстрелы.
Через несколько минут перед моими глазами предстала картина: красные языки пламени охватили крышу дома почтальона Топорчука; весь двор по периметру окружили люди в форме, которую я видел на бандеровцах, и время от времени посылали автоматные очереди в сторону дома. Оттуда, изнутри, кто-то яростно отстреливался. Посреди двора, лицом вниз, лежал, раскинув руки, застреленный боец, метра за два от него - еще один труп. Немного поодаль, возле порога, умирал сам почтальон. Прямо возле калитки, вперив мертвые глаза в звездное небо, лежал Славка Ружицкий.
Я не успел прийти в себя, как послышались еще выстрелы - теперь стреляли издалека, кажется, на противоположном конце улицы. У меня никто даже не пытался забрать автомат, поэтому я взял его наперевес. И вдруг услышал совсем рядом:
- В кого стрелять будешь, Михаил?
Это говорил Остап, или же Данила Червоный. Статный, крепкий, сильный, выступил из темноты, под огненные вспышки. И в них его лицо показалось мне напряженным, почти каменным - не лицо, а маска.
Маска неприкрытой злости.
- Они все-таки пришли, лейтенант. - Червоный не сказал - выплюнул короткую фразу.
- Кто?
- Те, кого ты так хотел увидеть. Очень спешили доказать, что бандеровцы - это звери и их нужно бояться.
- Что тут…
- Мои ребята с вечера окружили Ямки. Они нагрянули полчаса назад. Часть разбежалась, часть - вон где. - Червоный кивнул на мертвых. - Один в доме, выкуриваем.
- Хорошо, дети сегодня остались у бабки ночевать, - сказал кто-то рядом.
Повернув голову, я увидел в соседнем дворе двух стариков - свекра и свекруху почтальона и двух детей, которых они прижимали к себе. Рядом стояли несколько вооруженных бойцов, за ними, держась в темноте, - соседи, жители ближайших домов. Никто не кричал, не плакал, не стонал: десятки пар глаз молча смотрели на огонь.
- Топорчучка там, - предупредил один из бойцов. - Прикрывается бабой, сука москальская!
Данила Червоный сбросил фуражку.
Передал ее тому, кто стоял ближе всех к нему, - мне, потом протянул мне же "шмайсер", который я пристроил на плечо, и вытащил из кобуры "вальтер".
А потом, пригибаясь, несколькими прыжками пересек двор и приблизился к дому.
Его никто не останавливал. Единственный раз из окна ударила автоматная очередь, но Червоный словно предчувствовал это - в нужный миг упал на землю, веер пуль прошел мимо, а бандеровцы со всех сторон открыли огонь по окнам, не давая стрелку, который засел в доме, высунуться.
Быстро добежав до дверей, Червоный толкнул их и исчез внутри.
Наступила тишина, нарушаемая одиночными выстрелами, что звучали теперь с разных концов села. Трещала охваченная огнем крыша.
Казалось, что это длилось вечность. А потом вдруг изнутри дома послышался отчаянный женский крик. Раздалось надрывное протяжное "Ма-а-ма-а!", кто-то уже удерживал детей, потом люди закричали все вместе, затем из дома прогремел выстрел, и снова послышался крик - на этот раз мужской.
Через мгновение сквозь пылающие двери выбежала напуганная женщина с растрепанными волосами, заметалась по двору, словно слепая, и двое бойцов бросились к ней, подхватили под руки и стали пытаться потушить на ней тлеющую рубашку. Жену, теперь уже вдову почтальона, чем-то прикрыли, к ней подоспели другие женщины, только теперь пропустили детей, но она криком кричала, как раненная птица. Я замер, не в силах отвести глаз от этого жуткого, невозможного для мирного времени зрелища - человеческого горя и страдания.
За всем этим каким-то незамеченным было появление Червоного.
Сначала изнутри дома вылетел, словно старая тряпичная кукла, высокий худой человек в бандеровском мундире. Правая рука свисала плетью вдоль тела, он придерживал ее левой, пытаясь устоять на ногах, но тщетно - Данила Червоный, спокойно и уверенно, с выражением злости на закопченном лице, шел за ним, словно ангел смерти, сбивая с ног то прикладом автомата, то носком сапога, давая подняться - и снова сбивая.
Люди, сгрудившиеся вокруг, смотрели на эту расправу молча. Я тоже не вмешивался, забыв о своих служебных обязанностях. Хотя в условиях, когда вокруг вооруженные до зубов бойцы, исполнение любых обязанностей невозможно. Мне оставалось вот так стоять, держа в каждой руке по автомату, и следить за стремительным развитием событий: от моего появления тут до спасения заложницы из пылающего дома прошло минут десять.
16
Тут уже не стреляли.
Да и по селу стрельба очень скоро утихла. Червоный прекратил расправу, жестом позвал к себе двух своих, велел поднять пленного, бандеровцы подхватили его под обе руки, не обращая внимания, что враг ранен. Теперь уже я не мог просто так стоять в стороне, поэтому тоже приблизился. На меня никто не взглянул, только Червоный взял свой "шмайсер", повесил его на шею, положил руки на дуло и приклад, спросил громко:
- Кто такой? Чей приказ напасть на село?
Окровавленный пленный мочал, и Червоный перевел взгляд на меня.
- Участковый уполномоченный, лейтенант милиции Середа! - так же громко назвался я. - Отвечай: кто такой, чей приказ исполняешь!
Пленный поднял голову, глянул мне в лицо, попытался сплюнуть - слюна повисла на нижней губе, струйкой стекла ему на грудь.
- Дурак ты, лейтенант, - произнес он по-русски, затем перевел взгляд на Червоного, с ним заговорил по-украински, на западном диалекте: - А вам все равно кранты, курвы немецкие.
Червоный коротко замахнулся ударил, целясь кулаком в центр лица пленного, и попал в цель. От удара тот дернул головой и упал бы, да двое бойцов держали его крепко. Кривясь от боли, пленный сплюнул кровавую слюну, вместе с ней выплюнул и зуб.
Тем временем подтягивались остальные. Бойцы УПА двигались с противоположной стороны села, я не считал всех, но вряд ли их было меньше полутора-двух десятков. В толпе послышались злые крики, и несколько пришедших ввели во двор еще трех пленных. Окровавленные, в разодранных мундирах, он сразу сбились вместе, поглядывая на того, кого пытался допрашивать командир бандеровцев. Их появление отвлекло его, и он спросил, развернувшись всем корпусом:
- Это все?
- Все, кто остался, друг Остап! - крикнул один из бойцов.
- Трупы где?
- Кто где…
- Друг Хорь, как хочешь, а все трупы этих паскуд нужны здесь. Собирайте быстро, тащите на площадь, перед советом. Пусть люди их видят. Эти, - он кивнул на уцелевших, - сами туда пойдут.
- Не убивайте!
Вскрикнув так, один из троицы пленных рванулся вперед, получил прикладом автомата по спине, упал мордой в землю, но не успокоился - ужом пополз к Червоному. Ползти ему не мешали, командир только отступил на несколько шагов назад, чтобы тот не коснулся руками его сапог.
- Да веди же ты себя достойно! - снова откликнулся первый, судя по всему, действительно старший среди нападавших - пока я назвал их для себя именно так.
- Слышал, что сказали? - спросил Червоный и, уже не обращая на того внимания, повернулся к людям. - Кто из них называл себя Остапом?
Жена убитого почтальона, Докия Топорчук, вялым жестом отстранила от себя перепуганных детей, протянула в сторону своего мучителя руку.
- Вот, он!
- Что он сказал? Повторить можешь?
- Назвался командиром УПА Остапом. Говорил - мы тут слишком ретиво служим клятым москалям. Проводят показательную акцию…
- Еще?
- Ничего больше не успел… Вы… ваши появились.
Командир приблизился к своему пленному вплотную, переступив через его распластанного по земле товарища.
- Значит, ты Остап, - неторопливо промолвил он, медленно расстегивая верхние пуговицы мундира. - Посмотрим… У Остапа вот здесь - крест, потому что Остап в Бога верует. А во что веришь ты? - Резким движением он рванул воротник мундира пленного. - Нет на тебе креста, падлюка. Нет у тебя Бога, Ленин со Сталиным твои боги, паскуда красная! - Не услышав ответа, да и, наверное, не слишком его ожидая, он снова отошел на несколько шагов в сторону и стал так, чтоб его видели все собравшиеся. - Я командир отделения Украинской повстанческой армии, меня называют Остапом! Здесь и сейчас мы, отдел особого назначения УПА, сорвали спецоперацию НКВД по истреблению мирного украинского населения и уничтожили свору наемных советских бандитов! Я хочу, чтобы все услышали и передали остальным: нет приказа запугивать людей на оккупированных Советами землях! Мы, борцы за освобождение Украины от большевистской оккупации и террора, во всем опираемся на вашу, люди, помощь и поддержку! Вот и весь митинг, - сказал Червоный, переходя с крика на уже привычный мне ровный уверенный голос, потом скользнул по мне взглядом, перевел его на пленных. - Повторяю: имя, звание, кто приказал.
- Убивай, - ответил тот, кто называл себя Остапом. - Сдохнешь не завтра, так позже. С кем тягаешься, идиот, мы же Гитлера об колено!
- Я скажу, я! - закричал с земли другой пленный. - Это Топорков, Виктор Топорков, капитан МГБ! Он у Ковпака в разведке был! Диверсант!
- Сука! - Топорков снова сплюнул, на этот раз - удачно.
Даже теперь я не до конца верил, что это правда и что все это происходит со мной.
- Встать, - приказал Червоный и, когда предатель поднялся с земли, спросил: - Откуда знаешь? Тоже с ним служил?
- А он ваш! - Несмотря на свое положение, окровавленный Топорков почему-то развеселился. - Ваш, бандеровец! Как он на допросах пел, как клятвы давал, как материл вас всех - чисто курский соловей!
- Это правда? - Червоный теперь не смотрел на Топоркова.
- Не убивайте… Правда… В прошлом году, под Сокалем… Окружили бункер, парни себя постреляли… я не смог… Не смог я! Испугался я, страшно помирать, страшно!
- А вот так жить тебе не страшно? - все тем же ровным голосом спросил командир бандеровцев. - Топорков - старший у вас?
- Он, он старший! Он приказывал, я должен был кровью смыть…
- Ты смывал свою вину перед москалями кровью своих же, украинцев? - переспросил Червоный, и мне показалось - он прямо здесь, на месте, разрядит в пленного автомат, но Данила сдержался и спросил: - Ваше задание?
- Под видом боевки УПА заходить в села… Убивать активистов… Советских работников… Продукты конфисковывать, будто бы для нужд партизан…
- Был такой приказ - убивать своих?
- А какие они мне свои! - пленный вдруг оживился. - Друг Остап…
- Не смей так ко мне обращаться!
- Да, конечно… - Он затарахтел, словно боялся не успеть всего сказать: - Председатели колхозов, милиционеры, агитаторы, комсомольцы, училки - это же наши враги, наши с тобой! Если мне разрешают их уничтожать, если сама советская власть разрешает нам это делать - почему, почему я буду против?! Слушай, Остап, какая разница, с какой стороны уничтожать их, с той или с этой! Разве мы не…
- Врешь!
Это вырвалось у меня, Червоный не вмешивался, а пленный, словно почувствовав во мне заступника, шагнул ко мне.
- Не вру! Правда! Что им люди, тем москалям? Свои, чужие - им все равно! Я за это время, пока с ними тут, всякого насмотрелся! Это энкаведе, мы даже одну такую же точно группу, ну, как наша, летом ликвидировали - то ли засветились они, то ли еще какая напасть… Списали их, вот этими руками списали! - Он выставил перед собой руки.
- Кто дал задание? - снова спросил Червоный, но при этом смотрел на капитана Топоркова.
- Нам приказывал вот он, Топорков! Про него знаю только - до войны во Львове был, нелегально, чекист, мать его так! Ну, а им, наверное, из Луцка руководят… Или из Львова… А то и вообще из Москвы! Из Москвы, ребята, ими всеми Москва управляет!
- Очень содержательный разговор у вас, - вмешался Топорков.
- Ничего, мне хватит. - Червоный взглянул на меня. - А тебе, лейтенант? Или все это, - он обвел рукой дом, крыша которого уже проседала под огнем, двор, трупы, притихших людей, - специально для тебя? Кто ты такой, Середа, чтобы для того, чтоб тебя обдурить, мы все это устраивали?
Командир бандеровцев говорил правду. Вот только эта правда меня ну никак не устраивала. Возможно, даже наверняка, где-то была другая правда, которая не перечеркивала за одну ночь все, о чем я думал, во что верил и ради чего взял оружие в руки. Уже не глядя на Червоного - он как-то перестал для меня существовать, - я подошел к Топоркову почти вплотную.
- Он… он правду сказал?
- Лейтенант, не дури, - капитан снова перешел на русский, в его глазах отражалось зарево. - Это не твоя война. С кем ты сейчас, не понял разве? С ними нельзя иначе, нельзя, слышишь меня?
- А люди? - Я кивнул через плечо. - Эти люди, с ними тоже нельзя иначе?
- Они будут стрелять тебе в спину, лейтенант. Люди должны бояться тех, кого считают своими защитниками, - только так они потянутся к нам. - Теперь Топорков не сплюнул, а судорожно глотнул слюну. - Вот так мы будем воевать за этих людей. Иначе они не потянутся к нам, лейтенант.
Червоный стоял рядом и внимательно слушал. Боковым зрением я заметил: он жестом запретил остальным вмешиваться и даже приближаться к нам, давая, таким образом, возможность мне послушать капитана НКВД, а москалю - выговориться перед смертью: в том, что жить Топоркову осталось ровно столько, сколько времени он говорит со мной, я не сомневался.
- Пускай… Учительница, Лиза Воронова… Ее за что?
- Знала, куда ехала… - Теперь Топорков держался так, будто его не сжимали с двух сторон, как тиски, руки двух бойцов. - Что тебе до нее, лейтенант? Думаешь, вот эти, с трезубцами, действительно их жалеют?
- Она… - У меня перехватило дыхание. - Она была… она была молодой…
- А на фронте, санитарки? Тоже молодые, их тоже убивали! Война, лейтенант!