Ками, не зная ничего этого, поднялся по ступеням монастыря. Лестница приветливо освещалась яркими фонариками, – они зажигались по колдовству, чтобы завлекать путников к дьявольской крысе, но Ками и этого не знал. Он, конечно, заметил, что в монастыре никого не было, но от усталости не мог сообразить, в чем тут дело. Он уселся на пол и решил подождать, пока кто-нибудь появится. Повсюду были видны пыль и паутина. Ками подумал, что здесь его обязательно примут прислугой, и он найдет, наконец, себе приют.
В углу Ками заметил бумажную ширму, кисти и чернила. Он очень обрадовался, потому что больше всего на свете любил рисовать. Схватив кисти, Ками стал рисовать первое, что пришло ему на ум, – кошек.
В полночь уставший Ками оставил свое занятие и прилег на пол отдохнуть. Он уже закрыл глаза, собираясь заснуть, как вспомнил слова из одной древней монашеской книги: "На ночь уходи из большой комнаты в маленькую". Раньше Ками не понимал смысл этого повеления, но сейчас почувствовал, что надо исполнить его. Уж очень зловещим показался Ками пустой темный зал!
Сон как рукой сняло. Поднявшись, Ками пошел искать комнату, в которой можно было переночевать. Комнат в монастыре было много, но Ками выбрал для ночлега самую дальнюю, самую укромную. Там он и заснул.
В предрассветной тьме монастырь вдруг содрогнулся, и тут же послышалось страшное шипение. Ками вскочил в холодном поту, не понимая, что ему делать; от страха у него отнялись ноги, и он не мог сдвинуться с места. Это его и спасло, потому что в следующее мгновение за бумажной дверью комнаты мелькнула огромная черная тень. То была чудовищная крыса, искавшая его. Она рыскала по всем коридорам монастыря, пока не дошла до большого зала, где Ками рисовал кошек. Послышался шум, что-то упало, пол затрясся, потом раздался жуткий визг, – и все стихло.
Наступившую тишину ничто не потревожило до самого утра, но Ками продолжал оставаться в комнате, боясь пошевельнуться и лишний раз вздохнуть; лишь с первыми лучами солнца он осмелился выйти из своего убежища. В зале он увидел громадную мертвую крысу, лежащую в луже собственной крови. На глазах Ками крыса начала уменьшаться и скоро исчезла, будто ее и не было; пропала и кровь на полу. Ками был потрясен, и не сразу понял, что это нарисованные им кошки убили мерзкую тварь…
Вот так мудрость древней книги и чудодейственная сила искусства спасли юную жизнь".
– Наверное, эту сказку ты слышал от Сотобы или от второго старика, который тебя воспитывал. Но известно ли тебе, что все в ней – правда? – сказал князь.
Такэно с изумлением уставился на него.
– Да, да, правда, не смотри на меня так. Видишь ли, триста лет тому назад, в год Серой Крысы, в нашей стране началась жестокая война. Брат ополчился на брата, и кровь полилась рекой. Монастырь Микото запустел; говорят, что в нем даже поселились разбойники, оскверняющие святые стены этой обители грабежами и убийствами… Из каких тайников человеческой души появляются страшные призраки, превращающие человека в чудовище? Я долго живу и долго правлю, Такэно, и видел такие ужасные, демонические превращения, которых не сможет придумать ни один сказитель…
Много лет продолжалась война, и те, кто начал ее, давно погибли, и те, кто продолжили ее, погибли; можно было и день, и два, и три ехать по когда-то плодородным и процветающим землям, – и не встретить ни одной живой души, лишь человеческие кости белелись в густой траве.
Уже близка была всеобщая погибель, но тут Небо сжалилось над нашими предками: на краю бездны, в тумане отчаяния оно явило путь спасения. Юный князь из какого-то захудалого рода сумел объединить вокруг себя тех, кто готов был бороться. Чем он тронул сердца людей? Чем привлек к себе? Он был слишком молод, чтобы его слушались, он не сказал ничего, что люди не знали бы сами, но каждое его слово поднимало на бой сотню воинов. Из лесов, из горных пещер выходили полуодичавшие, потерявшие человеческий облик крестьяне и становились под знамена князя. А на знаменах была изображена кошка – животное, беспощадно истребляющее крыс. Всего за два года было покончено с разорителями, ворами, жестокими убийцами и разбойниками, а те, кто примкнули к ним по глупости или из корысти, раскаялись и просили прощения. В стране воцарился мир, восстановился порядок, – и, как по волшебству, наладилось разоренное хозяйство. Тут люди вспомнили и о душе, вновь открылись святые обители, монахи вернулись в Микото.
А имя юного князя пропало во мгле времени. Свершив предначертанное ему Небом, он удалился неведомо куда, и имя его было со временем забыто. Забвение – высшая награда для человека: это значит, что мир отпустил его, и дух этого человека не тревожится более. Вечность не имеет памяти, у вечности нет формы; в потоке вечности нет отдельных капель… Может быть, юного князя звали Ками, может, как-нибудь по-другому – какая разница?
Но в остальном твоя сказка правдива, Такэно. Сказки, вообще, правдивее тех историй о прошлом, что пишут наши ученые мудрецы, для которых важнее всего отметить, сколько мечей и копей было в войске того или иного князя, сколько пленных он взял, сколько мешков с рисом привез в свою столицу. Какое нам дело до этих подробностей давно прошедших времен! Важнее знать, что было плохого, а что хорошего, где добро, где зло, – но тут-то наши мудрецы и не могут помочь нам узнать истину, ибо сегодня называют белое черным, а завтра – черное белым. Он лгут нам и лукавят перед нами, – в лучшем случае, просто заблуждаются.
А в сказках все правда, Такэно. Все, кроме подробностей, но они-то нам и не нужны. Зато в главном сказки никогда не врут: ни в одной из них не называется добро злом, а зло – добром, и от этого они несут в себе истину, которую не найдешь в ученых историях. Не читай ученых книг о прошлом, Такэно. Читай сказки – получишь больше пользы.
– Слушаюсь, мой господин, – пробормотал Такэно, борясь с дремотой.
– Хочешь услышать, что сказал мне настоятель монастыря? – внезапно спросил князь и, не дожидаясь ответа, проговорил:
– "Не ищи истину там, где ее нет. Не спрашивай тех, кто не знает. Спроси свое сердце, – в нем найдешь ответы на все вопросы, ибо в сердце твоем – Бог". А мне надо было посоветоваться о своих делах… Но ты, Такэно, приехал в этот монастырь не зря. Завтра ты узнаешь последнее, что должен знать воин перед тем, как стать самураем… Что ты молчишь? Заснул? И вправду, заснул. Какой он еще мальчишка: перестал бояться чудища монастыря Микото, успокоился – и на боковую… Впрочем, покой – это и есть отсутствие страха.
* * *
Следующим утром князь ушел из монастыря, приказав Такэно переговорить с настоятелем и затем догонять отряд. Такэно повиновался, не понимая, о чем будет толковать с монахом, и как сможет догнать отряд, если беседа затянется.
Настоятель не заставил себя ждать. Только князь вышел из ворот, как Такэно позвали в комнату, у дверей которой он еще вчера дожидался повелителя. Настоятель монастыря оказался низеньким худощавым стариком. Он сидел, скрестив ноги, на возвышении перед статуей Будды, такой же неподвижный, как эта статуя; только отвисшая нижняя губа старика шевелилась, будто он что-то шептал про себя.
Такэно терпеливо ждал, застыв в почтительной позе, однако настоятель решительно не замечал его. Тревожить старца было никак нельзя, поэтому Такэно был нем, как рыба.
Но вот настоятель сморщился и чихнул. "Будьте здоровы, отец мой", – немедленно сказал Такэно, привлекая к себе внимание.
Старик кивнул и подслеповато прищурился, разглядывая Такэно.
– Ты воин? – спросил настоятель.
– Да, отец мой.
Настоятель вздохнул и замолк. Такэно испугался, что старик опять впадет в задумчивость, но тот пожевал губами и изрек:
– Хорошие и дурные дела преследуют человека, как тени, из одного существования в другое. Это его карма, его воздаяние.
– Да, отец, – согласился Такэно.
Старик помолчал, глядя в пустоту, а затем сказал:
– Наш мир не есть боевая арена, за победы и поражения на которой будут награды и наказания в будущем мире, – наш мир сам есть страшный суд, который каждому воздает по заслугам.
– Да, отец мой, – Такэно согласился и с этим.
Настоятель покивал головой, еще помолчал, а затем произнес уже довольно длинную тираду:
– Наша жизнь – эпизод, нарушающий душевный покой Ничто. Будущее ненадежно, прошедшее невозвратно. "Мир быстротечен. Дым от свечи уходит в дыру на крыше", – написано поэтом. Поэты слышат музыку небесных сфер… Вселенная делится на семь сфер, во главе них стоят Божественные сущности, окружающие высшую, творящую Сущность. Движения, производимые творящей Сущностью, суть ритмические колебания, воспринимаемые теми, кто способен к такому восприятию. Формы, создаваемые Сущностью, совершенны: примером могут служить снежинки, которые в безукоризненной правильности своих построений – только подробность, отражающая гармонию Высшей Сущности… А жизнь земная подобна маленькому темному облаку, которое ветер гонит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним всё светло, только оно само постоянно отбрасывает от себя тень… Смерть – пробуждение от тягостного кошмара.
– Да, отец, – покорно соглашался Такэно.
Старик, устав от своего монолога, замолчал надолго. Такэно терпеливо ждал.
– Храбрость – уверенность, трусость – страх и презренное сомнение! – внезапно громким голосом проговорил настоятель.
– Да, отец мой, – едва не задремавший Такэно вздрогнул от неожиданности.
– Иди, – сказал ему настоятель безо всякой паузы.
– Отец мой? – не понял сразу Такэно.
– Оставь меня.
Такэно низко поклонился и пошел к выходу из комнаты. У самых дверей он услышал, как старик снова чихнул.
– Будьте здоровы, отец мой, – выпалил Такэно.
Настоятель не услышал его слов, – он опять погрузился в свои мысли.
…Такэно быстро догнал отряд князя. Завидев юношу, князь велел ему ехать рядом с собой, а другим воинам приказал следовать поодаль.
– Ты тоже не задержался у настоятеля, – заметил повелитель. – Ну, что он тебе сказал?
Такэно наморщил лоб, вспоминая:
– Он сказал, что мир – не арена, а суд. Хорошие и злые дела преследуют нас… Это закон воздаяния, карма… Вселенная делится на семь сфер, поэты слышат божественную музыку Вселенной… Наша жизнь подобна туче, а смерть – пробуждению ото сна… И еще о снежинках, в которых отображается гармония Высшей Сущности.
Князь рассмеялся.
– Настоятель монастыря Микото – очень мудрый человек, но его порой бывает трудно понять. Поэтому он и пользуется всеобщим уважением: за свою мудрость и за то, что ее трудно понять. Трудная для понимания мысль всегда вызывает уважение, ибо предполагает превосходство того, кто ее высказал, над тем, кто услышал и не смог понять. Но надо заметить, что настоятеля уважают еще и за тот жизненный путь, который он проделал. В молодости он был самураем…
– Он – самураем?! Не может быть! – удивился Такэно.
– Как ты любишь перебивать… Да, он был самураем и служил при дворе князя, правившего на Севере. Князь ценил его, одаривал землями и должностями. Положение нашего самурая должно было еще более упрочиться после женитьбы на одной прекрасной девушке из знатной семьи. Но, какой ужас, накануне свадьбы наш самурай узнал, что его невеста была в свое время наложницей князя! Может ли мужчина жениться на девушке, потерявшей честь?! Подобное и представить себе невозможно, даже говорить об этом кощунственно; я знал одного славного воина, который покончил с собой, обнаружив после свадьбы, что его юная жена – не девственница. К счастью, наш самурай еще не успел жениться, поэтому ему не обязательно было вспарывать себе живот, но мир перевернулся для молодого человека; в тоске и горе оставил безутешный страдалец княжеский двор и ушел в монахи. Однако выбор монастыря оказался неудачен, потому что обитель, в которую он пришел, была неподалеку от города. Новоиспеченному монаху часто доводилось видеть в этом монастыре знакомые лица, что постоянно бередило его незаживающую рану. В конце концов, он удалился из той обители, пришел в Микото и со временем стал здесь настоятелем. Ходили разные нехорошие слухи по поводу неких его прегрешений уже в монашестве: вроде бы некая девица, которую он утешал… Но не желаю повторять сплетни! Во всяком случае, жизнь настоятеля не вызывает никаких нареканий – она полна святости, благости и самоотречения. И это также увеличивает уважение к нему… Но скажи мне, не говорил ли он с тобой о твоем воинском служении? Распознал ли он в тебе воина?
– Да, мой господин. На прощание он говорил о храбрости.
– Что именно?
– Храбрость – уверенность, трусость – страх и презренное сомнение.
– Так и сказал?
– В точности так, мой господин.
– Значит, я не ошибся в тебе, – загадочно произнес князь – Ты не понял, зачем я тебя привез в монастырь Микото?
– Нет, господин.
– Я хотел, чтобы монах подтвердил мне то, что я и сам уже решил. Ты станешь самураем, Такэно, как только мы вернемся в столицу.
– О, мой господин! – Такэно склонился и поцеловал руку повелителя.
– Оставь, упадешь с лошади! Успеешь отблагодарить меня, как положено по церемониалу, когда я буду посвящать тебя в самураи в своем замке, – сказал князь. – Но я хочу растолковать тебе непонятое тобою из беседы с настоятелем. Мне кажется, я знаю, о чем он тебя предупреждал. Твоя жизнь не будет счастливой: став самураем, да еще в столь молодом возрасте, ты вызовешь зависть и злобу у многих людей. А знаешь ли ты, что такое человек? "Человек в сущности есть дикое ужасное животное", – говорил один древний мудрец и прибавлял: "Вот когда спадают цепи законного порядка, тогда в полной мере обнаруживается, что он такое".
Я держу, правда, своих подданных в узде, но я не в силах изменить их. Как заметил все тот же мудрец, в каждом человеке существует запас ненависти, гнева, зависти и злости, который накапливается и однажды извергается, как лава вулкана. А человек при этом превращается в страшное чудище, свирепое и бессмысленное в своей жестокости. Люди бывают подобны богам, но они бывают подобны и дьяволу, – глядя на них, начинаешь думать, что таков весь человеческий род. Есть притча о льве и путнике, я расскажу ее: "Шёл однажды по дороге человек, видит – стоит клетка, а в ней заперт лев. Путник подошёл ближе, лев говорит ему:
– Человек, сжалься надо мною, освободи меня.
– Нет, если тебя выпустить, ты ведь съешь меня, – ответил путник.
– Я лев, а львы держат слово. Клянусь, что не съем тебя, а дам много денег и уйду восвояси.
Обрадовался путник, как услышал про деньги, и открыл дверцу клетки. А лев вышел на волю и говорит:
– Знаешь, человек, я давненько не ел и сейчас, пожалуй, съем тебя, чтобы утолить голод.
Испугался путник.
– Я сжалился над тобой и вызволил тебя, – сказал он. – Ведь ты обещал, что не съешь меня. Не годится тебе нарушать свое слово.
– Человек – бесчестное создание, ему нипочем нарушить обещание. Из жадности он может совершить любой грех, и ты освободил меня только ради денег. Поэтому я непременно тебя съем, – сказал лев.
– Но это несправедливо! – вскричал путник.
Неподалёку паслась тощая буйволица.
– Хорошо, – сказал лев. – Пойдём к буйволице, пусть она нас рассудит.
Пошли они к буйволице и рассказали ей, в чём дело.
Буйволица сказала:
– Человек – жадное существо. Пока я давала молоко, хозяин кормил меня, а теперь молока у меня нет, вот меня и отвели сюда, в лес, и бросили одну. Незачем жалеть человека. Съешь его, лев!
– Буйволица глупа, – сказал путник. – Пойдём лучше спросим кого-нибудь другого.
Пошли они к лошади и попросили рассудить их.
– Не стоит жалеть человека, – сказала лошадь. – Пока я была крепкой и сильной, на меня взваливали тяжёлый груз и ездили верхом. Теперь я состарилась, и хозяин перестал меня кормить. Я брожу по лесам и сама забочусь о своем пропитании. Поэтому съешь, лев, этого брахмана.
– Лошадь ничего в нашем деле не смыслит, – сказал путник. – Нужно пойти к кому-нибудь поумней.
Пошли они к быку. Бык был крепкий, упитанный. Путник ему говорит:
– Как добр твой хозяин! Он каждый день кормит тебя свежей травой и зерном, худеть тебе не дает. Рассуди ты нас: я освободил этого льва из клетки, а он теперь хочет меня съесть. Правда ведь, люди так не поступают?
– Более вероломного существа, чем человек, трудно сыскать, – ответил бык. – Я пашу поле своего хозяина, тащу его телегу, вот он меня поит и кормит. А когда я состарюсь, он бросит меня помирать голодной смертью. Не следует проявлять сострадание к человеку. И, если ты, лев, съешь брахмана, это будет вполне справедливо.
После этих слов лев одним ударом прикончил путника и съел его".
Вот, сколько плохих качеств у человека, а есть еще зависть, – очень сильное чувство! Человек при виде чужого достатка и успеха горше и больнее чувствует свою нужду и свои неудачи – что порождает ненависть к более счастливому, которая и называется завистью. Но единственным желанием зависти является месть; и тебе будут мстить, Такэно. Готов ли ты к этому?
– Я не предполагал, мой господин… – растерянно пролепетал Такэно.
– Вот так храбрец! В бою поразил десяток человек, а тут растерялся и оробел! Что же ты думал: ты станешь сражаться, как лев, прославишься своей храбростью и умением, – и не вызовешь зависти и злобы? Сразу видно, что ты рос вдали от людей. Уже и сейчас многие недолюбливают тебя, потому что видят, как ты отмечен мною; сделав тебя самураем, я в стократ увеличу число твоих недоброжелателей. Готов ли ты к этому, Такэно, спрашиваю я тебя? Отвечай прямо, без обиняков!
– Готов, мой господин, – сказал Такэно, чуть запнувшись.
– О, ты действительно смелый человек! – усмехнулся князь. – Ведь смелость в смертельном бою – ничто по сравнению со смелостью в мирной жизни. Битва с врагом, какой бы жестокой она не была, длится все же недолго, но для того чтобы выстоять в том длительном бою, который мы называем обычной жизнью, нужно гораздо больше мужества и терпения. Да, тебя ждет сильная ненависть, а от нее есть лишь одно средство – держать в страхе тех, кто тебя ненавидит, но вряд ли ты способен на это… Ах, Такэно, Такэно, я должен осуществить твою мечту, должен посвятить тебя в самураи, но осуществление мечты означает ее смерть, – и хорошо, если вместе с мечтой не погибнет и тот, кто так страстно желал, чтобы она осуществилась!
Стон ветра в деревьях
С вечера была тихая осенняя погода. Недвижимый воздух был наполнен теплом и терпким запахом опавших листьев. На небе не было ни одного облака, лучи неяркого осеннего солнца падали на деревья княжеского парка, отбрасывая блеклые тени. Но вместе с тем, в природе чувствовалось какое-то беспокойство, раздраженное томительное ожидание перемен к худшему. Это раздражение и беспокойство проявлялись в поведении животных и птиц, и даже мошкары, сбившейся в большой рой и низко вьющейся над землей.
Уже в темноте небо затянулось тучами. Подул ветер, сначала слабый, затем сильнее, а потом его порывы сделались настолько сильными, что деревья застонали и согнулись; с треском ломались толстые ветви и ударялись оземь с глухим страшным звуком. Полил дождь, который то вставал непроницаемой стеною, то рассыпался на крупные капли и колотил в оконные ставни маленькими кулачками.