Никогда, ни в каких описаниях самых прославленных следопытов, начиная с серьезных исследований, и кончая романами Фенимора Купера, не упоминалось случаев, когда бы оленя ловили голыми руками. Речь не идет о преследовании по насту, когда олень, пробивая твердую корку снежного покрова, способную держать человека, быстро ранит ноги, выбивается из сил и падает под ножом или копьем. И, даже взятый живьем, уже обречен: напрягая последние силы, в ужасе от преследования, он запален и в лучшем случае живет в неволе несколько дней, чаще - часов… То, о чем поведал хозяин, было совершенно ново и необыкновенно.
Корейцы выработали метод, который вряд ли мог быть придуман европейцами. Близкий к природе и наблюдательный восточный таежник заметил, что при появлении первой травки, лишь попробовав ее, олень бросает надоевший зимний корм - веточки и сухую траву. В эти дни он сразу быстро тощает, теряя обычную силу и выносливость. Но уже апрель, снег сошел; как найти, а главное, не потерять след? На влажной земле, даже густо укрытой упавшим листом, для опытного глаза свежий след еще заметен. Но земля и лист высыхают, а тогда начинается самое сложное. Следопыт с легкой палкой в руке, раздвигая на ходу опавший лист и сухую траву, замечая оттиск копыт там, где его не видит никто, преследует зверя от зари до зари.
Этот метод зародился в скалистом и диком крае Центральной Кореи, в районе Алмазных гор. Иссеченная высокими крутыми хребтами, провинция эта стала колыбелью классической ловли драгоценного оленя. Однако, научившись ловить и сохранять жизнь "торог сасими", жители не приручали и не разводили их. Стельных маток кормили до тех пор, пока полностью не развивался весенний плод, еще не родившийся олененок - "ноктхэ" - одно из самых дорогих средств тибетской медицины. Когда плод созревал, матку убивали. Изъятый эмбрион варили до состояния густой мастики, он шел по баснословно высокой цене. Мясо оленихи ели, из шкур выделывали замшу. Самца растили до первых пантов и тоже убивали. Так постепенно олени провинции Канвондо были истреблены, и следопыты стали продвигаться на север, где зверь еще сохранился. С годами слово "кавандо" - так произносили его северяне - стало как бы синонимом названия редкой профессии - ловца оленей.
Отыскав нужный след, кавандо не теряет его надолго нигде: ни среди каменной россыпи, ни в болоте, ни в речке, куда порой забегает преследуемое животное, и это еще не все. Настоящий кавандо так запоминает оттиск копыта, что отличает его от всех других. Бывает, преследуемый олень натыкается на своих собратьев и смешивается с ними. Следопыт, встав на колени, прощупывает отпечатки и безошибочно продолжает вести свой след.
Все дело рассчитано на измор. Чувствующий беспрерывную погоню олень волнуется, перестает есть, часто пьет, за короткую весеннюю ночь не успевает как следует отдохнуть и - начинает сдавать… Первые день-два охотники не видят его совсем. Потом замечают на большом расстоянии, но он мгновенно скрывается с глаз. На третий, четвертый видят все чаще: олень начинает ложиться, вскакивает при приближении людей. Все ближе, ближе… А люди не отстают. И наконец, совсем обессиленному, набрасывают веревочную петлю: самцу на сухие весенние рога, самке на шею, но так, чтобы не задушить. И ловят? Нет…
- Когда на шестой день, - продолжал Чхун Бон, - впервые нагнали на лежке моего саендыша и набросили ему на рожки веревку, он встал. Шатается, как пьяный, но идет. Я держу, боюсь выпустить конец, а Пак Чан Себи, главный следопыт, как рявкнет: "Пускай! Пускай, говорят тебе! Пусть идет!" Уже темнело. "Уйдет, - говорю, - вдруг потеряем завтра, шесть дней пропадет, столько сил…" А он смеется: "Уйдет, если за ночь крылья вырастут, а по земле от Пак Чан Себи еще ни один не ушел! Но если сейчас применить силу, он свернет шею или получит разрыв сердца. Вот тогда уже никто не поможет, и все наши труды пропадут даром. Кому он мертвый нужен?"
Я ночь не спал, переживал, что выпустили молодого самца из рук. А утром Пак его шутя нашел, взял голыми руками и связал. Тот только дышал тяжело и озирался, но на ноги встать не мог. Когда других ловили, я уже был спокойнее, поверил в эти чудеса. Наука, конечно, наукой, но и зрение надо особенное. Мы потихоньку можем следить без снега - час, два, три, но потом в глазах темно становится. А они чуть не бегом, да еще далеко вперед видят. Пак - настоящий лесной черт! Как-то сошелся след нашего оленя с другими, случайными, ну, думаю, теперь перепутаем, все пропало. А он прощупал, просмотрел все следы и говорит: "Этот наш. Видишь, у него створки копыт разошлись шире, чем у других? Это потому, что преследуем его три дня и он устал… Да я и без этого отличу от других. Каждый след чем-то отличается: формой, нажимом. Летом по следу могу определить высоту пантов на голове оленя. Как? Чем панты выше, тяжелее, тем заметнее по-другому начинает ставить копыта передних ног…"
Позднее и нам довелось встречать кавандо. По крутым склонам гор сквозь потемневший прозрачный весенний лес, когда молодые почки заставляют опасть последний прошлогодний лист, почти бегут странного вида люди. Обросшие, в неопределенного цвета одежде, с коваными кинжалами в ножнах из рыжей летней шкуры косули, с закопченным котелком, мешочком чумизной крупы и соли в сетке за плечами, с длинной палкой в руках. Впереди главный кавандо.
Вдруг зверь сделал петлю, неожиданный бросок, вскочил в речку. Секундная остановка. Первый и второй расходятся и, пригнувшись, обшаривают все вокруг: кромку каменистой осыпи, берега. Третий ждет, замерев там, где был виден последний отпечаток копыт. "Есть!" - кричит один из ведущих, и погоня продолжается. В это время они не боятся кричать.
Но когда идут, чтобы добыть летом панты, когда надо незаметно подойти к хитрому чуткому пантачу, тогда переговоры только шепотом, а больше на языке зверьков и птиц. Потерял след - пи-ик! - писк бурундука; нашел - тук-тук-тук палочкой, дятлом: "пошли дальше". А заметив осторожного старого самца на недосягаемом для выстрела расстоянии, раздеваются догола. Кожа человека - идеальный материал, не издающий никаких звуков при соприкосновении с травой и кустарником. Босая подошва чувствует могущие треснуть веточки, позволяя вовремя обойти их, и все это на ощупь, ибо глаза заняты, они смотрят только вперед. Голое тело натерто полынью или другими душистыми травами, отбивающими "дух" человека, который зверь чует издалека… Вот до каких высот доведено искусство этих легендарных следопытов, со школой которых нашей семье посчастливилось близко познакомиться.
Однако встречи с прославленными кавандо произошли много позже. В этот вечер мы слушали неторопливый рассказ Чхун Бона, стараясь не пропустить ни слова.
Дверь на крылечко раскрыта настежь, в проем глядела звездная ночь. Со двора тянуло осенней свежестью, подсыхающими кунжутом, тыквой, кукурузой, красным перцем, развешанными на плетне и соломенной крыше фанзы. Чхун Бон снова набил трубку, выпустил струю едкого самосада.
- Мне жаль оленей, их мало осталось в наших горах, и пойманных не сумеем правильно содержать, это непросто. У меня в загородке тесно, будут болеть без движения. Да и кормить зимой сложно, нужно еще знать чем. Вы знаете это дело и будете их разводить как положено, это хорошо. Я уступлю всех, буду приезжать в гости, смотреть…
На двухколесных арбах, запряженных неторопливыми волами, перевезли оленей на наш хутор Новина, построили капитальный оленник. Крытые каменные помещения - от зимней стужи и летних дождей - были обнесены высокой оградой из толстых лиственничных досок. Доски расположены горизонтально, с промежутками в несколько сантиметров. Это позволяет людям постоянно наблюдать животных и дает возможность оленям видеть людей, привыкать к ним. По верху ограды - кронштейны, увитые колючей проволокой, страховка от визитов нередких в этих краях барсов.
Через год поймали еще пару самок, потом еще. Олени быстро прижились, начали размножаться. Вскоре ограду пришлось расширить, загон поделить на большие и малые дворы: в одном - мамы с малышами, в другом молодежь; поодиночке содержались драчливые рогачи. Их не убивали, спиливали вовремя молодые рога. Желающие приобрести панты записывались на очередь с ранней весны.
Станок, в котором зажимают тело оленя, теперь широко известен на Дальнем Востоке. И все-таки сильного зверя должны держать за голову и круп четыре-пять крепких мужчин, пока один из них быстро спиливает маленькой ножовкой полумягкие, полные крови панты. Наконец операция заканчивается. На голову оленя выливают ведро студеной воды, станок открывается, и, уже комолый, бык, как отпущенная пружина, дугообразным прыжком вылетает во двор. Поступающая некоторое время кровь прекрасно дезинфицирует открытый срез без каких-либо лекарств.
Но все хорошо, когда олень нормально вошел в станок. Войти туда его заставляют из маленького соседнего отделения, в которое загоняют или заманивают заблаговременно. Из этого отделения в станок ведет постепенно сужающийся коридор. Как только пантач попал в устье коридора, его подгоняют криком и подкалыванием шестом через щель. Он не может повернуться в узком коридорчике и как ужаленный вскакивает в станок.
Однако, как и все смертные, животные имеют различный характер. Даже среди доморощенных самцов попадались смирные и ласковые, злые и непокорные. А что говорить о тех, которые родились, выросли на воле и попали в клетку совсем дикими? И все же старый бык, пойманный в зрелом возрасте, довольно скоро привык и вел себя удовлетворительно. Но тот, что был пойман двухлетком-саендышем, совершенно не терпел насилия. Еще у Чхун Бона безрассудно кидался на изгородь и рассек нижнюю губу так, что она не срослась. Когда сердился, задирал голову и шипел, грозно приближаясь к забору, сквозь щели которого на него глядели люди. При этом шрам расходился шире, обнажая десну, оттуда фонтанчиком летела слюна… Кто-то окрестил его Заячьей Губой.
В первые годы жизни в неволе он наделал немало хлопот. Не шел в станок ни под каким видом, как тигр бросался на корейца Тимофея Магая, когда тот пытался его загнать, несмотря на то, что именно Тимофей кормил его каждый день. Когда наступала очередь "пилить" Заячью Губу, все заранее бывали встревожены. И было почему: после очередных безуспешных попыток загнать оленя в станок приходилось вступать с ним в открытое единоборство.
Протекало это так. Его выпускали в маленький узкий дворик, самые отчаянные взбирались на стенки, а Губа, зная, к чему это ведет, начинал метаться. Кружа вдоль ограды, шипя и брызгая слюной, он становился на задние ноги, пытаясь достать копытами каждого, кто осмеливался спуститься. Проходило пять, десять, пятнадцать минут. Он продолжал кружить, постепенно утихая, но злобно высматривая и кидаясь на того, кто опускал ногу: опасная игра на притупление бдительности. Весь фокус заключался в том, чтобы, улучив подходящий момент, неожиданно прыгнуть и мгновенно схватить мертвой хваткой за шею.
Нужно прицепиться, повиснуть на нем, не дать себя сбросить и не попасть под его стальные копыта. Конечно, такое единоборство могло длиться несколько мгновений, весь расчет строился на безусловном доверии к товарищам. И действительно, не было случая - надежно или ненадежно зацепился первый рискнувший, - чтобы все, как горох, не сыпались с забора и не цеплялись за спину, круп, шею зверя, стараясь повалить его на пол двора. Сильное, горячее, издающее специфический запах скользкое тело вывертывается из рук, вырвавшаяся нога, как молния, со свистом чертит воздух, некоторое время вся группа - хрипящий катящийся клубок.
- Держи! Жми! Дави! Вали! Ноги - смотри, задние ноги!..
- Осторожно, панты!..
Нужно повалить и сейчас же садиться на ноги, держать их изо всех сил. Ибо самое опасное у оленя - ноги: когда стоит - передние, когда лежит - задние.
В конце операции, когда панты кем-либо уже переданы в щель за пределы двора, старший подавал команду: "Пускай!" Все разом, как кошки, кидались на стенки, где доски с интервалами позволяли мгновенно вскарабкаться подальше от страшных копыт. Губа вскакивал, описывал огромными прыжками несколько кругов и с маху вылетал через открытую с противоположной стороны дверь.
Нервно смеясь, люди начинали приходить в себя и выбираться за пределы оленника, где их приветствовали возбужденные зрители, с волнением наблюдавшие за этой своеобразной корридой. Правда, в определенном возрасте такие приключения приятно щекочут нервы. Особенно когда на "героев" в широкую щель глядит несколько пар испуганных и восхищенных девичьих глаз… И все же каждый раз, готовясь к схватке, все сильно волновались. Поэтому, даже зная, что едва ли получится, пытались загнать дикаря в станок.
И вот однажды, чудесным июльским утром, мы снова готовились к жестокой схватке. Защитили чем можно колени и локти, заняли свои места у станка и попросили Тимофея сделать традиционную попытку. Смолкли и притихли, разглядывая нашего мучителя в полутьме коридора. Тимофей замешкался, создалась пауза, еще больше взвинтившая нервы.
Затаив дыхание, все наблюдали за сумасшедшим быком. И удивились: сегодня он не метался. Напротив, долго, как изваяние, стоял в полумраке, широко расставив передние ноги и как бы в задумчивости низко опустив бунтарскую голову. Поведение было совершенно необычным. Мы безмолвно переглядывались, пожимая плечами в ожидании окрика Тимофея. Как вдруг - никто не поверил своим глазам - страшилище, приносившее столько хлопот и страданий в течение многих лет, спокойно, без принуждения, гордо подняв увенчанную прекрасными пантами голову, вошло в станок и остановилось.
Все были так поражены, что в первый момент забыли потянуть рукоятку зажима и нажать педаль, освобождающую пол. А он стоял и ждал. И когда, опомнившись, сдавили ему бока, опустили пол, взяли за спину и даже за уши - не шелохнулся.
Отдав панты, дал окатить голову холодной водой, раскрыть защитные устройства и не прыжком, а спокойно и невозмутимо вышел размеренным шагом…
С того дня в течение всей жизни, не колеблясь, входил в подготовленный станок, подавая отличный пример молодым пантачам.
Чем объяснить такой поворот в поведении животного? Очевидно, логичным выводом, что повиновение неизбежно, что раз в год он должен отдавать людям свою драгоценную корону. А раз так, легче делать это без жестокой борьбы и бессмысленного сопротивления. Понял и покорился раз и навсегда.
Олени часто пищат, стонут во время прикосновения к нежным рогам безжалостной холодной пилы. Заячья Губа при этой болезненной операции никогда не издавал ни звука. Кажется, это животное имело свой, ярко выраженный характер и, похоже, ум.
Когда олени начали нормально размножаться в домашних условиях, отпала, естественно, необходимость прибегать к услугам легендарных кавандо. Да и диких пятнистых оленей к тому времени в горах почти не осталось.
Аха-Чирон
За снежным гребнем мелькнула радужная тень; показалось - освещенная солнцем пушистая голова зверя. Но в следующий миг стало ясно: меховая шапка, а там и розовое от мороза лицо брата Юрия. Мы столкнулись нос к носу совсем неожиданно, ибо утром вышли в совершенно разных направлениях. Так случается, вероятно, только на охоте, где поведение зверя диктует свои неисповедимые пути. То уводят в непредвиденную сторону следы, то вдруг выдаст лесную тайну полевой бинокль: "высветит" на далеком косогоре рыжее, серое или черное живое пятнышко. И зверобой спешит и крадется в негаданном направлении. Так случилось и в это яркое февральское утро.
- Ого, какие панты! Если б не зима, можно было бы подумать, что настоящие!
Юрий довольно улыбался. Сквозь ячейки сетчатого рюкзака за плечами проглядывала крупная голова козла с покрытыми серым пушком весенними рогами. Косульи, конечно, во сто крат дешевле оленьих, но все же представляли известную ценность у корейских аптекарей.
Настроение у обоих было приподнятое. Еще бы: небо бездонно-голубое, солнце яркое, влажный южный ветер насыщен терпким запахом не замерзающего у берегов Кореи моря. Мы закончили сезон большой охоты в суровой маньчжурской тайге, и эта февральская вылазка на коз казалась прогулкой. Покрытые сосной и корявым монгольским дубом хребты сбегают здесь до самого берега моря, неподалеку автомобильное шоссе, часты крестьянские фанзы с теплыми канами и приветливыми хозяевами, - это не затерянная в таежных дебрях бязевая палатка с жестяной печуркой, хотя температура часто минус 20–30 с ветром…
Мы решили, что пора поворачивать к дому - к фанзе старого знакомого, Кима, по кличке Аха-Чирон. Ходить вдвоем у нас было не принято - лишний шум. Я взял левее, он параллельно, справа, ниже. Расстояние между нами постепенно увеличивалось, как вдруг впереди, совершенно неожиданно, с лежки, как встрепанный, вскочил небольшой кабан. Рюхнул, метнулся вперед и скрылся в глубоком овраге. Мы опрометью бросились вдогонку, рассчитывая увидеть зверя, когда он станет взбираться на противоположный склон. Мчались, прыгая через валежины и камни, взрывая снег. Краем глаза я видел мелькавшую шагах в пятидесяти мохнатую шапку брата, как вдруг заметил, что он запнувшись за что-то, ласточкой летит в воздухе! Сразу потерял его из виду, но расслышал совершенно спокойное:
- Когда отстреляешь, вернись, я, кажется, руку сломал…
В тот момент я как-то не уловил смысла этих слов, вернее, истолковал слово "сломал" как ушиб, поэтому, мол, задерживаюсь. Но по мере того, как приближался к кромке оврага, стал доходить смысл фразы: "Сломал, сломал…" Почему не бежит следом?
Черно-бурый кабанишка появился не близко и мелькал между деревьями резво, но в другое время вряд ли ушел бы. Однако сейчас я сделал четыре торопливых выстрела и сразу кинулся обратно. Подбежал, едва переводя дыхание, и остановился в растерянности. Очень бледный, брат сидел в снегу, положив руку на невысокий пенек. Шапка и рукавицы неизвестно где, длинный дедовский винчестер со взведенным курком торчал из снега прикладом вверх. Пригляделся, и меня замутило: рука на пеньке выглядела безжизненной плетью, она свисала под прямым углом.
- Что, что случилось??
Он ответил ровным, лишь слегка осевшим голосом:
- Понимаешь, запнулся за что-то, полетел головой вперед, подставил руку и врезался в этот дурацкий пень. Видно, и ногу вывихнул, подняться не могу. Хорошо, ты быстро вернулся, холодно. А как кабан, убил?
- Да ну его, ушел, черт с ним. Давай посмотрим, что можно сделать!
В этот день удача чередовалась с неудачей. Мы услышали свист и заметили далеко на горе третьего компаньона, Колю Гусаковского, который с утра тоже ушел совсем в другую сторону и вот неожиданно появился.
Через несколько минут невысокий, но кряжистый Николай в запотевших очках-окулярах пришагал к месту катастрофы. Посоветовались. Мы с Колей впервые выступали в роли хирургов-костоправов, однако здравый смысл подсказывал, что сломанную кость надо вправить и руку забинтовать. Но как?
Я взял брата за руку, засучил рукав. Он тихо застонал и отвернулся. Сломанная кость бугром выпирала сквозь кожу. Ясно, прежде чем бинтовать, нужно поставить ее на место. Коля придерживал Юрия за плечи, я взял за кисть и дернул. Парень охнул, но кость встала на место. Я срезал молодую липку, расколол короткий обрезок, мы осторожно наложили самодельные лубки, забинтовали чьей-то рубашкой, обвязали сверху шпагатом. Устроили перевязь через шею, всунули туда укутанную руку. Вправили ногу, вывих оказался не столь болезненным.