Быстро втащили внутрь, поставили рядом, опустили полог. Из-за кустов выросла высокая прямая фигура. Алексей Петрович подошел не торопясь, прислонил к кусту длинную арисаку, сел и потянулся в нагрудный карман за сигаретой. С кривой усмешкой оглядел наши постные физиономии.
- Н-но, палили, понимаете. Что, промазали, отпустили, да?
Дурачить дальше стало неловко. Валентин буркнул:
- Да нет… - И откинул полог палатки. Шин стрельнул узким коричневым глазом и смолк. Какой же выдержкой обладал наш неповторимый Старый Таза! Широкоскулое бронзовое лицо восточного идола дрогнуло на едва приметное мгновение, и тут же рот сложился в привычную равнодушно-скептическую гримасу:
- Переросшие, понимаете. Надо было убивать две недели раньше, тогда - да. А такие - полцены. - Он сделал паузу, видимо почувствовав, что перегнул; погасил заготовленную гримасу и улыбнулся, показав крупные бежевые зубы. - Но все равно спасибо, молодцы. Ничего, что, немного поздно, за второй сорт пойдут, важно - не пустые, не стыдно будет ворочаться. - И он ткнул всем по очереди узкую смуглую ладонь. Очевидно, мысль - только бы не вернуться пустыми - преследовала каждого.
Теперь уже все вместе дружно перетащили остатки мяса, разожгли костер. Думаю, этот день - шестнадцатое июля - запомнился участникам на всю жизнь.
А сейчас командовал Шин:
- Строим шалаш-коптилку. Столько мяса… надо сохранить, понимаете. Кто-нибудь варите суп, я буду вырубать панты, сделаю как удобно нести. После обеда надо быстро шагать, хоть ночью добраться зимовьё Чу-ёнгама, а утром рано в Андохён бегом. Такая жара, середина июля, понимаете, на третьи сутки панты могут спортиться.
Это понимали все, работа кипела. Под руководством старика соорудили невысокий, по грудь, крытый корой лиственницы шалашик, внутри на прутьях развесили нарезанное длинными пластами алое мясо; под ним из ветвей корявой горной ольхи разложили небольшой костер. Вскоре мясо начало шипеть, корежиться, испускать сок, постепенно превращаясь в коричневый сухарь. На втором костре варилась мясная похлебка: для заправки нарвали дикого лука.
Тем временем ученик уссурийского охотничьего племени тазов ворожил над пантами. Вырубил их с куском черепа на уровне глаз, вынул мозг; задрав шкуру, тщательно очистил ее и череп от мяса и мездры; чтобы не проникла муха, стянул толстой ниткой под скальпом края кожи и наконец укрепил обе пары драгоценных рогов на вытесанные из сухого пня плашки. Теперь панты были готовы к длительному путешествию.
За это время мясо в кастрюле почти дошло, из-под крышки валил ароматный пар. Шеф-повар Валентин заправил похлебку поджаренным на изюбрином сале луком.
- Все готово, давайте обедать, - распоряжался Шин. - Давайте, давайте, садитесь, надо торопиться, солнце уже вон где! До темноты нужно по крайней мере успеть свалиться с чертова обрыва к Сунгари. Если запоздаете, сломаете панты и свои шеи, так и знайте. Кто пойдет? Я думаю - кто стрелял: Валерий Юрьевич и Валентин Николаевич, верно говорю?
На этот раз жеребьевки не требовалось, мы согласно кивнули. Все четверо, наполнив миски, расселись на валежинах вокруг костра. После нескольких дней, проведенных на жидкой чумизной каше и остатках сухарей, мясная похлебка казалась пищей богов. Все азартно дули в ложки и торопились управиться с едой.
Я хлебнул раз, другой, как вдруг почувствовал дикую резь в желудке, будто его раздирают на части. К горлу подошел комок, в глазах помутилось. Показалось, что умираю. Видимо, издал какой-то звук, потому что компаньоны обернулись в мою сторону, на их лицах отразилось недоумение. А я только нашел силы отставить в сторону миску, подняться вопросительным знаком и, держась за живот, сделать несколько шагов в сторону. Тут силы оставили окончательно, я упал на руки лицом вперед, только что проглоченный суп хлынул на траву и - о чудо! - боль мгновенно прекратилась. Я открыл глаза и сквозь слезы увидел в траве еле передвигавшую лапы большую зеленую муху! Очевидно, она села в ложку, я принял ее за кусочек дикого лука, а вернее, просто не заметил и пережил муки ада…
Солнце перевалило за полдень, нужно было спешить. Шин и Юрий помогли укрепить за спиной панты, мы попрощались и тронулись в путь. Миновали шумящий слева водопад, место, где утром разделывали быка, утренний след пантачей. Увал за увалом, ключ за ключом, прошагали час, другой, третий, и я с тревогой почувствовал, что Валентин начал сдавать. Набегался за раненым изюбром, переутомился, но, главное, давала знать старая рана, полученная от хунхузов. Он начинал горбиться, лицо становилось землистым, глаза проваливались…
Уже совсем красное солнце неумолимо спускалось к горизонту, до страшного спуска к Сунгари оставалось около часа ходу, а Вальков все чаще садился передохнуть, и я видел - теряет последние силы. Он отставал все дальше, фигурка цвета хаки начинала растворяться среди тронутых желтизной трав и кустарников. Что делать? Я скинул свою ношу и неохотно вернулся назад. Валентин выглядел смущенным и подавленным, не смотрел в глаза.
- Давай твою винтовку, рюкзак, бинокль. Оставь только панты. Иначе пропали - в темноте с обрыва не спустимся.
И вот наконец этот "обезьяний" спуск. Но уже темно, старые следы и спасительные редкие кусты едва различимы. Я сползаю первым, качусь, действительно по-обезьяньи хватаюсь за какие-то корни, ветки. Упасть на спину недопустимо: поломаешь или повредишь хрупкие нежные панты.
К счастью, на спуске, где не так ощущается тяжесть, Валентин приходит в себя. Он ведь хороший гимнаст, цепкий, жилистый малый.
- Не торопись, осторожнее, теперь как-нибудь доползем, - слышу я позади. Съезжаю, съезжаю и с облегчением чувствую под ногами более ровный склон, по пояс погружаюсь в ароматные пойменные травы. Валентин сопит в трех шагах. Пока спускались, наступила безлунная кромешная ночь, но в конце концов нога нащупала спасительную узкую тропку, что тянется берегом Сунгари от горячих ключей мимо избушки старого Чу.
- Знаешь, оставим панты и вещи здесь; спустимся к речке налегке, напьемся, умоемся, передохнем, - сипит Валентин, - теперь все равно идти в ночь.
- Ладно, только не надо бросать их у самой тропы, - советую я, - оставим в стороне под кустами. Не дай бог, кто пройдет, заметит.
Мы возвращаемся шагов на двадцать, садимся в траву, стягиваем опостылевший груз, ставим котомки рядом и, захватив только винтовки, поворачиваем к реке.
Как прекрасно после такого напряженного дня у реки! Одна из крупнейших попутчиц Амура, Сунгари, здесь, на мелком плесе, всего два десятка шагов в ширину, а глубина - по колено. Но сейчас она кажется сказочным зеркалом, в котором отразились все звезды пяктусанского неба. Они сверкают бенгальскими огоньками, а речка тихо журчит среди окатанных, кажущихся ночью совсем белыми валунов и гальки. И как дивно пахнет свежестью эта июльская ночь!
Мы ложимся на берегу лицом в воду и пьем; умываемся и снова пьем. Эта прибежавшая из высокогорного озера вода кажется лучше любого вина. Мы выбираем крупные и гладкие, еще не остывшие камни, садимся, распрямляем ноги и закуриваем самую душистую сигарету в мире…
Но как ни хорошо, нужно подниматься и идти, никто, увы, по воздуху не перенесет. До зимовья Чу отсюда по тропинке верст пять: днем - час, а сколько мыкаться ночью? Смотрю на часы со светящимся циферблатом - уже девять. Тяжело, неохотно встаем, поднимаемся от берега к тропке, пересекаем ее, идем туда, где оставили под кустами панты и вещи, но… их нет! Правее, левее - пусто. Начинаем лихорадочно, на ощупь разгребать траву, натыкаемся на кусты низкорослого ольховника, какие-то коряги, но ни пантов, ни котомок. Останавливаемся и в смятении смотрим друг на друга, не видя глаз, тень против тени. Начинает знобить. Что происходит? Кто мог унести из-под носа две котомки с такими рожищами и вещами? Людей мы услышали бы. Медведь? А вообще шум воды мог вполне помешать расслышать легкие шорохи.
Вспоминаю о маленьком электрическом фонарике, который все лето ношу в кармане куртки. Включаю, но, увы, батарейка так села, что красный глазок только скользит по поверхности травы, ничуть не помогая. Стоп! Может, мы спутали место, прошли куда-то в сторону? Решаем кружить и шарить наугад обеими руками почти на четвереньках. Сопим, кряхтим, чертыхаемся и кружим, кружим, кружим…
Не помню, кто первый наткнулся на панты и тут же рядом на другие. Просто-напросто, возвращаясь с речки, мы взяли на десяток шагов в сторону. Вот что значит спешка, жажда напиться и отдохнуть: пошли к реке, не оглянувшись, не сделав заломок, не взяв четких ориентиров. Казалось все слишком просто и близко.
Нет смысла описывать ночной путь до зимовья. Я шагал впереди, иногда включая фонарик, пытаясь посветить Валентину. Но энергии для накала лампочки хватало лишь на секунду-две, двигались, угадывая петляющую среди травы, валежин, кустов и камней тропку руками, ногами да палкой. Ноги держали плохо, шел первый час ночи, и мне казалось, что уже миновали поворот, когда слева у реки тявкнула собака. Мы присели, отыскали хитрый спуск к зимовью по свисающим корням деревьев: таежники не любят посторонних глаз - пусть, кому не следует, пройдет мимо, а свой должен найти.
И только обнаружили засекреченный лаз, как внизу, в зарослях, вспыхнул факел, послышались голоса, и среди них - нашего Василия.
Через несколько минут мы уже стояли у низкой двери таежного барака, видели освещенные коптящими смоляными факелами бронзовые бородатые лица хозяев и гладкое лунообразное - Василия Пака, их сверкающие глаза, белозубые улыбки. Мы, как по команде, поворачивались направо, налево, даже кругом, чтобы восхищенные зрители могли лучше разглядеть драгоценную ношу. Не скрою, эти минуты подарили нашему тщеславию незабываемое и, наверно, заслуженное удовлетворение!
По восточному обычаю несколько дружеских рук освободили нас от груза, ружей, биноклей. Все внесли в зимовье, разложили на циновке. Чу-ёнгам торжественно засветил керосиновую лампочку, и при ее желтом свете зверобои еще долго со всех сторон рассматривали мощные многоконцовые короны. Налюбовавшись, вынесли в прохладу ночи и установили на крыше.
Василий вздул в топке кана огонь, поставил чайник, начал вытаскивать из сумки привезенную почту: газеты за две недели, несколько писем. Я расположился у лампы, прочитал одно, второе. Василий позвал пить чай, окликнул Валентина, но тот не отозвался. Он пристроился позади меня, и я был уверен, что великий сердцеед и донжуан зачитался посланием очередной "единственной и неповторимой", когда услышал странное посапывание и обернулся. Нет, он не читал. Зажав в руке долгожданное письмо нераспечатанным, мой друг, опрокинувшись навзничь на теплом кане, спал мертвецким сном! Ни письмо, ни ужин не могли заставить его проснуться. В этот момент я понял, Что он действительно шел из последних сил.
Солнце едва взошло, но еще не заглянуло в узкую долину Сунгари, когда Валентин и Василий с пантами и вьючной лошадкой отбыли в далекий Андохён. А чуть позже, в сопровождении Чу-ёнгама и его товарищей, выступил в обратный путь на Пяктусан и я.
И вот все позади, как сон. За свежевымытыми зеркальными окнами стремительно бегущего на север экспресса проносятся поля созревающей кукурузы и гигантского, способного скрыть всадника с конем гаоляна. А поодаль проплывают начавшие золотиться пологие сопки Маньчжурии. Ранняя осень - лучшая пора на Дальнем Востоке.
В белоснежной накрахмаленной курточке и сорочке с черной бабочкой вышколенный японец-бой ставит на столик вагона-ресторана запотевшую бутылку пива и учтиво, с придыханием кланяется:
- Что будет угодно к завтраку? Омлет, кофе, тосты? Кари-райс?..
А я не могу оторваться от бегущих навстречу полей, лугов, речек, полотна виляющего параллельно шоссе и далеких гор на фоне бирюзового неба. Не покидает чувство нереальности и изумления: не нужно никуда шагать, тащить за плечами груз; ты в потоке цивилизации, которая увлекает в необыкновенно интригующее завтра, не заставляя тебя тратить силы. Одновременно где-то глубоко, подсознательно тешит мысль: нет, это не чей-то случайный великодушный подарок, это награда, закономерный результат твоей же с толком затраченной энергии.
Всей кожей ощущаю чистую рубашку и сшитый годом раньше в Шанхае "палмбичевый" летний костюм, невесомые, с дырочками прохладные ботинки. Рука все еще робко, но с удовольствием поглаживает гладкую щеку: непривычно прикосновение к бритому лицу. Двухмесячная пяктусанская борода осталась на пропахшей горячими компрессами, кремами и пудрой простыне китайской парикмахерской, истрепанная охотничья "шкура" - в давно знакомой корейской гостинице "Пуксон-ёган". В бумажнике, во внутреннем кармане пиджака, - солидная пачка аккредитивов…
Такая резкая перемена места, одежды и мироощущения - одно из самых ярких, незабываемых впечатлений, которые дарует зверобоям "биг гейм" - крупная игра, как называют серьезную охоту англичане.
Кто видел, как змея, забравшись под камень, с наслаждением закатив глаза, сдирает старую кожу? Я не был змеей, но мне кажется, что в подобные минуты мы переживаем нечто схожее…
Мысли обгоняют скорый поезд Тумынь - Синьцзин, спешащий в новую столицу Маньчжоу-Го. Завтра буду гостить в комфортабельном коттедже у сестры Виктории: ее муж, старый друг Георгий Гусаковский, служит управляющим известной в Маньчжурии фирмы "Бринер и Кº" в Синьцзине. То-то будет рассказов и разговоров!
Но это только первый этап, главные события впереди. Уже послана телеграмма в Харбин; там, на вокзале, встретит важный, в фирменном мундире и фуражке с галунами, портье самого фешенебельного отеля "Модерн" на их модерновском лимузине. Номер в гостинице уже ждет. В регистратуре навстречу улыбнется прелестная девушка Таня:
"На сегодняшний вечер я вас похищаю. Едем танцевать в "Иверию"…" А на следующее утро - уютный яхт-клуб на берегу широкой многоводной Сунгари. Рядом у пирса - катера, белоснежные яхты, лодки, на одной из которых веселый "ходя"-перевозчик - доставит на поистине Солнечный остров, где знакомые загорелые девушки и ребята с утра до вечера режутся в волейбол, теннис, купаются, катаются на яхтах.
Пока все это еще впереди…
Хван-посу
На высокогорном Намсанском плато зацветали черемуха и голубика, легкий ветер приносил разлитые над каньонами запахи весны. Здесь было уже совсем тепло. Однако на западе, окаймляя эту горную область, в дымке мерцал еще совсем белый становой хребет Серен.
Мы с братом и Алексей Петрович Шин кропотливо укладывали рюкзаки для дальнего похода. Вьючная лошадка стояла во дворе уже заседланная. Известный на всю округу корейский охотник Хван сидел на высоком пороге своей фанзы, болтая с домочадцами о каких-то пустяках, будто его эти сборы совершенно не касались. Но ведь он тоже идет с нами и так же надолго… О чем он думает?
Старый скептик и брюзга Шин не выдерживает и с гримасой, полной нескрываемого презрения, цедит:
- Хозяин, солнца уже много, мы почти готовы. А когда ты начнешь собираться?
Хван живо оборачивается, запрокидывает голову и хохочет:
- Эх вы, охотники! Да я давно жду вас. Я готов!
В недоумении переглядываемся: а где его вещи?
Ведь мы не на день идем… Не думает ли он покинуть нас с полдороги?
- Вот они, мои вещи! - Он снова заливается заразительным смехом. - Разве у таежника может быть много барахла в походе?
Он вскакивает на короткие крепкие ноги и демонстрирует готовность. Закидывает за плечи карабин, завязывает на шее маленькое, серое от старости полотенце и сует в карман неразлучную трубочку. Кисет с табаком у него на поясе. Он готов!
Мы ошеломлены такой беспечностью, и мой занозистый брат не сдается:
- А одеяло у тебя где, как ты спать будешь?
- Как?
Хван, не задумываясь, падает на спину посреди утоптанного глинобитного двора, раскидывает в стороны руки и ноги, зажмуривает глаза и издает громкий храп. Потом открывает один глаз, серьезно смотрит на нас и спрашивает:
- Ясно?
Но вдруг хлопает себя по лбу, высовывает язык, вскакивает и кидается на кухню. Появляется оттуда с бронзовой корейской ложкой в руке. Сует ее в карман и бормочет:
- Вот это я правда чуть не забыл. Ну, теперь все. Пошли!
Так произошло наше первое знакомство.
Талантливый следопыт, прямой и честный, всегда жизнерадостный, энергичный, с большим чувством юмора, Хван оказался отличным товарищем. Небольшого роста, почти квадратный, с узкими глазками на бронзовом лице и копной жестких черных волос, он чем-то напоминал медвежонка; поражал силой, ловкостью и удивительной сообразительностью.
В первом же переходе подошли к бурной речке, мчавшейся по дну глубокого каньона. Все стали искать брод, рубить шесты, а Хван крикнул: "Смотрите, как надо!" - разбежался и, распластав, как ножницы, короткие ноги, летел с камня на камень - причем большинство камней лежало ниже уровня воды - и за несколько секунд перемахнул поток! Потом стоял и смеялся, глядя, как мы, по пояс в ледяной воде, с шестами пересекали коварную речку.
Позднее, когда строили зимовье, он брал на плечо, казалось, неподъемные сырые бревна и бежал с ними, словно танцуя.
Пожалуй, единственным недостатком этого незаурядного человека была его поразительная беспечность. Впрочем, это никому особенно не вредило. С годами мы крепко сдружились; много больших охот связало нас.
…Снова шла весна, мы готовились к широко задуманной экспедиции за пантами в район легендарного в Корее потухшего вулкана Пяктусан. И вдруг, как всегда неожиданно, появился наш старый приятель. Я привык видеть его в охотничьих доспехах, но сегодня он предстал в шляпе и парадном белом национальном халате с бантом на груди. Сделал церемонный поклон, пытался выглядеть важным, но верхняя губа знакомо сморщилась, он рассмеялся и стал трясти мою руку. Я обрадовался:
- Хван-посу! Вот кстати! Мы собираемся на Пяктусан, на пантовку. Заезжаем к истокам Сунгари, с маньчжурской стороны; поехали с нами на все лето: все три брата, Шин, Вальков, ты…
Он сделал протестующий жест:
- Нет, брат, не уговаривай. Мы тоже собираемся на Пяктусан, но с востока, с корейской стороны. На маньчжурской и вода темная, и люди темные - хунхузы. Там неспокойно. Ну их… я уже договорился с одним стариком. А сегодня - к старшему брату с большой просьбой.
Он был лет на десять старше меня, но в торжественных случаях любил прибегать к высокопарным, принятым в корейском языке оборотам.
- Просьба немалая: одолжи на лето свою вторую винтовку. Мой карабин совсем расстрелялся, да и патронов к нему мало.
Одалживать нарезное оружие строго воспрещалось, он это знал не хуже меня, но смотрел в упор и ждал. Мог ли я отказать после всего, что было вместе пережито?
Снял со стены пятизарядный спрингфилд и вручил вместе с патронами. Он принял оружие двумя руками, как подобает по старым корейским правилам вежливости, и низко поклонился:
- Спасибо, хенним. Ты не беспокойся, у Хван-посу оно будет в порядке. И никакие ищейки не пронюхают…
Он подмигнул, распахнул халат, укрепил ружье под мышкой стволом вниз и снова пышно завязал бант. Мне стало ясно, что этот маскарад продуман заранее.