ИСПИЛИТЕ
Вчера на востряке Логиновской гряды зачихали бензиновым угаром пилы, и, ухая-обмирая телом, тяжело захлестали березы землю. Она ушибленно вздрагивала, и в ней зарождался не то стон, не то глухой утробный гул. Обсохшее солнце не успело подняться к полдню, а гряда уже осталась без "рукава", протянутого к солонцеватой Хрипуновской степи. По засеке с вершины березы-семенницы взлетал свечкой лесной конек и подгонял себя ребячьим скорословием:
- Лети, лети, лети…
Но натыкался на пустоту и осекался, и вместо звончатого перебора он испуганно выкрикивал: "Ай-ай-ай!"
На примятом костяничнике сидели в мокрых рубахах мужики и парни, а женщины доставали еду из сумок - калачи и шаньги, вареные яйца; разливали по кружкам молоко и размешивали в чашках творог со сметаной. Люди изредка отнимались от еды и, утирая горячий пот, добродушно усмехались:
- Чего ты, птаха, перепугалась? Упасть что ли боишься? А ты к небушку вздымайся, как жаворонок над степью.
Уроненные деревья еще дышали теплом и соком, по ним растерянно суетились муравьи, задумчиво ползали божьи коровки и перепархивали бабочки. Вон на березовом листе "павлиний глаз" разжал крылышки и посмотрел на людей густо-синими, в белом обводе глазами. Как есть филин проснулся и глубоко взглянул из-под пестрых вразлет бровей.
Зажелтевшим в прозелень листком закружился над осинами махаон, а по соседству с дроворубами прильнула к срезу березы траурница - малиновая окалина крыльев у нее окаймлена, вроде бы, лунным светом.
- Ишь, сладкоежка! - взмахнул парень артиллерийской фуражкой, но промахнулся, и она колесом укатилась в тень смятой вершины.
До вечера люди обрубили сучья на лесинах, раскрежевали хлысты на двухметровник и дружно скатали коротыши в поленницы. А потом - кто углем, кто химическим карандашом - запятнали всяк свои дрова.
День-сменщик был хмуристый: тучи черно-седыми бровями свисали над лесом и неожиданно затевался торопливый дождь. А когда он тоже быстро останавливался, небо напахивало на июнь сырой осенью.
Спрятался я под березами-двойнями, задумался и не слыхал, как на березу прилетела большая синица. Она и заприговаривала над моей головой:
- Испи-лите, испи-лите…
- Эх ты, заботунья! - улыбнулся я синице. - Где же вчера-то была?
Птаха быстро крутнулась на сучке, поднялась выше и снова заботливо-женски посоветовала мне:
- Испи-лите, испи-лите…
А я не поднимался, знал: за кучами чащи лежат в поленницах лесины, ставшие просто кубометрами дров. Срезы красно запеклись, и дождь смешивает сладость берез с полынной горечью осин. Только нет на поленьях ни муравьев, ни бабочек. И лишь синица пока не догадывалась, что испилены деревья, раскрежевана дупловатая осина - дом синицы. Дупло закрыли верхние поленья.
Все-таки почуяла синица неладное и поднялась над делянкой. "Тю-тю, тю-тю!" - пискнула она и метнулась оттуда в лес. Так малые детишки восклицают, если чего-то не находят, или взрослые им иногда говорят "тю-тю" вместо "нету".
…Опять взялся пересчитывать листья у берез рассеянно-холодный дождик.
В ТРАВАХ
Сыздали посмотрел - редкая травка выстилается, за березы да сосны скрывается. Вроде бы и живности никакой, одна зеленая прохлада. Зашел в лес, склонился и вижу: мшистым ворсом веснушчатая божья коровка не спеша пробирается. Передохнет и дальше, передохнет и дальше. А над кукушкиным льном какая-то мушка, схожая с вертолетом, нависла. Жужжит еле слышно, и может, оттого вздрагивают у льна матовые капюшончики на золотистых ниточках.
Вправо глянул - чью-то торную дорожку рассмотрел. А кто на ней покажется? Наклонился ниже, жду. Ага, кто-то быстро-быстро навстречу семенит. Все ближе, ближе, уж совсем вплотную подкатил. Э-э, да тут крохотные черные муравьишки проложили свою путинку.
Забеспокоился муравей, приподнялся, поозирался и обратно повернул. Отодвинулся я, а сам глаз "с шоссейки" не свожу. Вскорости замечаю на ней ватажку муравьиную. Тот, знакомый, передком торопится, остальных за собой ведет. Куда они?
Бегут муравьишки, а я за ними тихонько двигаюсь. Вот замешкались, остановились под крупной капелькой-земляничиной. Ох и высока она! Налилась июльским жаром, отяжелела, а никак не срывается, не скатывается. Посовещались о чем-то, и передний сперва один полез по стебельку. Взобрался он, а ягода не качнулась. Тогда второй полез. И много их поднялось к румянистой капельке. Другие там, на земле, ждут.
Затрепетала земляника и медленно-медленно книзу повела стебельком. Спустились по ней муравьишки и всей ватагой припали к ягоде-соковине. Опьянели от вкуса, от запаха душистого, не нахвалятся яством лесным. И мою голову вскружило, и мне захотелось отведать красных капелек.
Кружаю по травам, туесок берестяной подставляю, а капельки в него кап-кап. Скоро через край посыплются, а их и не убыло в лесу. И мне хватит, и муравьишкам вдосталь, и мышке-норушке, и тетерушке с ребятишками, и каждому, кто сюда повернет.
Посмотрит сыздали - редкая травка выстилается, а склонится к земле - земляничному красноросу обрадуется. И не забудет, вспомнит в мороз-трескун, снегосев-куржак. И мне выснится ватажка муравьиная да почуется запах яства лесного.
ЗАСТУПНИЦЫ
В просторном "рукаве" разнолиственной рощи по увалу (а сыздали, с околицы деревни Тюриковой она и впрямь напоминает зелено-ситцевую рубаху с плеч богатыря среди наспевающих хлебов) наткнулись мы с дочкой на несметную грибную рать. Старинной дорожкой, чья твердь угадывалась еще приметным "швом" меж рукавом и становиной, пестрели сыроежки и загорелые, потнолицые валуи-слизуны, с обочин дозорили плечистые, крутоплечие белые грибы - ни дать, ни взять русские богатыри-дружинники, вон и палицами дождевик и геркулесовы дубинки - подле них в реденькой травке… А уж обабков и в новых и поношенных шапчонках вовсе не счесть, а уж красношеломных подосиновиков сколько… Как есть собрались русичи дать битву на поле Куликовом!
Мы не стали спешить - с ходу хватать все, что на глаза попало. Ну и покойное затишье окрест приглашало к неторопливости, сулило уединенное удовольствие грибосбора. Дочка, правда, подозрительно оглянулась и прислушалась, бросилась, было, навстречу грибной гуще, да тут же и опомнилась! Я как остановился, так и не продвинулся, а словно в своем во саду ли в огороде пристраивал заплечный мешок с едой в тень тройни берез, рядышком поставил корзину и ведро.
Застыдилась дочка своей горячности, своей недоверчивости - боязни, что кто-то вот вынырнет-поднимется из папоротника или на машине легковой опередит нас - тогда успевай-имай!.. А как поверила в отцово спокойствие, первой же и подсела к мешку и обрадованно предложила пообедать на воле. Да, поди, и устала она, пусть и не показывает виду. Километров восемь отшагали мы после автобуса через поскотину и голой дорогой, поднимаясь сперва увалом к роще, а потом еще и долго огибали "подол" рубахи, где, как бы сказала моя бабушка: "Ежеденно люди обшаривали-освашивали каждое пятнышко по лесу".
Промялись мы с Мариной на славу и чуть не весь пропитал подобрали за один присест. Дома консервированную скумбрию стараемся не замечать - до того она приелась-надоела, а тут дочка хлебным ломтиком насухо вылизала томатный соус в нутре банки. Про запас оставили пару домашних лепешек и полтермоса чая, да я и без этого додюжу до завтра.
- Эй, грибная оравушка, теперь держись! - весело крикнул я, вскакивая на ноги. Дочка того и ждала, опять заблестели азартной синевой ее глаза.
- Я, папа, за белые примусь, а? - попросила она, а сама уже подрезала складешком ближнего крепыша.
- Ага, управляйся с ними по дорожке, а я рукав прочешу. Авось, там и сырые и сухие грузди напрели, - согласно отозвался Марине и продрался за вишняг. Да сразу и опустился на колени перед кустистой грудой крепкогубых сухих груздков. Похрустывают-поскрипывают ядреные корешки под ножиком, но груздей не убывает. Вороха и кучки растут позади меня, будто кто-то ссыпает щедро из лукошка с берез и осин, я даже невольно вскинул голову, но никого и ничего не увидал, кроме васильковой безгрешности неба и высоко парящих в нем четырех канюков.
Пора, пора бы укласть грузди в ивняковую корзину и голубое капроновое ведро, да эвон приподняли в полупоклоне соломистые шляпки сырые грузди-ветераны. Придвинулся к ним, а вокруг нежатся под толсто-прохладными старыми листьями светло-русые груздки. А дух, дух-то какой искусительный щекочет ноздри!
- Папа! - кричит дочка, и удивленно-огорчительно добавляет: - Не утащить же нам все грибы, один ты сколько насобирал…
Настает мой черед краснеть перед ней за неуемную работу. Права она: пора и честь знать, пора и подумать, во куда и как стузить-не перемять грибы и грузди? Однако тянутся же, сами тянутся руки к задрехлевшему пню - на него ребячьей гурьбой влезли молодые опята. Уж как там кому, а им в теснотище не жарко, не душно и не обидно! Для опяток местечко в мешке, что ли, оставить, не исперемнутся они, спружинят привычно, все равно во-о-он как жмутся и на пне, и вкруг него!
Прикинул я наши тарные возможности и закрыл складной охотницкий ножик. Куда нам вдвоем тягаться с грибным урожаем?! Если завтра кто и наведается сюда - милости просим, только свиноройством не занимайтесь! Не захочется с кем-то нам заодинно грибничать - "ворот" рубахи-рощи целехонек, да и тут экая пропасть грибов и груздей остается после нас!
Как ни уберегал я Марину, но я ей досталась ноша не по годам и силе, поначалу приемная, а постепенно тяжелеющая как бы нашим потом.
С передышками-привалами и "скатились" мы пшеничным увалом к поскотине, где освежило-обдуло нас на полысевшем бугорке, и степным раздольем бодрее доплелись к остановке. Автобус нам все равно ждать часа полтора, он еще с вокзала не отправился на соседнее село Красномылье.
На солнечной стороне кирпичной "ожидаловки" устроили мы скамеечку из белых силикатных кирпичей, настроились на терпеливое возвращение домой. Когда есть чего везти, тогда любое ожидание не пустое время, а считай за послетрудовой отдых. Дома-то ой сколько ждет всех нас четверых возни с грибами! Все надо до единого перебрать-переглядеть, каждому угадать свое место - эти на сушку, эти на засол, эти на маринование…
Самому странно: почему мне более по нраву просто искать и собирать ягоды или грибы, чем услаждать себя ими за столом? Чего не скажу о рыбе - для меня и ловить ее умопомрачительная страсть, и поесть ее охотник в любом виде. Из двух вершковых окуньков однажды с сыном и приятелем сварили уху в трехлитровом котелке. Может быть и прозрачно-чистая вода из речки Ольховочки тому виной, но ведь как мы хлебали уху деревянными ложками! Крякали искренне хором, настораживая неробких чечевиц, и за шесть минувших лет чудится дух и вкус той "тройной" ухи. А грибы да ягоды восхитительны, пока не станут обычной едой…
Размышляя о том да о сем, смотрел я на степочку впереди себя, и казалось, что никто и ничто не взволнует нас до прибытия автобуса. И вдруг на ближний взгорок стремглав ринулся откуда-то ястреб-перепелятник, и почти одновременно с резко-грозным писком ударили по бокам две деревенских ласточки - такие крохи-комарики в сравнении с ржаво-полосатобрюхим разбойником! Непонятная отвага касаток смутила меня: добро бы они свое гнездо обороняли под застрехой амбара или конюшни, а тут отгоревшая за жаркие августовские дни голая степь…
Если бы ласточки преследовали-гнали его взашей издали, то зачем бы ему падать к земле с раскогтенными желтыми лапами? Планы перепелятника расстроились мгновенно, и он круто взмыл от взгорка, и тогда та самая малая пядь земли стрельнула к нам живой комочек. А как упал он в ноги Марине, оказался насмерть перепуганной желтой трясогузкой. Не той взрослой, что отзолочена и расцветает весной на лугах вместе с одуванчиками, а невзрачно-зелененькой, скорее всего еще желторотой. У нее и дрожливых ножек словно совсем не было - до того плотно прижалась она к асфальту.
Ласточки протурили ястреба с поскотины и, о чем-то пощебетывая на лету, промчались обратно в Тюрикову. Все свершилось настолько быстро, что мы опоздали с похвалой ласточек за спасение трясогузки, еще беззащитнее той птицы, по имени которой ястреб и получил "довесок" - перепелятник. Вот ведь еще одна грустная история наших дней: перепелов - хлебных телохранителей - чуть не начисто вытравили на полях химикатами, а этот жив-здоров, пичужит в свое удовольствие других птах. "Санитарит", - сердито передразнил я в уме лукавомудрых ученых мужей с адвокатскими замашками.
Дочка хотела приголубить трясогузку, да не успела дотронуться, трясогузка негромко чиликнула и порхнула через дорогу к деревне.
- У нас, у нас нашла защиту! - взгордилась Марина и огорченно добавила: - А погладить не позволила…
- Что правда, то правда, Мариша! Нынче звери и птицы возле людей ищут спасение. Сама же видала, сколько козлов диких поразвелось у самого города. Только не мы, а ласточки первыми заступились за трясогузку. Они заступницы, хоть и сами малы.
- Значит, мы и ни при чем? - обиделась дочка.
- Отчего же! В самый раз при чем! Откуда знать трясогузке, что ястреб отступился лишь из-за ласточек. Молода еще! А вот в войну, в сорок втором году, такой же ястреб прямо в сени загнал серую куропатку. Зимовал тогда на нашем огороде целый табунок куропаток. И сам следом за ней залетел. Ладно брат Кольша за чем-то в чулан бегал, и перепелятник в ограде на тынок уселся, выжидать начал куропатку. Дескать, выгонят и ее на улку. А Кольша хвать тятину одностволку в дыру меж сенками и за уголком избы бабахнул по нему. Не промазал Кольша, и в двенадцать лет метко стрелял, не то, что я сейчас.
- А куропатку неужели не съели? Ты ж сам рассказывал, как голодно вам жилось в войну.
Я не обманывал дочку, рассказывая, как сперва досыта он, сестра Анна и я нагляделись на нее, поочередно подержали в руках и вынесли птицу на огород, где в лебеде и конопле по меже жили ее братья и сестры. В лесу мы с братом промышляли и куропаток, и петли настораживали на зайцев, зато своего зайца, что облюбовал зимой нашу черемуху на задах пригона, мы подкармливали морковками. Почему-то он не грыз наши гостинцы, леденевшие сразу на стуже, обходился чем-то своим, однако мы не унывали. Мороженые морковки оттаивали и съедали сами, а взамен клали на тропу свежие коротельки.
…На мягком, откидном сидении в автобусе с голубой надписью по кузову "Исеть" можно было и подремать, но мне думалось о ласточках, о своем родном селе Юровка.
СЕДАЯ БЕРЕЗА
Замечал я прежде да только не задумывался: отчего среди лета у могутной березы всегда светлеют одни и те же листья? Все окрест зелено-веселое, и лишь у нее странное предчувствие издалека подступающей осени. Ну, если бы стояла в низине, а то ведь на угоре. И не старше многих по Капародовской гряде…
Какая же особая судьбина выпала ей на веку-волоку?
…Разутрело как-то весной, и выбрался на угорину с железным рыком первый трактор. Двинулся он на вековечные пашенные межи, и вороном раскрылилась угорина от росстани до речки Крутишки. И не хотел синеглазый парень, да полоснули лемеха по корням-жилам где-то глубоко в земле. Может, только конек лесной и слышал, как больно ойкнула береза, скрипнула да стемнела стволом.
…В сушь июньскую тяжело отучилось небо и расколол воздух блескучий клин. Дикой силы удар оглушил березу, ослепило ее ядовито-голубое пламя. Запахло гарью серной, черным варом запеклись на стволе брызги. Однако побитая и обугленная, выдюжила она.
…Выпало лесистому мыску у росстани делянкой быть. Частозубые пилы заплевали опилом, стали валить и валить березняк. Березу оставили, но для питья выдолбили у комля глубокую лунку. Казалось, открыла она перекошенные губы и, как слезами, захлебнулась светлым соком.
…Кто-то шальной от чувства вышел к березе и опоясал-вырезал на стволе "люблю Маню". Может, и разлюбил тот парень свою Маню или она его, может, и поженились, - сколько весен-то сбежало в подгору ручьями. А только слова те, если отвести седую ветку, все еще выступают на коре.
Выйду на росстань, и вся она у меня на глазах. Дородная, чуть-чуть ссутуленная, чуда-то устремленная и отчего-то задумчивая. Не помню я березу стыдливо-молодой. Смутно припоминаю, когда стояла сильная и статная. То шумела и спорила с кем-то, то горюнилась и окликала дороги кукушкой. А когда высвистывала иволгой, мне казалось, будто мать погоняет Воронуху. И вот-вот задробят колеса телеги лесной дорожкой по корням березовым.
Растекаются от росстани полевые пути, теряются в половодье пшеничном, дальних березняках и осинниках. Птичий голосок повис в знойном воздухе: "Ты седая, ты седая, ты седая…" И шевелит вздохами ветер желтые пряди, и щемит у меня сердце, и слова мои остановились, словно застыдились они подслуха.
"ИЮЛЬ, ИЮЛЬ…"
Спокойно лежит поплавок-пробка на заводи. Смотрю на него, окуриваюсь сигаретным дымком и почему-то парнишкой себя вспоминаю. И жалею: мне бы тогда Ольховочку возле Юровки - с весны до осени сидел бы на бережке, и хоть на крючки из откаленных иголок да проволоки, а все равно выждал бы полосато-брезентовых окуней. Не чета они гольянам. Для тех и леску плести не стоило. Выдернешь у стреноженной лошади из хвоста пару волосин, скрутишь наскоро и выдержит любого гольяшка…
Поплавок изредка качнет вздохом ветерка и расплывется круглая усмешка. И кажется, не с воды, а откуда-то сверху из зелено-шершавых листьев ольшин подсматривает за мной Ванька Парасковьин: "Крадче удрал на рыбалку, а все одно выслежу. И ничо тебе без меня не изловить…"
Я начинаю озираться. Только тихо и безлюдно по берегам неширокой речки. И над головой лишь ольхи раздумчиво смотрятся в заводь. Им, может, ниже хочется склониться, лизнуть прохладистой воды, но жилистый хмель обвил их с ног до головы, раскудрявился холостым парнем, не отпускает.
И некому за мной подглядывать. Ванька давно не Ванька, а сталевар уральского завода, семью скопил, того и жди - дедом станет. И сам я какой уж парнишка… Пусть не разглядится с отраженья седина волос, шрам под правым глазом и морщины, однако сними картуз и обсядет-искусает плешину комарье. И дома никто не тревожится обо мне. Разве лишь сгорбленная матушка в селе - оно отсюда за реками и лесами со стороны сердца - вспомнит вечером и благословит меня издалека…
Снова вьется дымок и снова на поплавок гляжу, и умом перевалы жизни понимаю. А сердцу так хочется в детство вернуться… Колотиться, рваться из груди за утянутым под воду поплавком.
Да и только ли сердцу… Опять вздрагиваю: ожили ольхи ребячьими голосами. Налетели-закопошились синицы, запозвенькивали разом. О чем - не разберешь. Но одна перебила всех и наивно-удивленно завела:
- Июнь-июнь, июнь-июнь…
И подхватила стайка зачиналу, и зааукалось по ольхам и черемухе:
- Июнь-июнь, июнь-июнь, июнь-июнь…
Сбоку от меня молчком подсела на черемшину старая синица. Поотстала и позже молодых к Ольховочке прилетела. Слушает, как слева стайка неурывно трезвонит: "июнь-июнь, июнь-июнь", - а сама о чем-то размышляет.
И разглядывает заводь: откуда на ней взялась неподвижно-желтистая рыбка, почему над водой лилово забледнели листья черемухи? Лишь приумолкла стайка - тогда и сронила синица с черемшины:
- Июль, июль…
Она не пропела, а как бы грустно молвила своим детям, о чем думалось ей. Не поприметилось тем, как отлетел на воду таловый листик, перезябли низом ветки черемухи, а вон за угорчиком береза никак не спрячет побелевшие пряди. И на опушке охватывает изнутри беспечный осиновый трепет украдчиво-багровые языки.