* * *
Капитан Берестов брился в ванной, когда в дверь каюты постучался и вошел боцман, впустив с палубы клубы холодного утреннего тумана. Смяв шапку, боцман прибил ладонью к макушке вздыбленные седые пряди.
- Извините, Анатолий Аркадьевич, еще и семи нет…
Раздетый до пояса Берестов остановился перед ним, держа в руках бритвенный станок. Одну щеку и подбородок у него покрывала мыльная пена.
- Без вводных, боцман, - сказал он тем подчеркнуто спокойным тоном, каким всегда говорил в напряженных и критических ситуациях, одна из которых, суля по всему, и привела к нему в столь неурочный час начальника палубной команды, подчиненного в обычное время старшему помощнику. - Вы докладывайте, а я буду слушать и приводить себя в порядок.
- Там они опять собрались на корме хоронить… Вчера вечером троих сбросили, теперь еще принесли троих… Каждого надо обмотать брезентом, я им раз дал, второй, но больше его у меня нет, а они говорят, боцман, готовь еще.
- Сколько же у них покойников? - спросил капитан.
- Я ж докладываю: вечером троих проводили, теперь - еще три. Обещают, дескать, есть еще на подходе. Боцман, шутят, не скупись на саваны.
- Это кто же конкретно шутит? Майский? - Капитан надел китель и, сев в свое кресло перед рабочим столом, кивнул боцману на диван у двери. - Присаживайтесь, Роман Романович, и спокойно, по порядку.
- Фельдшер Касумов у них за главного похоронщика, но и Майский при деле - шныряет, вынюхивает, как говорят, руками водит, несмотря, что весь зеленый, укачался.
- И в кают-компанию не пожаловал, хотя буфетчица приглашала, - отметил капитан. - Значит, погибает народ, Роман Романович?
- Жутко смотреть, Анатолий Аркадьевич. Конечно, преступники, а все же люди. Жалко их. Что им там дают - баланду раз в сутки да хлеб плесневелый.
- Так… - Капитан рассматривал свои ногти. Взглянул коротко на выжидательно напрягшегося боцмана. - А мы тоже хороши, Роман Романович. Не то чтобы людям помочь - брезента стало жалко для их последнего шага. Может, и гудки не давать, чтоб пар не тратить, а?
- Так я что, Анатолий Аркадьевич, я всегда пожалуйста, - помрачнел боцман. - Если б свое, а то оно ж не мое, сами с меня спросите. Что списано - я отдал, за остальное в Сан-Франциско валюту платили, вы знаете…
Капитан слушал, рассеянно поглядывая в темный иллюминатор, покрытый снаружи каплями брызг.
- Давайте так, Роман Романович. Люки трюмов у вас надежно задраены, остальной брезент, что есть - отдать до последнего сантиметра, если потребуется. Договорились?
- Есть выдать, - поднялся со своего места боцман. Лицо его от прихлынувшей крови приобрело кирпичный оттенок, отчего ярче стали выделяться на нем васильковые глаза.
- И вот еще что: передайте артельщику, пусть выдаст сахар для дополнительного питания зэкам. Сколько у них суточная норма?
- По-моему, пятнадцать грамм на брата.
- Выдать по пятьдесят грамм на сутки. И столько же муки и растительного жира, сколько там положено, исходя из нормы.
- Я-то передам, Анатолий Аркадьевич, - боцман покомкал в руках шапку. - Лишь бы мимо рта не получилось, товарищ капитан. У них там свои законы. Не охрана присвоит, так блатняки, сами знаете, аристократия, под себя гребут, отчего народ и мрет.
Капитан вскочил, зашагал по каюте. Остановился перед боцманом.
- Как всегда вы правы, Роман Романович. Значит, будем кипятить чай в нашем титане. Нагрузка дополнительная Верочке, подумайте, как ей помочь. И галушки тоже варить в наших котлах, выдавать в готовом виде, авось не обопьется "аристократия". А брезент выдавать по первому требованию.
* * *
В предрассветной темноте за борт упали и закружились в кильватерной струе три брезентовых кокона. Трижды всхлипнул судовой тифон. Роберт Иванович Майский, засунув руки в карманы, наблюдал за работой похоронной команды - четырьмя заключенными и Касумовым.
- Что они у вас не идут на дно?
- Груза слабоваты, товарищ начальник. Простите, гражданин начальник, какой же вы товарищ, - поправился один из зэков. - Кочегары говорят: мы на такое счастье, чтоб хоронить на конвейере, не рассчитывали, у нас, говорят, не фабрика смерти. - Зэк закашлялся, прижимая ко рту грязный шарф.
- Кто такой, статья? - повернулся к нему Майский.
- Тюрин, Михаил, пятьдесят восемь - десять, восемь лет, - проговорил сквозь кашель зэк. - Учитывая объективные обстоятельства, гражданин прокурор выдал мне явно лишнего, загнусь значительно раньше.
- Болтлив ты Тюрин, оттого и сел на баланду, - сурово сказал Майский.
- Так точно, гражданин начальник, - зэк поднял прищуренные ненавидящие глаза. - Столько схлопотал - и за что? За этот бы срок я мог хоть одно доброе дело для людей сделать.
- И какое же, интересуюсь? - подвинулся к нему Майский. Глаза их встретились.
- Испугался, гражданин начальник? Совершенно правильно догадался, - показал зубы заключенный. - За этот бы срок на воле пришил кого из ваших. Хотя бы одного такого, как ты, с земли счистил и то благо. Да поздно хватился - сил не осталось. Только и всего, что хоронить добрых людей.
- Гражданин начальник, у него скоротечная чахотка, - поспешно вмешался фельдшер, уловив настроение Майского. - Воздуха ему не хватает в твиндеке. Ну я и сказал: хочешь подышать - выходи хоронить.
- Ну, дыши пока дышится, - проговорил Майский, с заметным облегчением отступив от группы следящих за ним в упор людей. Мгновением раньше он готов был выхватить пистолет и сделать то, что, в принципе, ему было дозволено. Но он сдержался и был благодарен за это фельдшеру. Зачем осложнять положение из-за паршивого болтуна, которому, по всей видимости, итак пришел срок уйти из жизни?
Заключенные цепочкой втянулись в тамбучину, а Майский, морщась от приступа одолевающей его тошноты, торопливо прошагал в корму и, опершись одной рукой о флагшток, опростался над бурлящей внизу волной. Вытерся носовым платком, осмотрелся - не заметил ли кто? Охранник топтался в предутренних сумерках у трюма спиной к начальнику. Присмотревшись, Майский окликнул его.
- Эй, Сидоренко, поди сюда! - Охранник подбежал, вытянулся под сверлящим взглядом Майского. - Как дежурство, никаких происшествий?
- Навроде никаких, только, разве что… - охранник наклонился и понизил голос. - Гошка мудрит, к кому-то из судовых лазит да Лизку Потапову к матросам пускал, она в новом полушубке. Заработала! - поднял он палец.
- Та-ак, молодец. К матросам, говоришь, пускал? За бдительность хвалю, этого я так не оставлю. А фитиля слышал?
- Так точно, товарищ начальник этапа! - пристукнул сапогами автоматчик. - Да вы не обращайте внимания: собака лает - не кусает.
- Лишнее лает, - сказал Майский. - И вообще - опасен. Передай по смене, чтоб смотрели особо.
- Штоб не сбежал? - гыгыкнул охранник. - Понятно, товарищ начальник, у нас глаз - алмаз!
* * *
Единым махом очистив верхнюю палубу судна от временных и чуждых морю строений и предметов, шторм еще двое суток полоскал ее, выдраив до мокрого, сияющего блеска, после чего удовлетворенно затих. Успокоенно распласталось море, принимая на грудь старую букашку-судно с грузом соли в трюмах и стиснутыми в твиндеках невольниками. Исполняя приказ капитана, артельщик выдал для камбуза чай, сахар, муку и приправы. В титане с пяти утра бурлил кипяток, в кастрюлях и котле плескались кипящие галушки. Приставленный для помощи Верочке Константин Жуков легко снимал с плиты десятиведерный бак с кипящим варевом и походя щипал плотный бочок кок-пекаря.
- Девушка, разрешите выдавать?
- Позволяю, Константин Макарыч! - отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.
- Первый твиндек, налетай! - и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.
Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.
Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: "Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!" Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.
Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.
- Привет работникам пищеблока!
Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.
- Привет морякам! - произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. "Что-то случилось", - понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил:
- И хахалю твоему тоже срок обломится. Статью подберем, чтоб другим неповадно было. Ишь ты, любви ему дешевой захотелось…
"Хоть бы еще разок обернулась", - подумал Николай, не имеющий никакого представления о том, что происходит в душе Лизы. Он не отрывал взгляда от девушки. Новый черный полушубок она подпоясала тесьмой, рукава завернула и выглядела совсем как вольная. "Ничего, родная, в этом полушубке ты перезимуешь на проклятой Колыме, а весной будет амнистия и все образуется, - думал он. - Только оглянись, обернись, красивая, умная, любимая", - заклинал он ее. И чудо свершилось: она будто услышала его заклинания, обернулась, поглядела на него долгим тоскливо-печальным взглядом, а потом вдруг грустно улыбнулась и подняла соединенные вместе большой и указательный пальцы. Он понял: "Час ноль". Сулил этот знак не встречу, не счастье, а беду, и Николай обомлел, пораженный тяжелым предчувствием.
В двух десятках метров от кухни из тамбучины показались парашники. Все те же седобородый заключенный в пенсне и его опухший товарищ волокли по железу к борту пятиведерную загаженную емкость. Она ткнулась о клепаный стык, и из нее плеснуло на палубу. Старики испуганно остановились. Гошка прикрикнул:
- Чего стали, интэ-лли-хэнция, вываливай, после вылижете!
Вышел на палубу Роберт Иванович Майский, бледный от все еще донимавшей его морской болезни. Бесстрастно наблюдал он, как старики с усилием перевернули посудину за борт. Потом седобородый взял метлу и кое-как поширкал по палубе, оставив сырые полосы на крашенном суриком железе. Убрав метлу на место, старик обратился к глядевшему на него начальнику этапа.
- Гражданин начальник, разрешите обратиться с жалобой? - Лицо его было туго обтянуто сухой кожей, глаза под стеклами пенсне провалились, сухие черные губы не закрывали выступавших зубов с обнажившимися корнями. Голос старика еле шелестел, Майскому пришлось шагнуть ближе, чтобы расслышать его.
- Разрешаю, - сказал он и обернулся к подошедшему Касумову. - Вы тоже берите на заметку, чтобы мне не повторять.
- Гражданин начальник, там внизу совершенно нечем дышать… Понимаете, не все пользуются этим приспособлением, - старик показал на парашу. - Ходят прямо на палубу или на соль. И там уже не все живы, их надо хоронить.
- Врач был у вас утром, ничего не сказал. В чем дело? - спросил Майский Касумова.
- Я докладывал, гражданин начальник, вы сказали, учтете.
- Да, помню. Ну, мы учли, насколько здесь в море, возможно. Прибавили норму, утром был выдан сладкий, без меры, чай, сейчас, как видите, раздают галушки, спасибо морякам, но больше, Иосиф Григорьевич, - видите, я помню ваше имя, - больше я ничего не могу для вас сделать.
- Гражданин начальник, там задыхаются в полном смысле, - сказал старик. - Нельзя ли открыть люки?
- Капитан уже говорил мне об этом, я считаю, это нецелесообразным, - отрезал Майский. - Преступники должны быть заперты. Это закон.
- Но мы же умрем, как вы не поймете?! - воскликнул старик, протянув к Майскому иссохшую ладонь, словно просил подаяния.
- Все мы рано или поздно умрем. Каждому - свое, как говорили ваши недавние друзья, Иосиф Григорьевич.
- Я никогда не был фашистом! - крикнул старик. - Слышите, гражданин начальник?! Я только врач! Был в плену, работал в госпитале у них, но я только врач! - Он еще шумел, доказывал, но Роберт Иванович уже отвернулся и направился к ботдеку, на ходу заговорив о чем-то с Касумовым.
- Эй, ты, собака! - вдруг крикнул ему вслед старик внезапно окрепшим голосом. - Подавись же ты, пес, нашими костями и кровью! И будь проклят вовеки веков сам ты и весь твой род! - Круто повернувшись, он побежал к борту, перешагнул через цепь ограждения и прыгнул в воду.
- Я с тобой, Иосиф! - глухо крикнул второй фитиль и шагнул следом за стариком.
Лицо Роберта Ивановича не изменилось.
- Касумов, - сказал он. - Подбери людей и пройдись по трюмам. Всех покойников - наверх - и в воду, без всяких церемоний. Как эти двое.
- Слушаю, - сказал фельдшер.
- Так будет лучше, без церемоний. Вся эта сволочь их не заслужила. - Майский шагнул к трапу на ботдек.
Николай увидел, как при последних словах Майского вдруг перекосилось, стало некрасивым лицо Лизы. Она резко наклонилась, схватила топор, которым только что колола чурки, и бросилась вслед за начальником этапа, на ходу закричав не своим, бешеным, голосом:
- Сам ты сволочь, людоед проклятый! На, получи!